Евгения Овчинникова
Магия Зеро
Глава 2,
короткая, в которой читатель попадает на самый настоящий прием психолога
– Привет, дорогая. Меня слышно?
– Да, а меня?
– Слышно. Подожди, налью себе чаю.
Она исчезла из кадра, и до того, как снова появилась с кружкой в руках, я успела съесть горсть грибочков.
– На чем остановились позавчера? – спросила она и отпила из кружки.
Сегодня ногти у нее были темно-вишневые. На правой руке – браслет, десяток широких и плоских серебряных цепочек с кучей разных висюлек: рыбки, морские коньки, зайчики, сердечки. Вся эта мимимишная масса тихо брякала, когда подвески ударялись друг о друга. Я не отвечала на вопрос и продолжала с удовольствием ее разглядывать. Идеальный макияж – будто его и нет. Правый висок выбрит, темно-каштановые волосы откинуты на левую сторону. Я могла любоваться ею бесконечно. Каждый раз был новый маникюр или новая блузка, сегодня – новая стрижка.
– Не помню, – наконец ответила я, на самом деле для того, чтобы не продолжать прошлый скучный разговор. – Сегодня начались каникулы.
– Оу. Будешь отдыхать?
– Да. А родители уехали в Ното. На неделю.
– Ого. Не побоялись оставить тебя?
Я подумала.
– А чего бояться? Они всегда так делали.
Вера подняла голову и нахмурилась. Я продолжила:
– Это же Сицилия, тут не страшно.
Вера, одна из многочисленных маминых подруг, согласилась взять меня за символические деньги. По маминым словам, ребенок после травмы (то есть я) обязательно должен пройти курс у психолога. Разговоры с Верой по скайпу казались мне бессмысленными: час она задавала вопросы, а я рассказывала, что происходит или происходило в прошлом, отвечала на «и что ты тогда почувствовала?» или «что ты чувствуешь?». После сеансов, которые должны были улучшить мое эмоциональное самочувствие, в голове оставалась только пустота и звуки моря в непогоду – шум волн, гремящий ветер, стук тяжелых фикусовых листьев.
Но я любила смотреть на нее, любила ее уверенные движения и внимательный взгляд.
– И все-таки вернемся к вопросу, который обсуждали в прошлый раз, – Вера снова отпила чаю и заложила за ухо выбившуюся прядку. Я называла ее Верой и говорила «ты», хотя она была одного возраста с родителями. – Как отношения с папой?
Я подумала.
– Кажется, такие же, как прежде. Он ведет себя, как будто ничего не было. Они оба ведут себя, как будто приехали в отпуск, – я начала волноваться, потому что чувствовала, по всей видимости, «О» – обиду. Она поднималась во мне, как бушующее море, но я усилием воли вернула его в берега, хмурое и неспокойное.
– И что ты об этом думаешь?
– Я думаю, что она нас бросила на три года. Потом вернулась, а он просто так это проглотил.
– А ты?
– И я тоже.
Она снова отпила из кружки. Звякнул сообщением телефон, лежавший за пределами камеры. Она прочитала и улыбнулась.
– И что ты чувствуешь по этому поводу?
Я начала раздражаться. С недавних пор на этом вопросе мне хотелось захлопнуть ноутбук.
– Ну-у-у… Мне кажется, когда она такое устроила, он мог бы…
– Я спросила, что ты чувствуешь.
Я замолчала – снова шум волн и «Р», раздражение.
– Раздражение.
– Раздражение на что?
– Что он такой, – я хотела сказать много обидных слов: «тряпка», «слабак» или что-то похуже, но сказала: – Мягкий. И что мы снова делаем все, что она нам говорит.
– Хм… – Вера прочитала еще одно сообщение. К моему раздражению прибавилась «Т» – тоска. – Это называется эмоциональный перенос. Ты переносишь свою обиду на отца, хотя изначально она направлена на Сашу… эээ… то есть на твою маму.
– И что с этим делать?
Она ответила, что мы, то есть я и она, будем это «прорабатывать» и направим мою обиду «в правильное русло».
– Шутить с этим нельзя, – сказала она, – мало ли какие побочки[7] ты словишь от вытесненной ненависти.
– Какие, например? – полюбопытствовала я. Побочки могли оказаться интереснее наших с ней сеансов.
– Надеюсь, до этого не дойдет, – уклончиво ответила Вера. Она гипнотизировала меня, глядя в глаза из своего кабинета на Петроградке[8]. – Но если ты почувствуешь какие-то изменения, неважно какие, любые изменения состояния, не стесняйся – звони или пиши мне в любое время, хорошо?
– Угу.
Я украдкой вздохнула и посмотрела на часы в правом верхнем углу. Оставалось еще сорок пять минут, целых полжизни.
Мы обсудили отношения родителей (они, говорит Вера, не твое дело), нашу семейную жизнь и финансовую ситуацию, мамину известность и что я чувствую – по каждому из этих поводов. Час наконец-то подошел к концу. Я с облегчением закрыла ноутбук и высыпала в рот горсть грибочков. Посидела с закрытыми глазами, успокаивая свои «О» и «Р». Они становились все меньше, и когда стали крошечными, я мысленно взяла щетку и вымела их на улицу.
После маминого исчезновения, все годы, пока мы с папой жили вдвоем, я была в такой глубокой заморозке, что ничего не ощущала. Чтобы справиться с пустотой, я начала рисовать, по крайней мере, так говорит Вера. На моих рисунках у людей были головы вымерших миллионы лет назад рептилий – кронозавров, архонов, плезиозавров. Краски были серыми и черными, мир вокруг – безразлично-отстраненным. Когда она вернулась, мир снова обрел цвета, запахи. Доисторические чудовища исчезли, их заменили рыбки и теплое синее море. Но вместе с мамой ко мне вернулись чувства, которые смели, оглушили меня: обида, злость, любовь и многие другие, о которых я почти забыла за три года ее отсутствия. Они были как незнакомые слова из книжки: тоска, возмущение, гнев, смятение, счастье. Я металась между их изобилием, каждый день решая то обойтись без них, то дать им волю.
После нескольких сеансов, на которых мы пытались выяснить, что я чувствую по тому или иному поводу, Вера сделала для меня «таблицу эмоций». В ней было 158 пронумерованных пунктов: чувства в алфавитном порядке и их краткое описание мелким шрифтом. Приходилось подносить распечатанную копию близко к глазам, чтобы разобрать описание. Каждый раз, когда я испытывала непонятную мне эмоцию, я доставала листы и сверялась с таблицей. Но пока вчитывалась в мелкие буквы, забывала, что ощущала на самом деле. Это почти всегда происходило между «Д» – досадой и «З» – завистью. Таблица не помогала, только вызывала «Р» – раздражение.
– Но теперь ты хотя бы можешь точно определить, раздражение это или нет, – оптимистично говорила Вера.
Я немного посидела, разгоняя последние мелкие «С», «З» и «А». Потом собрала волосы в хвост, надела первое попавшееся платье, привычно взяла рюкзак с болтавшимися в нем бумагой и карандашами и вышла из дома. Бабулек и детей не было – в это время жители уходят на сиесту[9]. По пустым улицам вышла к морю. Набережная в этом месте без спуска к воде, слишком опасны волны, слишком сильно они ударяются о камни, обрызгивая редких туристов. За горизонтом, в голубой дали били хвостами гигантские киты, рогатые корабли заходили в гавани, чтобы пополнить запасы пищи и воды. Я присела на парапет и смотрела на сплошной ряд домов, который прорезали щели-улицы. Достала бумагу и карандаши, закрыла глаза. Зазмеились черно-белые проходы между буханками хлеба, в них проплывали разноцветные рыбешки. Сверху – волнение воды и солнце.
Через несколько минут, очнувшись, я поняла, что забыла намазаться солнцезащитным кремом – плечи неприятно жгло, надеть шляпу я тоже забыла. Вернулась прежним путем домой.
Была уже половина второго. Я пригладила хвост, потом все-таки распустила волосы, поправила платье, взяла рюкзак и снова вышла на улицу.
Глава 3,
в которой Нина встречает друзей детства
Мой путь лежал на автобусную станцию, от которой ровно в два отправлялся автобус с надписью «Siracusa – Aeroporto di Catania Fontanarossa»[10]. Через час мы въехали в пыльный промышленный пригород Катании и через несколько минут остановились перед входом в аэропорт.
Едва я успела войти и отыскать зал прилета, как из раздвижных дверей выбежали близнецы.
– Нинок! – завопила Настя так, что люди шарахнулись от нас в стороны. Близнецы подбежали и повисли на мне. Вернее, повисла Настя. Мельком взглянув на Ваню, я вспомнила поцелуй и разговор через звуконепроницаемое стекло и почувствовала «С» – стыд. Они оба выросли за год и стали выше меня на полголовы. Кроме этого, Ваня не изменился, а Настя похудела, сделала короткую стрижку и стала похожа на мальчика.
Мы каждый день болтали по скайпу и в чатах, но ни то, ни другое не передавало того, как Настя быстро двигается, как смотрит вокруг, чуть прищурясь и задирая подбородок. И как Ваня сутулится и потирает переносицу. Друзья, с которыми я ходила на один горшок в детском саду. Бледные, с веснушками, совершенно друг на друга не похожие. Я не могла им ничего сказать, только улыбалась, а где-то в животе и груди вертелись огромные «Сч» – счастье и «Ра» – радость.
– Ничего себе, ты в платье! – они рассматривали рисунок на ткани, задирая подол. Я безуспешно пыталась вырваться. Потом они потрогали мои волосы, которые теперь были по плечи и выгорели на солнце – стали из мышино-серых светло-русыми. За год (а раньше мы не разлучались больше чем на пару недель) я отвыкла, что мы друг друга постоянно трогали. Ощущения были необычными.
Мы выпили по капучино с круассаном (12,50 евро) и сели в автобус с надписью «Aeroporto di Catania Fontanarossa – Siracusa Centro». Мы проезжали мимо привычных мне пейзажей, но близнецы видели их впервые. Цветущие олеандры, трубы нефтеперерабатывающего завода, курящаяся дымком Этна, петляющее между гор скоростное шоссе, иногда переходящее в туннели, виноградники, домики с черепичными крышами. Они вертели головами и фотографировали все подряд, не слушая меня, что все это они увидят еще двести раз.
– Серьезно?! Уехали?! Вот это да! Вот это понимающие родители! – восклицала Настя и тут же отвлекалась: – А где тут тусоваться? А что вы едите? А что это за цветы?
Ваня улыбался и молчал, смотрел в окно. Он сидел позади нас, поэтому неловкость, возникшая в аэропорту, как-то затерлась, отложилась до приезда в Сиракузы. В Сиракузах я, стесняясь, повела их в Старый город, но Ортиджия привела их в восторг: даже до сих пор молчавший Ваня издал несколько охов и ахов. Мы вошли в нашу квартирку, где они восхитились старинным буфетом, продавленным диваном и душем без шторки.
– Складывайте вещи в мой шкаф, он почти пустой, – сказала я. Они поставили в него чемоданчики. Потом залипли, разглядывая соседей в открытом окне. Те, в свою очередь, разглядывали близнецов и возбужденно болтали. Я до сих пор не понимала итальянскую речь. Моих знаний хватало, чтобы читать вывески, ценники в магазинах и делать заказ в кафе.
Близнецы продолжали бродить по комнаткам кругами, все рассматривать и трогать. Я понимала их и пока оставила в покое. Когда мы приехали, мне тоже хотелось бесконечно все рассматривать и трогать. Конечно, я и раньше бывала в Италии. Но всегда это были туристические поездки, безликие стандартные отели. Настоящая Италия оказалась другой. Маленькие квартирки, гейзерные кофеварки, фигурки Богородицы в углублениях каменных стен, перед ними – выгоревшие или тлеющие свечи, засохшие букетики полевых цветов или фиалок, разморенные кошки, ленивые собаки у супермаркетов. Сицилия, в отличие от Питера, была теплой, близкой, очень живой. Теплота чувствовалась во всем, здесь апатия была невозможна, совершенно невообразима. Из узких улочек прорастали и тянулись к небу олеандры с ярко-красными цветами.
– Пойдем погуляем? – предложила я через полчаса, когда близнецы пошли по квартирке, как по музею, по третьему кругу. – Только надо переодеться, может подняться ветер.
Мы переоделись в джинсы и футболки и вышли на улицу. Солнце уже садилось. Прошлись по фешенебельному, «правильному» берегу острова и присели в скверике с гигантскими деревьями, где оглушительно клекотали невидимые в темноте птицы.
– Что это такое? – прокричал Ваня.
– Не знаю, – ответила я, – они тут всегда галдят. Осторожно, не наступите, – я отвела их в сторону от белых пятен на каменном тротуаре.
– Так что вы делаете вечером? Куда тут сходить? – Насте хотелось чего-то потрясающего, но мне было стыдно признаваться, что вечерами мы тупим в ноутбуки. Поэтому я, вспомнив мамины слова, повела их в Греческий театр. С заходом в местную джелатерию[11] за мороженым путь до него занял час. Издалека стало понятно, что в театре сегодня дают представление. Свет от прожекторов пробивался сквозь деревья и бил в небо, над театром стояло желтое зарево.
У входа была толпа, пикали рамки металлоискателей. Карабинеры[12], а их было множество, всем видом показывали, кто тут главный.
Афиши, развешенные по периметру высокой ограды театра, кричали: «Zero enigmatico», «Zero misterioso», «Spettacolo unico!»[13] Я растерянно замерла. На них был мужчина, одетый в толстовку. Капюшон, черные кудри на лбу. Он был снят с разных ракурсов: вполоборота, нависая сверху, в фас (свет падает сверху) и профиль. Я подошла ближе к «Zero enigmatico» – той, с которой Зеро смотрел на меня в анфас. Складки у губ. Карие глаза смотрят внимательно, но отрешенно, будто мыслями Зеро где-то далеко.
– Нина, очнись! – тормошили меня близнецы.
– На папу похож, – сказала я, показывая пальцем в афишу.
Они посмотрели секунду и одинаково нахмурились:
– Совсем нет, ты чего?
Я подошла к следующей афише. На ней большими буквами было написано: «L’ammissione è gratuita»[14]. Значение этой фразы я знала очень хорошо.
– Ого-о-о! Вход бесплатный! Вот у вас кайф! – Настя надела рюкзак на обе лямки и направилась в сторону очереди к металлоискателям.
Мы с Ваней переглянулись, пожали плечами и пошли за ней.
Внутри было яблоку негде упасть. Изрытые временем и солнцем ступени театра были полностью закрыты накладными деревянными сидениями. Сцена была затянута черной материей такого глубокого цвета, что не поймешь, близко она или далеко. Мы сели на самом верху.
Пока заходили остальные зрители, я загуглила с телефона имя Зеро, и Википедия сообщила, что Зеро – современный иллюзионист, выступает в Европе. Часто показывает магию прохожим на улице, хотя некоторые подозревают, что его магия – умело сделанные спецэффекты, а «случайные прохожие» – всего-навсего актеры. Никогда не дает интервью. Никто не знает его настоящего имени. Остальные результаты поиска были с громкими заголовками, но размещены на порталах небольших городов Италии, Франции, Англии и в безымянных блогах: «Магия или иллюзия? Зеро представляет новый номер с левитацией», «Зеро даст благотворительное представление в Тулоне», «Зеро прогулялся по потолку Музея истории», «Женщина исчезает на глазах у зрителей». Судя по всему, Зеро был обычным фокусником – я вздохнула, думая, что мы проведем пару скучных часов, глядя, как распиливают женщин.
В разделе «картинки» было много фотографий, я пролистала ленту. На папу он был совсем не похож, но чувство, которое я не могла определить, не отпускало меня.
– Повезло нам с бесплатным шоу, да? – Ваня разглядывал толпу, которая прибывала, как морская вода во время прилива, и заставляла нас троих придвигаться ближе друг к другу.
Наконец театр переполнился настолько, что вход попросту закрыли. Те, кому повезло попасть внутрь, тесно расселись на сидениях и ступеньках. Нас с обеих сторон подпирали два энергичных итальянских семейства, по виду – обитатели Ортиджии: бабушки в черном и куча детей, от младенцев до совершеннолетних. Зрители шумели, фотографировались, бегали в туалет и за водой. Так прошло не меньше получаса, мы уже думали уйти, потому что соседи почти сидели у нас на коленях, а представление никак не начиналось.
Но тут погасли три сетки прожекторов, бивших на сцену, и наступила настоящая южная темнота – хоть глаз выколи. Оказалось, что уличные фонари вблизи театра тоже не горели, видимо, для усиления эффекта. На горизонте поднимался в небо отсвет от множества городских огней.
Зрители заволновались.
– Cosa è succeso?
– Perche la luce sispegne?
– Giovanni dove sei?[15]
– Что они говорят? – спросила Настя.
– Волнуются, куда делся свет и куда исчез Джованни, – ответила я.
– Какой Джованни? – не поняла она.
Я собралась ответить, но в ту же секунду зажегся мощный прожектор, очертил на сцене яркий круг и осветил стоявшего в нем мужчину. Зеро стоял без улыбки, скрестив руки на груди, и смотрел в одну точку. В джинсах, толстовке, капюшон накинут.
– И это иллюзионист? – недоуменно спросила Настя, хмурясь.
– А каким он должен быть? – поинтересовался Ваня.
– Ну там в костюме или в плаще, а этот обычный какой-то, – ответила она.
– Это же современный иллюзионист, – заметил брат.
Пока они говорили, зрители заволновались, зашумели, потом, нарастая, как шум моря в шторм, снизу поднялись аплодисменты, захватили верхние ряды. И вот мы уже хлопали в ладоши, а наши соседи преждевременно выкрикивали: «Bravo!»
Зеро по-прежнему не двигался, а когда аплодисменты чуть стихли и его осветили вспышки фотокамер, будто вышел из оцепенения. Он поднял руку и сделал энергичный пасс ладонью, и в зале с тысячей итальянцев наступила тишина. Все одновременно перестали аплодировать, говорить и даже дышать. Потом он сделал такой же пасс другой рукой, и на открытый театр опустилась тишина – исчез шум трассы и далекие автомобильные гудки, музыка из соседнего луна-парка. Стоявший над городом отсвет тоже исчез. Не успела я сообразить, почему так произошло, как Зеро раскинул руки и взлетел над сценой. Зрители по-прежнему молчали, а Зеро плавно пролетел через сцену, остановился над средними рядами так, что мы увидели потертые подошвы его кроссовок. Он немного покачивался вверх-вниз, а зрители, вскакивая с мест, смотрели, что над ним, – ведь должны же были крепиться где-то тросы, на которых он летает. Но над Зеро было только черное небо с крапинами звезд.
Тем временем Зеро пролетел обратно к сцене. На нее вышли четыре человека в масках, и он плавно опустился между ними. Мы бешено зааплодировали. Зеро улыбнулся.
Через минуту помощники в масках выкатили на сцену большой серебристый куб на невысокой подставке. Зеро обошел его, приподнял крышку, помощники наклонили куб, чтобы все убедились, что он пуст. Потом он оглянулся на зал, осмотрел ряды, подошел к краю сцены. Двигался он как-то плавно, по-змеиному, и, хотя он смотрел не на меня и был довольно далеко, я тем не менее чувствовала тяжесть его взгляда. И мне снова показался знакомым этот взгляд и то, как иллюзионист поворачивал голову и запрыгивал на ступеньку выше. Зеро поднимался, рассматривая зрителей, пока не остановился на средних рядах. Он протянул руку сидящей с краю девушке, она протянула свою в ответ, и они спустились вниз, к кубу.
– Она с ними работает, – уверенно сказал Ваня, нарушив магию тишины.
– Да смолкни ты, зануда, – прошипела Настя.
Ваня в ответ только хмыкнул. Все сидели как загипнотизированные. Даже дети смотрели, как Зеро что-то шепчет на ухо девушке, она кивает и люди в масках помогают ей забраться в куб и закрывают его крышкой.
Как только крышка закрылась, помощник передал Зеро бутылку с прозрачной жидкостью и маленькую вещь, оказавшуюся коробком спичек. Зеро поднял руки и показал зрителям и то и другое. Потом открутил крышку, полил жидкостью куб, чиркнул спичкой и поджег его. Зрители онемели. Мы с близнецами ошарашенно переглянулись. Куб быстро сгорел, и вот остались только слабо мерцающие угольки. Зеро взял у ассистента сверток и развернул его – это оказался большой кусок черной материи. Широко взмахнув им, он накрыл подставку и то, что осталось от куба, отступил на несколько шагов, посмотрел на зал и потряс руками с растопыренными пальцами в сторону куба. Комичный жест и нарочито вытаращенные глаза иллюзиониста сняли напряжение зала, зрители засмеялись, зашептали и снова начали фотографировать и снимать видео. Зеро двумя пальцами взялся за середину ткани. Он медленно тянул за нее, пока не поднял на уровень своего роста. Потом он одним движением отбросил ткань в сторону, и под ней – прямо на том месте, где еще теплились угольки, – обнаружилась девушка.
Прижав руки к лицу, она воскликнула:
– Oh dio! Questo è impossibile![16]
Зеро взял ее за руку и указал в сторону ее места. Пока она поднималась, зрители старались дотронуться до нее, убедиться, что она настоящая. Когда она поднялась выше, я заметила, что ее белые босоножки испачканы золой. Наконец она села на свое место.
– Близнецы, – сказал Ваня. Настя цокнула и закатила глаза.
Под непрекращающиеся «импоссибиле» помощники убрали со сцены куб, и Зеро остался на сцене один.
– Snow! Let it snow![17] – крикнул Зеро, подняв голову в небо.
Не успели мы ничего сообразить, как прямо из горячей небесной темноты на нас стали падать огромные снежные хлопья. Я смотрела, как они падают все ниже и ниже, и вот уже зрители на первом ряду ловят снежинки ртом, некоторые протирают объективы камер.
– Stooooop! – неожиданно закричал Зеро, и снежинки стали падать медленнее, пока не остановились совсем. Некоторые были прямо у меня перед глазами, они зависли в воздухе и начали таять, как тают снежинки на ладони: сначала исчезли хрусталики по краям, потом растворились те, что в центре. Получившиеся капли воды разом рухнули на театр, каскадом покрывая ряд за рядом. Зеро вытер влагу с лица. Зрители заревели от счастья. Зеро поклонился.
– Как он это сделал? – прошептал Ваня себе под нос.
Пока зрители вытирались и протирали залитые водой телефоны, шла подготовка к следующему номеру – помощники поправляли что-то на сцене, подавали друг другу непонятные знаки.
Наконец они ушли. Зеро смотрел в зал с хитрой улыбкой. Ничего не происходило, и люди, припеченные ожиданием, вскакивали со своих мест, кто-то прижимал руки к груди, кто-то требовал продолжения. Зеро жестом заставил зал замолчать, и тут же занавес позади него поднялся, и мы увидели, как помощники выводят на сцену слона. За каркасом, на который крепился занавес, была видна ограда театра, свет прожекторов выхватывал ее и деревья за ней. Слона заводили через арку каркаса.
– Что они будут с ним делать?
– Права слона не нарушат, не бойся, – отозвался Ваня, и мы стукнули его с обеих сторон.
Слон стоял в центре сцены. Он нервничал, переступал с ноги на ногу и затрубил. Зеро погладил его по хоботу, и слон мгновенно успокоился, замер – всех одинаково зачаровывал гипнотический взгляд иллюзиониста. Зеро отступил от слона на несколько шагов, поднял руку (зал задержал дыхание) и резко ее опустил. Нас ослепила вспышка, а через секунду мы увидели, что от слона на сцене осталась лишь цветастая попона. Зрители вскакивали с мест, некоторые побежали за сцену и метались у ограды, оглядываясь, но слона там не было. Пошумев, зал зверски зааплодировал, а Зеро скромно поклонился.
