Бальтасар Грасиан
Критикон
Кризис XII. Остров Бессмертия
Прославляемым заблуждением, восхваляемым неразумием был знаменитый плач Ксеркса, когда он, взойдя на холм, откуда мог обозревать несметные свои полчища, что наводняли поля и выпивали досуха реки, не мог сдержать слез там, где другой не мог бы удержаться от ликования. Придворные царя, дивясь столь странной скорби, спросили о ее причине, для них непонятной и загадочной. И Царь, перемежая слова вздохами, ответствовал: «Я плачу оттого, что вижу сегодня тех, кого завтра не увидим, – ибо, как ветер уносит вздохи мои, так унесет он дыхание их жизней. И заранее справляю поминки по тем, кто через год-другой умрет; по всем тем, кто нынче покрывает землю и кого она покроет». Ценители остроумия восхищаются этим речением и этой историей, но я над слезами Ксеркса только смеюсь. Я бы спросил у этого великого азиатского монарха: «Сир, люди эти – выдающиеся или заурядные? Если прославлены, то никогда не умрут; если безвестны – пусть себе умирают. Люди великие живут вечно в памяти грядущих поколений, заурядные же погребены в презрении современников и в пренебрежении потомков. Герои вечны, мужи выдающиеся бессмертны. Таково единственное и действенное средство против смерти».
Так толковал нашим странникам Пилигрим, этот чудо-человек, никогда не старевший, – годы не бороздили его лица морщинами горя, не убеляли голову саваном смерти, ибо весь был устремлен к бессмертью.
– Следуйте за мною, – говорил он, – я выведу вас из Дома Смерти во Дворец Жизни, из сей области гнетущего безмолвия в область достохвальной славы. Скажите, не случалось ли вам слышать о знаменитом сем острове, наделенном редким и прекрасным свойством: кто однажды на него вступит, тот никогда не умрет. Не слыхали? А ведь остров сей весьма славный и для многих вожделенный.
– Да, слыхивал я толки о нем, – сказал Критило, – но как о чем-то весьма далеком, где-то там, у антиподов, «далеко-далеко» – обычное присловье всяческих басен, или, как говорили наши бабушки, «о дальних дорогах близкие враки». Поэтому и эти рассказы всегда почитал сказкой для глупцов, рассчитанной на простодушную доверчивость.
– Вовсе это не из области bel trovare [753]! – возразил Пилигрим. – Остров Бессмертия доподлинно существует и совсем рядом – ничего нет ближе к Смерти, чем Бессмертие, – прямо из одной попадаешь в другое. И там вы убедитесь, что выдающегося человека, как бы ни был велик, при жизни не ценят. Не оценили Тициана в живописи, ни Буонарроти в ваянии, ни Гонгору в поэзии, ни Кеведо в прозе. Миру никто не виден, пока его в мире видят. Ни о ком не трезвонят, пока не схоронят. Стало быть, что для прочих смерть, для людей выдающихся – жизнь. Поверьте, остров этот я повидал и, наслаждаясь, не раз обошел; более того – обязанность моя провожать туда мужей славных.
– Погоди, – сказал Андренио, – дай мне вволю порадоваться вести о подобном блаженстве. Неужто впрямь есть в мире такой Остров, и так близко, и, как на него ступишь, прощай смерть?
– Говорю тебе, ты его увидишь.
– Нет, постой, – и не будет там даже страха смерти, того страха, что хуже самой смерти?
– Не будет.
– Ни старости, которой больше всего боятся влюбленные в себя красотки?
– Никакой старости, ничего в этом роде.
– Выходит, люди там не дряхлеют, не впадают в детство, разумный не становится обезьяной, так что жалость берет смотреть на ребячество тех, кто были настоящими мужчинами.
– Ничего этого на острове не бывает. О, la bella cosa! [754] Говорю вам – как попадаешь туда, прочь седина, прочь кашель, боли да мозоли, прочь горб, я опять крепкий, бодрый, румяный, я молодею, мне снова двадцать лет или – еще лучше – тридцать.
– О, дорого бы я дал, чтобы такое чудо случилось и со мною! Поскорее бы очутиться там, не знать ни шлепанцев, ни муфт, ни костылей! И еще спрошу – часы там есть?
– Конечно, нет, часы там не нужны, ведь там все дни проходят незаметно.
– Замечательно! Ради одного этого стоило бы там жить. Веришь ли, часы меня терзают, они нас убивают каждую минуту, каждую секунду. Прекрасно жить не оглядываясь, никогда не слышать боя часов, подобно тому, как игрок, расплачивающийся векселями, не замечает своих проигрышей. Дурной вкус у тех, кто носит часы на груди, чтобы часы поминутно расхищали жизнь, всечасно напоминая о смерти! Но вот что еще, друг Бессмертный, скажи: на Острове том не едят, не пьют? А ежели не пьют, то как живут? Ежели не питаются, как сил набираются? Что ж это за жизнь тогда? Вот у нас мудрая природа сами средства для жизни сделала жизнью: есть – значит, и жить и наслаждаться. Так что самым необходимым для жизни действиям придала она приятность и привлекательность.
– Что до еды, – отвечал Бессмертный, – тут можно о многом потолковать.
– И о многом подумать, – добавил Андренио.
– Говорят, что герои питаются печенью Феникса; храбрецы, вроде Пабло де Парада или Борро [755], – костным мозгом львов. Но люди сведущие уверяют, что тамошние обитатели, подобно жителям горы Аман [756], питаются дуновениями хвалы, что приносятся ветрами Славы; сыты тем, что слышат такие слова: «Нет шпаги острей, чем у дона Хуана Австрийского; нет жезла прямей, чем у маркиза де Карасена; нет головы умней, чем у графа де Оньяте; нет уст красноречивей, чем у Сантильяна» [757]. Этим и кормятся, этими хвалами живут. «Велик вице-король наш герцог де Монтелеоне [758], не бывало лучшего в Арагоне! Не видали в Риме посла, подобного графу де Сирвела! Нет сановника равного регенту Арагона дону Луису де Эхеа [759], нет епископа равного де Сантосу [760] в Сигуэнсе, нет преосвященных достойней, чем три брата [761] – декан в Сигуэнсе, архипастырь в Вальпуэсте, архидиакон в Сарагосе!» Хвала эта избавляет их от седин и морщин, ее одной хватает для бессмертия. Много стоит, когда кругом говорят: «Как мудр наш президент! А генеральный инквизитор! Кто из тиароносцев был равен Александру Величайшему [762], дважды Святому! Не бывало скипетра, как у…!»
– Постой-ка, – сказал Критило. – Мне бы не хотелось, чтобы с бессмертием получилось так, как с секретом делать небьющееся стекло. Сказывают, что некий император [763] велел изобретателя такого стекла изрубить на кусочки, дабы не упали в цене золото и серебро. Ведь говорили индейцы испанцам: «Как? В вашей стране есть стекло – и вы приезжаете в нашу за золотом? Имея кристаллы, гоняетесь за металлом?» Что же сказали бы они, если 6 стекло да не было ломким, если б узнали про стекло прочное? Мне кажется, придать прочность бренной жизни нашей столь же трудно, как и хрупкому стеклу, – по мне, человек и стекло схожи: только хлопни, тут же лопнет, конец и стеклу и человеку.
– Э, полно, идите лучше за мной, – говорил чудо-водитель, – сегодня же, не позже, приведу вас в амфитеатр Бессмертия.
И он вывел их на свет божий через потаенный подкоп, прямой переход от смерти в вечность, от забвения к славе. Прошли через храм Труда, и вожатай сказал:
– Смелей, уже близок храм Славы.
Наконец он привел их на берег моря, да такого необычного, что им почудилось, будто они в гавани, но не Остии, а приявших гостию [764]жертв Смерти. Глядя на черные и мрачные воды, странники спросили, не то ли это море, куда впадает Лета, река забвения.
– Совсем напротив, – отвечал Бессмертный, – это не гавань Забвения, но гавань Памяти, притом вечной. Знайте, сюда впадают струи Геликона, капля по капле течет пот, особливо благоуханный пот Александра и других славных мужей, льются слезы Гелиад [765], бисерная роса Дианы и прекрасных ее нимф.
– Но почему ж эти воды так черны?
– От самого ценного в них. Цвет сей придают им драгоценные чернила знаменитых авторов, которые в сих водах макают свои перья. Отсюда, говорят, черпало перо Гомера, дабы воспевать Ахиллеса, перо Вергилия для Августа, Плиния для Траяна, Корнелия Тацита для обоих Неронов [766], Квинта Курция для Александра, Ксенофонта [767] для Кира, Коммина для великого Карла Бургундского, Пьера Матье для Генриха Четвертого, Фуэнмайора для Пия Пятого и Юлия Цезаря для себя самого; все они – любимцы Славы. И такова сила влаги сей, что одной капли довольно, чтобы сделать человека бессмертным; одним словечком, что Марциал начертал в одном из своих стихов, даровал он бессмертие Парфению [768] и Лициниану (иные читают: Линьяну [769]); меж тем как о прочих его современниках память стерлась, ибо поэт о них не упомянул. И как раз посреди огромного сего океана Славы расположен знаменитый Остров Бессмертия, блаженный приют героев, гостеприимная обитель славных мужей.
– Но скажи – каким способом и путем до него добраться?
– Сейчас скажу. Орлы перелетают, лебеди переплывают, феникс достигает одним взмахом крыльев, а все прочие должны грести и потом обливаться, как мы с вами.
Тут он вмиг нанял шлюпку, сработанную из нетленного кедра, изукрашенную меткими изречениями, расцвеченную золотом и киноварью, разрисованную эмблемами и девизами, взятыми у Джовио, у Сааведры [770], у Альчиати и у Солорсано [771]. Корпус шлюпки, по словам ее хозяина, был из досок, некогла служивших переплетом множеству книг примечательных, либо удачливых. Золоченые весла походили на перья, паруса – на холсты древнего Тиманта [772] и нынешнего Веласкеса. Итак, поплыли они по сему морю волнующего красноречия, по прозрачным водам чистого слога, по амброзии сладостного остроумия, по благоуханному бальзаму моральных истин. Восхитительное слышалось пенье лебедей, ибо лебеди Парнаса всегда поют. В снастях беспечно гнездились гальционы [773]истории, и вокруг шлюпки резвились дельфины изящной словесности. Удаляясь от земли и приближаясь к звездам – только счастливым! – плыли странники, подгоняемые попутным ветром, ибо все усиливались порывы хвалы. И дабы путешествие было во всех отношениях приятным, Бессмертный развлекал их остроумной и ученой беседой – ничего нет увлекательней и полезней, чем часок, проведенный за bel parlare [774] в небольшом кружке друзей. Слух наслаждается нежной музыкой, зрение – видом изящных вещей, обоняние – ароматом цветов, вкус – яствами, а разум – ученой и умной беседой в кругу трех-четырех просвещенных друзей, но не боле, иначе будет только шум да галдеж. Да, приятная беседа – это пиршество для ума, пища для души, услада для сердца, прибыль для познаний, жизнь для дружбы и наилучшее занятие для человека.
– Знайте, – говорил Бессмертный, – о, любезные мои кандидаты Славы, искатели Бессмертия, что однажды человек не то, чтобы пожелал соперничать, но просто позавидовал одной из птиц, а какой – не так-то просто вам угадать.
– Может быть, орлу, его зрению, мощи и парению?
– Разумеется, нет. Ведь орел, роняя свое величие, бросается с солнечных высот на ползучего гада.
– Тогда, наверно, павлину, зоркости его глазков, не говоря уже о щегольском наряде?
– Тоже нет, у павлина ноги некрасивы.
– Не лебедю ли, его белизне и сладкогласию?
– Ничуть – он очень глуп, всю жизнь молчит.
– Цапле, из-за горделивой ее красы?
– Вовсе нет, цапля хоть и возвышенна, но тщеславна.
– А, понятно, фениксу, во всем единственному.
– Отнюдь нет. Мало того, что феникс вообще под сомнением, он не может быть счастлив, ибо одинок: ежели это самка, у нее нет самца; ежели самец, нет самки.
– Важная, видно, птица! Но какая же? Уже всех мы перебрали, не осталось кому завидовать.
– Нет, осталось.
– Ума не приложим.
– Скажу – не поверите. Всего только ворону.
– Ворону? – удивился Андренио. – Какой дурной вкус у человека!
– Вовсе нет, вкус прекрасный, превосходный.
– Но чем же ворон это заслужил? Черен, безобразен, голос хриплый, мясо невкусное – ни на что не годен! Что в нем хорошего?
– Есть, есть у него одно качество, которое все перевешивает.
– Какое же, вот загадка!
– А как ты думаешь, это пустяк, триста лет жить, и еще, и еще?
– Да, пожалуй, это кое-что.
– Кое-что? Очень много и весьма существенно
– Наверно, свойство это, – сказал Критило, – у ворона оттого, что он зловещий, – все злое долговечно, невзгоды длятся долгие годы, все злополучное – вечно.
– Как бы там ни было, ворон того достиг, чего ни орлу, ни лебедю не дано. «Возможно ли, – говорил человек, – чтобы столь гнусная птица жила века, а герой, ученейший муж, величайший храбрец, красивейшая женщина, беспримерная скромница не доживали и до ста лет, а то и трети века? Чтобы жизнь человеческая так богата была бедами и так бедна днями?» Не смог человек смирить свое недовольство, скрыть его по-хорошему да по-умному, но самым пошлым образом тотчас его высказал, отправившись с жалобой к Верховному Мастеру. Тот, выслушав худо обоснованные доводы его недовольства и пространное изложение обид, ответствовал так: «Но кто же тебе сказал, будто я не даровал тебе жизнь более долгую, чем жизнь ворона, дуба или пальмы? Пора тебе осознать свое счастье и понять свои преимущества! Знай, в твоей власти жить вечно. Постарайся обрести славу, деятельно трудясь, стремясь отличиться, в ратном ли деле, в словесности или в правлении, а главное, будь высок в добродетели, будь героичен – и будешь вечен, живи ради славы – и будешь бессмертен. Не придавай цены – о нет! – жизни материальной, в коей тебя превосходят животные; но цени иную жизнь, даруемую честью и славой. И запомни сию истину – люди великие не умирают».
Уже стали хорошо видны и сияли средь лучей великолепные здания.
– Земля, земля! – воскликнул Андренио.
Но Бессмертный поправил:
– Небо, небо!
– А, понимаю, – сказал Критило, – это, конечно, коринфские обелиски, римские колизеи, вавилонские башни и персидские дворцы.
– Вовсе нет, – отвечал Бессмертный. – Пусть спрячется варварский Мемфис со своими пирамидами и пусть не хвастает Вавилон своими башнями – эти здания выше их всех.
Когда же, подплыв поближе, странники смогли разглядеть получше, то увидели, что сооружения сии сложены из материала простого и грубого, без искусства и симметрии, без лепки и завитков. Андренио был поражен и, перейдя от восхищения к досаде, сказал:
– Какие грубые, нескладные строения! Да эти трущобы недостойны находиться на столь возвышенном месте!
– Знай же, – отвечал Бессмертный, – что строения сии более всего прославлены в мире. Эка беда, что материал простой, ежели душа сих зданий необычна! Их всегда почитали и прославляли, причем с основанием: всяческие там амфитеатры да колизеи давно рухнули, а эти держатся; тем пришел конец, эти стоят и стоять будут вечно.
– А там что за старая, разрушенная стена? Смотреть на нее противно.
– Она более знаменита и прекрасна, чем все роскошные фасады надменнейших дворцов: это стена Тарифы, откуда сбросил кинжал дон Алонсо Перес де Гусман [775].
– И заметим кстати, – сказал Критило, – что тот Гусман, Гусман Добрый, жил во времена Четвертого Санчо [776].
– Наравне с нею возвышается другая стена, на которой, взмахнув своей юбкой, матрона не менее доблестная [777], ивзмахнула стягом славной победы, – а это для женщины, тем более видевшей, как убили ее сына, доблесть выше всяких похвал.
– Что за пещера там видна, хотя так темна?
– Отнюдь не темна, но сияет блеском славы – это достославная пещера Ковадонга [778] бессмертного инфанта дона Пелайо, более чтимая, нежели золоченые дворцы многих его предшественников и потомков.
– А что за траншея там зияет, которою все любуются?
– Пусть скажет граф д'Аркур, он-то ее хорошо помнит, ведь там потерял он прозвище «Непобедимый», и перешло оно к доблестному герцогу дель Инфантадо, делами доказавшему, что он и внук Сида и наследник великого его мужества. Вон через те три бреши ввели в Валансьен подмогу [779] три храбреца, три отважных бойца, всегда удачливый сеньор дон Хуан Австрийский, единственный среди французов по постоянству славный принц Конде и испанский Марс – Карасена.
– Но почему здесь не видно, – спросил Критило, – египетских пирамид, столь воспетых и размусоленных педантами грамматистами?
– В том-то и причина. Цари, что их сооружали, не делами своими славны были, но тщеславием. Сами убедитесь, что даже имена их забыты и ничего про них не известно: память осталась о камнях, но не об их подвигах. Не увидите здесь ни золотых домов Нерона, ни дворцов Гелиогабала – чем больше золотили они надменные свои сооружения, тем пуще выставляли напоказ гнусные свои заблуждения.
– А скажите на милость, – спросил Андренио, – куда подевались премногие пышные гробницы с их глупыми надписями, обращенными не к странникам прохожим, как надеялись эти простаки, но к странникам по жизни? Где они, почему их не заметно?
– Да это и впрямь были памятники мертвые, из мертвого камня сложенные. Огромные богатства шли на мраморные изваяния, не на славные деяния; поменьше бы агатов, поболе бы подвигов. Потому и видим мы, что память живет не о покойнике, но о глупой его затее; любуются красотою камней, не красою его души; спросит иной раз прохожий, кто здесь почиет, а ответить ему не могут, покойника никто не помнит; да, извечная глупость – надежда славным стать после смерти, высекши имя в прочной плите, когда не был славен при жизни, чуждался героических дел.
– А что за крепости там, такие ветхие, ну, точно руины, из дикого, необтесанного, изъеденного временем камня, недостойного находиться рядом с дорогим порфиром?
– Камни сии куда драгоценней и почтенней. Вон крепость та – гляди на нее хорошенько – еще крепко стоит, хоть откосы ее кровью сочатся; это крепость, доныне надлежаще не воспетая, хотя превосходно оборонявшаяся отважными крестовыми рыцарями [780] Мединой, Мирандой, Барраганом, Саногерой и Гваралем.
– Стало быть, это крепость Сантельмо Мальтийский?
– Она самая и, поверь, затмить может амфитеатры всего мира.
Прочие крепости, что ты видишь, воздвигнуты бессмертным Карлом Пятым для обороны обширных своих владений – достойное применение сокровищ индийских; ведь даже увеселительный дворец в Пардо [781] он велел построить в виде крепости, дабы и средь развлечений не забывать о сражениях.
Меж триумфальными арками, лепясь к ним, виднелась не то хибарка, не то будка, не то кадка.
– Какая нелепость! – -воскликнул Андренио. – Среди столь видных сооружений такое незавидное, среди такой пышности такое убожество!
– Неразумно ты рассуждаешь! – сказал Бессмертный. – Знай, что в славе эта хибара соперничает с самыми высокими хоромами – и для величавых дворцов великая честь стоять с нею рядом.
– Да что ты говоришь! Она ведь из простого дерева!
– Верно, но кедра нетленней и бронзы прочней.
– Что ж это такое?
– Полбочки.
Андренио расхохотался, но Бессмертный угомонил его, сказав:
– Смех твой обратится в восхищение, а презрение – в восторг, когда узнаешь, что это и есть прославленное жилище философа Диогена, внушившее зависть самому Александру, который проделал путь в много лиг, чтобы сию бочку увидеть; философ же только сказал ему: «Отойди, не заслоняй мне солнце», никак иначе не почтив завоевателя мира. Однако Александр приказал поставить подле сей бочки свой походный шатер, как вы и видите.
– Почему ж не дворец? – спросил Андренио.
– Потому что не слыхать, чтобы Александр имел дворец или хотя бы строил. Его чертогом всегда был шатер – для великого его сердца любой дворец был тесен. Весь мир был ему домом, и, даже умирая, он приказал вынести себя на площадь Вавилона к победоносным своим войскам.
– Многих зданий, в мире весьма прославленных, я здесь не досчитываюсь, – сказал Критило.
– Верно, – отвечал Бессмертный, – это относится к тем, чьи владельцы были скорее тщеславны, чем достославны. Да, здесь вы не найдете всех этих яшмовых нелепостей, бронзовых глупостей, мраморных пошлостей. Увидите скорее мост деревянный Цезаря, нежели каменный Траяна. Не трудитесь искать и висячие сады – не цветы здесь ценятся, но плоды,
– А что это за корабельные обломки висят на храме Славы?
– Это обломки кораблей, что шли покорять феникса верности Тортосу [782]. Но образец мужества, герцог де Альбуркерке, рассеял и разбил эту флотилию у берегов Каталонии, свершив подвиг столь же трудный, сколь славный. Вот и ныне зовет его Марс к новым победоносным походам.
Тем временем надежная ладья уже лобзала серебристые подошвы неприступных утесов, атлантов, подпирающих звезды, однако найти место, чтобы бросить якорь, оказалось задачей не из легких. По этой-то причине терпели крушение многие могучие суда и даже карраки у самых берегов бессмертного острова: разбивались о твердые, неумолимые скалы, превращаясь в жалкие щепки, – погибали, ибо. рифов не огибали. И многие, многие, проплыв свой путь с попутным ветром славы и фортуны, начав хорошо, кончили плохо, разбившись о коварный акрокеравн порока; другие же садились на мель, погрязши в иле своего позора. Так произошло с одним английским кораблем – даже королевским, говорят, принадлежавшим восьмому из их Генрихов; проплыв большой путь с попутным ветром хвалы и снискав славное прозвище Защитника Веры Католической, он разбился о риф распутства и потонул в ереси вместе со всей злосчастной страной. За ним последовали и прочие суда его флота, но самым злополучным оказалось судно Карла Стюарта, где ересь показала чудовищную свою слепоту; и король погиб слепцом, и подданные обезглавили его, ослепленные; даже трудно решить, кто был более слеп – -подданные ли, с беспримерной свирепостью казня своего короля, или он сам, не желая признать себя католиком. Возлюбив причинившую ему столько бед ересь, потерял он обе жизни, потерял оба венца – временный и вечный – и, хоть легко мог достичь бессмертия, объявив себя католиком, погиб в обоих смыслах: и еретики его казнили, и католики не похвалили. На другом судне жестокосердия разбился Нерон, который первые шесть лет своего правления был наилучшим из императоров, а вторые шесть – наихудшим. Там же погиб еще один монарх, начав подвигами Марса и впав затем в беспутства Венеры. Пошло ко дну и немало знаменитых авторов, которые сперва создали творения достойные вечности, а потом, одержимые зудом печататься и плодить книги, испошлились; славе других авторов повредили их читатели, издавая посмертно сочинения недоделанные или приписанные.
Помня, как трудно там бросить якорь, Бессмертный, руководясь знаниями и опытом, искусно повел ладью – и вот взорам их открылась гавань, издали почти незаметная. Подплыли они к ней, ступив уже на порог своей смерти, на первую ступень лестницы. Тут-то и ждало самое трудное – войти было невозможно; на верхней ступени высилась триумфальная арка дивной работы, украшенная надписями и девизами, – вход великолепный, однако прегражденный бронзовыми воротами, замкнутыми на алмазные замки, дабы никто не мог проникнуть самовольно, без заслуг. Всех строжайшим образом проверяли – требовали сказать имя и отзыв, как в самой неприступной цитадели. Кое-кто пытался присвоить себе славные прозвища, либо похвалиться теми, которыми награждали его льстецы, – вроде «Великий Государь», «Император Севера», «Владыка над Морем и Сушей», и подобные нелепости, – но это отнюдь не давало права на вход в бессмертие, на честь войти в число героических его обитателей. Для того у врат поставлен был страж строгий и неподкупный, запиравший врата или отпиравший их пред тем, кого нашел достойными бессмертия: без его дозволения войти не мог ни один претендент. И надобно заметить, подкуп тут не имел никакой силы, а это большая редкость: бесполезно было совать стражу в руку дублон – страж не был двуличен. Не помогала взятка, не действовал фавор, в других местах всесильный; страж не внимал заступничеству, не поладишь с ним шито-крыто, не поможет никакая рука – за лигу видел тебя насквозь, фальшивую кость ему не бросишь. Вот был бы министр! Ни дать, ни взять, один вице-канцлер Арагона. Строгий страж всех изобличал, выводил на чистую воду, ни с кем не якшался, ни в чем не грешил против совести, не давал поблажки ни вельможам, ни князьям, ни королям. А что это так, странники убедились, увидев у врат важную персону, не просившую, но приказывавшую отпереть ей врата настежь, словно самому графу де Фуэнтес. Поглядел на него строгий алькайд [783] и, с одного взгляда определив ему цену, ответил:
– Нельзя.
– Как это – нельзя? – возразил тот. – Ведь я был Славным, Великим, Величайшим!
Страж спросил, кто ему дал эти прозвания. Тот ответил – друзья. Рассмеявшись, страж молвил:
– Лучше бы недруги. Убирайся прочь отсюда, ты заблудился! А вас, ваше преосвященство, кто награждал прозваньями Великий Прелат, Многоученый, Милосердный, Бдительный?
– Кто? Моя челядь
– Лучше бы ваша паства. А вас, сударь, кто прозвал Роландом Нашего Века, Непобедимым, Грозой Врагов?
– Мои союзники, мои подчиненные.
– Верю, верю, и все вы упивались славословиями. Идите прочь и сотрите с себя эти прозванья, эти лживые хвалы, бесстыжей лестью порожденные. Прочь отсюда, глупцы этакие! Будто бессмертие предназначено для глупцов, вечная слава – для простаков!
– Что за неумолимый и суровый страж! – удивился Андренио. – Право, таких теперь не встретишь, цехинов не ценит, против дублонов дуба крепче. Видно, и в Лувре не бывал, и сералей не видывал – ручаюсь, ни с одним привратником никогда не потолковал.
– Это – отвечал Бессмертный, – сеньор Заслуга собственнолично, страж без страха и упрека.
– О, какой молодец! Не удивлюсь, ежели и нам при входе трудно придется.
Один за другим являлись претенденты на вход в царство Бессмертия, и страж требовал у них грамоты, подписанные Усердным Трудом, заверенные Героическим Мужеством, припечатанные Добродетелью. Проверив и установив, что грамота годится, страж клал ее себе на голову и отпирал врата. Беда многих была в том, что грамоты оказывались запятнаны гнусным пороком, и тогда страж запирал замок еще одним оборотом ключа.
– Этот почерк, – сказал он одному, – похож на женский.
– Да, да, он женский.
– И чем рука прелестней, тем позорней! Прочь! Слава твоя – срам! А вот эта грамота не подписана – их лентяйству трудно было даже для этого руку поднять. Сия грамота пахнет амброй – лучше бы порохом. Сии письмена лампадным маслом и не пахнут, начертала их не сова Аполлонова. Не обольщайтесь, о приходящие, – ежели удостоверения ваши не будут изукрашены пятнами драгоценного пота, ни один из вас не войдет.
Особенно удивило странников то, что, как говорили, сам французский король Франциск Первый многие дни простоял на этих ступенях, вновь и вновь обращаясь с просьбой допустить его в сонм славных героев Бессмертия, а ему отказывали. Он ссылался на прозванье Великий и на то, что так его величали не только его французы, но также итальянские писатели.
– Любопытно, за какие же заслуги? – спрашивал страж Заслуга. – Быть может, сир, за то, что во Франции вас предали, в Италии разбили и в Испании взяли в плен, за то, что вам всегда не везло? Сдается мне, что Помпея и вас прозвали великими, следуя загадке: «Что это за вещь, от которой чем больше отымают, тем больше она становится?» Но ладно уж, проходите, хотя бы за то, что вы всегда покровительствовали людям выдающимся.
О короле доне Альфонсе рассказали странникам, что его прозвание Мудрый было подвергнуто сомнению, – не диво, мол, мудрым прослыть в Испании, да еще в те времена, когда науки не были в расцвете; вдобавок, надлежало бы ему знать, что быть королем не значит быть выдающимся полководцем, законоведом или звездочетом, нет, король должен уметь править и повелевать храбрецами, законниками, советниками и всеми подданными – так поступал Филипп Второй.
– И все же, – добавил Заслуга, – ученость в королях вещь настолько ценная, что, будь она лишь знанием латыни или хотя бы астрологии, надобно допускать их в царство Славы.
И тотчас распахнул врата. Что, однако, привело странников в изумление чрезвычайное, это рассказ о том, что величайшего монарха мира, того, кто основал государство, наиболее великое из всех, что были и будут, католического короля дона Фердинанда, рожденного в Арагоне для Кастилии, собственные его арагонцы не только осыпали упреками, но, чиня всяческие препятствия, не пускали в бессмертие за то, что не раз их покидал ради обширной Кастилии. Он, однако, сумел им дать достойный ответ: сами арагонцы, мол, показали ему сей путь, когда, имея у себя в Арагоне столько достославных мужей, пренебрегли ими и отправились в Кастилию к его деду, инфанту Антекеры, чтобы сделать того своим королем, предпочтя широкую душу кастильца узким душам арагонцев. Вот и ныне именитые арагонские семьи переселяются туда же, и все кастильское так высоко ценится, что даже поговорка пошла: «Навоз Кастилии – амбра в Арагоне».
– Примите во внимание, – говорил один самонадеянный спесивец, – что все мои предки находятся там, внутри, и на видных местах, потому и у меня есть право туда войти.
– Лучше бы сказал не «право», но «долг» и «обязательство» – да, и тебе следовало таковые выполнять и поступать так, чтобы не остаться за дверью. Пойми, чужими заслугами здесь не проживешь, лишь собственными и незаурядными делами. Но увы, таков бич славных родов – за великим отцом часто следует ничтожный сын, у ног гигантов копошатся карлики.
– Как можно стерпеть, чтобы повелитель стольких подданных терпел унижение, чтобы для государя многих стран и земель не нашлось уголка в царстве Славы?
– Здесь нет углов, – отвечали ему, – здесь никого не оттесняют в угол. Да, любезный, пора понять, что здесь не глядят ни на сан, ни на место, только на личные достоинства, не на титулы, но на дела, смотрят, что заслужил, а не что в наследство получил.
– Откуда идете? – кричал досточестный алькайд. – От доблести? От
учености? Тогда входите. От праздности и порока, от утех и развлечений? Не туда направляетесь. Назад, назад, в пещеру Ничто, там ваше место! Не могут стать бессмертными после смерти те, кто при жизни жил как мертвый.
Когда дело до этого доходило, иные владетельные особы локти себе кусали, видя, что их в царство Славы не пускают, зато принимают туда славных вояк, вроде Хулиана Ромеро [784], Вильямайора [785] или капитана Кальдерона [786], чтимого даже врагами.
– Как же так! Герцог, монарх, чтобы остался за дверью, без имени, без славы, без хвалы!
Некие нынешние авторы представили вместо мемориалов толстые тома, настоящие туши без души. Их не только не пустили, но страж еще раскричался:
– Эй, позовите сюда полдюжины носильщиков, этакая туша лишь для их рук ноша! С глаз моих уберите этот хлам несносный, здесь чернила не чистые, но какая-то бурда, все, что ею написано, – ерунда. Восемь страничек Персия [787] и ныне живут и читаются, тогда как от всей «Амазониды» Марса [788] не осталось иного следа, кроме упоминания в бессмертной «Науке» Горациевой. Она-то пребудет вечно!
Тут он показал небольшую книжку.
– Взгляните на нее и прочтите – это «Столица в деревне» португальца Лобу [789]. А вот сочинения Ca де Миранда [790] и шесть листков с наставлением Хуана де Вега его сыну, комментированным и обработанным рукою графа де Порталегре. Вот «Жизнь дона Жуана Второго португальского», написанная доном Агостиньо Мануэлом [791], достойным лучшей судьбы, – у португальцев талант с перцем