Ева Вишнева
Кокон
Тогда Сид долго блуждала по разным землям, искала, чьей жизнью пожертвовать, кого и на какую смерть осудить. Ей отчего-то хотелось стать осой и нырнуть в банку с медом, но в тот день нити вели ее в обход городов и селений, по диким местам. Так что о банке пришлось забыть, да и осы ей не встретилось.
В какой-то момент Сид вынырнула на поверхность, поднялась над землей и попала в ураган. Металась от одного существа к другому, пропитывалась их страхом перед стихией до тех пор, пока не обнаружила в высоких ветвях гнездо с птенцами. Скользнула в одного из них. Кушать-страшно-где мама. Сид постаралась обособить себя, не дать жилам и нервам птенца прорасти сквозь свое сознание. Быстро разобралась, как двигаться, как пищать. Подползла к самому краю гнезда. Расправила хилые крылышки, наперед зная, что они не смогут удержать тело в воздухе. Тем более, в ураган. Свист ветра, круговерть перед глазами. Яркая, затмившая остальные чувства, вспышка боли.
После Сид очнулась в земле под корнями, на переплетении нитей. Страх пришел позже, когда она возвращалась к себе.
«Получится ли такое с человеком?» Терять ей, в общем-то, было нечего, ждать спасения неоткуда. И Сид решилась.
Деяна трясло от желания, он не думал ни о боли, которую причиняет, ни о том, что будет, если найдутся свидетели. На мгновение Сид почувствовала неправильную, иррациональную жалость. Но собственное искаженное от ужаса лицо напротив, широко раскрытые, полные слез глаза, не дали забыться. Сид стоило немалых усилий заставить тело Деяна подчиняться.
Было странно и страшно смотреть на саму себя сверху вниз, осознавать, насколько она хрупкая, тонкая, слабая. Сид стянула с плеч куртку, укутала в нее, как в плед, свое тело. Аккуратно опустила на землю. Оставалось надеяться, что ничего плохого не случится до тех пор, пока она не вернется. Затем Сид повела мужчину прочь, подальше от злосчастного переулка и остановки.
Склады располагались на окраине поселка, за ними тянулись поля. Дальше дорога уводила в лес. Сид вспомнила как в прошлом году один охотник-любитель сломал обе ноги, угодив в овраг. И якобы был рад, что легко отделался.
Сид нестерпимо тянуло обратно, а страх Деяна, не понимавшего, что происходит и куда несут его ноги, грозил поглотить. Последний склад – вытянутое здание из грубого кирпича, бранные надписи по стенам. Поникшие предзимние поля. Сидирисса облегченно выдохнула, когда добралась до леса, свернула на уводящую от главной трассы тропинку. Кроны сомкнулись над головой.
Овраг отыскался довольно быстро. Сид заставила Деяна замереть на самом краю; под ногами – крутой обрыв, глубина захватывает дух. Где-то внизу проглядывали очертания речки. Сид почувствовала, как участилось сердцебиение, ладони взмокли, а живот скрутило до тошноты. Отвратительные ощущения. «Теперь-то понимаешь, мальчик, каково мне было, когда ты вжимал меня в стену?»
Она качнулась, расставила руки – как тогда, будучи птенцом, расправляла тощие крылья. Встала на носочки и позволила телу кубарем полететь в пропасть.
На этот раз Сид не стала дожидаться смерти. Едва почувствовала первую боль (боль вспорола плечо, видимо, поцарапало корягой), выскользнула и что было сил помчалась обратно. Ее собственное тело все еще лежало на земле, как хорошо, что мимо никто не проходил, никто не тронул. И не закатил истерику, не добавил сплетен в и так переполненный котел. В ту ночь Сид кое-как добралась до дома. Последний автобус пропустила, утренние ходить еще не начали. Сон-не-сон на холоде давал о себе знать: ее трусило, голова раскалывалась. Случившееся казалось миражом, мороком, игрой воспаленного сознания. Одно дело убить птенца, другое – человека. Но когда Сид вспоминала руку, шарившую под юбкой, ее всю передергивало. Чувство вины пропадало.
Дома Сидирисса осела, едва закрыв за собой дверь. Маро ткнулся в шею мокрым носом. Она обняла пса, зарылась лицом в шерсть, провалилась в тяжелый, беспокойный сон. Проснулась под вечер – как удачно, что был выходной. С трудом заставила себя подняться с пола, переодеться. Покормила Маро, наглухо закрыла все ставни, выпила лекарство от лихорадки. Легла на кровать и снова заснула. Следующий день, тоже нерабочий, оказался таким же смутным, не запоминающимся. А в начале недели Сид узнала, что Деян остался жив.
Так жутко ей еще никогда не бывало. Коллеги перешептывались-переглядывались, скидывались на фрукты, чай, предметы первой необходимости, собирались вечером в больницу. Говорили, что Деян был, может, не самым примерным – да что скрывать, – трудным человеком. Добавляли: но он же молодой парень, вся жизнь впереди. Удивлялись: какая нелегкая понесла его в лес в такое время?
Кто-то подошел к Сид, предложил присоединиться. Сердце пропустило удар, ухнуло куда-то вниз. Но она и виду не подала. Согласилась – неожиданно для себя и других. Собиралась после работы, напряженная до немоты в ногах, шла словно на казнь.
И как же ей хотелось рассмеяться, когда хмурый доктор, пряча глаза, объяснил, почему Деян не сможет принять гостей. Оказалось, он не только переломал себе половину костей. Деян сошел с ума. «Родную мать не различает, не знаем, что и делать», – сетовал доктор.
Дверь в палату за его спиной отворилась, в коридор вышел друг Деяна, один из складских охранников. Обвел взглядом коллег, зацепился за Сидириссу. Лицо его вытянулось, побелело. Мужчина сгреб бедного доктора за шиворот, словно сам был помешанным, указал на Сид трясущимся пальцем: «Это все она, ведьма! Деян тогда сказал, что хочет… ее… с ней….»
Сид, до того не отрывавшая глаз от пола, вскинула голову. Губы растянулись в кривой усмешке:
«И что же он хотел со мной?»
Мужчина осекся, тяжело сглотнул.
«Ну?»
«Ничего», – пробормотал, отводя глаза. А Сид все-таки не смогла сдержать улыбку.
После…
Казалось, ситуация повторилась, только на этот раз над ней никто не смеялся. Не было издевок, попыток задеть. Зато появился страх, пока зыбкий, смутный. Сид до сих пор не знала, что стало его причиной – слухи, догадки? Реакция Деяна – тот начинал биться в припадке, стоило ему только завидеть Сид издали, на другой стороне улицы. Сид было жаль его мать, неплохую, в общем-то, женщину, которая без устали суетилась вокруг искалеченного сына, обхаживала его, заботилась, выводила на прогулки. Заново учила говорить, пользоваться ложкой и вилкой, мыться.
Или, может быть, боялись оттого, что она больше не прятала глаза. Стоило кому-нибудь сунуться к Сид, той находилось чем ответить. Внимательным, тяжелым взглядом, резким словом.
В самой себе она тоже чувствовала перемены – внутри словно вращались огромные жернова, перемалывали-перекручивали. В какой-то момент Сид осознала, что уже пережила самое страшное, потеряла все, что могла потерять. Правда, оставался Маро, добрый ласковый Маро, но он быстро дряхлел. С возрастом пес больше всего полюбил сидеть во внутреннем дворе, у крыльца, откуда открывался вид на заросший огород. А еще ждать соседскую девочку, Весею, которая тайком пробиралась сквозь прореху в старом заборе, пока ее мать работала, а выделенная управой няня, пожилая безалаберная женщина, спала на веранде. Девочка едва говорила и, конечно, еще не понимала, что «страшную ведьму» нужно бояться. Требовательно тянула ручонки к малине, утыкалась лбом в мохнатый бок Маро, играла с его ушами. Завидев ее, пес радостно вилял хвостом.
Сид присматривала за ними, но старалась лишний раз не трогать маленькую Весею, не привязываться. Она понимала: пройдет время, и эта девочка, как и остальные, станет называть ее за глаза ведьмой, сочинит парочку-другую страшилок. Может, даже закатит родителям истерику, требуя переехать подальше. А то вдруг. Мало ли что.
А еще внутри скреблось и болело от мысли, что если бы Сид решила нести свою тайну в одиночку, Марек мог остаться живым, и такой же маленький ребенок, мальчик или девочка, рос бы в их семье. “Пусть хотя бы Маро побудет счастливым”, – думала Сид, глядя на то, как пес радостно машет хвостом, а Весея заливисто смеется.
Маро умер одним летним вечером. Окна были открыты, теплый ветер задувал в комнату. Тополиный пух оседал на ковре, мебели, шерсти пса. Искрился, подсвеченный солнцем. Сид лежала на полу, прижавшись к мягкому собачьему боку, словно ребенок. Чувствовала, как он вздымается и опадает. Слушала медленное биение сердца.
Когда оно смолкло, Сид не выдержала. Сорвалась, промчалась по городам и селениям, посмотрела глазами каждого, до кого смогла дотянуться. Осторожничала, таилась, но все равно чувствовала, как ее невыплаканная боль оседает в чужих душах.
“Встречаются люди, в которых легко утонуть, раствориться”, – звенел в голове предостерегающий голос бабушки. Защитная реакция. Застарелый, слежавшийся детский страх. Пускай, мне терять нечего, думалось ей. И с чего бабушка решила, что забыть себя, раствориться в ком-то и прожить, пусть неосознанно, другую жизнь, плохо? Что если отец сам не захотел возвращаться, как теперь этого не хочется Сид? Точка отсчета – похороны Маро в саду. “Я отправляюсь в путь, забирайте меня без остатка”.
Не забрали. Ни в тот день, ни в последующие. Люди из разных концов земли, говорящие на разных языках, с кожей от снежно-белого до мазутно-черного – ни одно их чувство не казалось Сид настолько притягательным, чтобы закрыться в нем от собственной боли. Однажды она пела колыбельную не родившемуся ребенку – и отчего-то знала, что он запомнит каждое слово. В другой раз подбросила слепой женщине картинки из собственной жизни – поселковые улицы, высокое небо, перерезанное веткой с набухающими почками, искрящуюся на солнце речку, остатки древней постройки в гуще леса, круглый каменный дольмен, достопримечательность и древность. Женщина заплакала, ее эмоции сплелись в такой плотный и болезненный комок, что Сид испугалась, поспешила убраться: не хотелось менять одну боль на другую. И когда в следующий раз ей выдался шанс донести до глухого, как звучит человеческий голос, она им не воспользовалась.
В следующее лето Сид не смогла отыскать могилу пса, сад густо зарос крапивой и сорняками. Обжигала руки до волдырей, раздвигая заросли, но выложенной плиткой могилки будто никогда не было. В память о псе Сид отправилась к морю. Долго скиталась, прежде чем нашла верную дорогу. Но в отличие от прошлого раза, подарившего Маро имя, вода была грязной, мутной, с гнилостным запахом.
Шло время. В календарях менялись числа, на работе все чаще появлялись новые, молодые лица юношей и девушек, едва выпустившихся из учебного дома. Сид время от времени приходилось обучать их, вводить в курс дела. Однажды она поймала себя на мысли, что это новое поколение по-настоящему ее боится. Слишком уж ребята робели, терялись.
– А вы совсем не такая, как мне рассказывали– засмеялась однажды девушка, которую назначили временной помощницей Сид. Сперва та съеживалась, обмирала испуганным зверьком, стоило к ней обратиться, но затем порядком осмелела, стала навязчиво-болтливой. Обычно Сид пропускала ее слова мимо ушей, но в тот раз не смогла.
– И что же тебе про меня рассказывали?
– Ну… – девушка замялась, – в детстве мама, когда что-то мне запрещала, говорила про ведьму, что живет на краю поселка. Якобы она придет и заберет меня, если я буду плохо себя вести. А в учебном доме нас предупреждали не играть в той стороне, где вы живете. Толком никто ничего не объяснял, и мы сочиняли про вас всякие страшные истории…
– Придет и заберет, да?..
Девушку вскоре перевели в другое место. Сид быстро забыла ее лицо и имя. Но короткий разговор продолжал бередить душу: меня бы кто забрал, растворил в себе без остатка. Ведь можно было покончить со всем еще тогда, после смерти Марека, не Деяна-себя сбросить в овраг. И теперь родители не пугали бы детей ее именем…
«Хватит», – обрывала мысли Сид, снова пускаясь в путь.
Она уже потеряла надежду, когда в очередной раз проскользнула в другого человека. Открыла глаза. Незнакомый мир, слишком пестрый, яркий. Слепящий. Шумный. Набросился, поглотил, пригвоздил к земле. Захочешь сделать шаг – ноги не поднимешь. Воздух вязкий, густой – такой пить в пору, куда уж там дышать. Удивленная и испуганная, Сид попыталась просочиться глубже.
Серые стены, бесконечные лестницы. Тонущее в сумраке строение, в центре которого свет. Ярким мазком рыжие волосы девушки. В прозрачном чайнике раскрывается бутон, цветочный аромат растекается по комнате, успокаивая нервы.
Вспышка боли, ссыпавшиеся с неба звезды песком набились под веки. Тело отца сгорает в печи – и он же, отец, стоит рядом, похлопывает по плечу. Низкое грязное небо нависает над самой макушкой, давит, грозит раздавить. Приступ клаустрофобии. Сид захлестнул страх: «Я не так хотела раствориться. Не в таком». Слишком много образов-мыслей-воспоминаний, все сильное, яркое, пропитанное ни с чем не сравнимой болью. Куда там Сид, потерявшей бабушку, Марека и Маро: она не знала, – да и не хотела узнавать, – что нужно потерять, чтобы почувствовать такое.
– Большего я тебе не покажу, – произнес незнакомец, и его сознание как будто схлопнулось. Сид выкинуло из бешеного водоворота в пустоту. «Как это возможно? – подумала она. – Я ведь импульс, сгусток энергии».
«Ты здесь не одна, – ответили ей. – Нас много, но мы здесь с его согласия». «Он нас слышит, он нас любит». «Тебе тут нет места, уходи».
– Кто ты? Откуда? – спросил незнакомец. – Может быть… Агата?
«Это не Агата, не Агата! Агату мы бы узнали! – наперебой заговорили голоса. – А это… женщина. Да, точно, она принесла с собой крошки памяти – это не твоя память, мы проверили. И не наша, о себе мы давно все забыли».
– Живая женщина? Как найти ее?
Сид почувствовала, что сходит с ума, и поспешила выскользнуть из чужого тела, помчалась обратно. Открыв глаза и увидев знакомый потолок, ощутив под пальцами шершавую обивку старого кресла, она впервые в жизни обрадовалась тому, что вернулась домой – туда, где все близко и понятно. Сид встала, прошлась по комнатам: они, казалось, были залиты теплым волшебным светом, а бабушка с портрета на стене и Марек с прислоненной к вазе карточки смотрели ласково.
Через полгода в дверь Сид постучали.
Запись №42614
– Прости, но когда мое время закончится, я уйду, – сказала мама, и я почувствовал себя преданным. Я едва примирился с эвтаназией отца, перестал прокручивать в голове наши разговоры и удивляться по утрам, не обнаружив на кухонном столе чашки, газеты или разрядившегося планшета. Привык, что пиджак больше не висит на спинке стула, и в шкафу нет вешалок с формой, а в прихожей не стоят черные лаковые туфли с заостренными носками – странная мода, которой отец следовал и до, и после. Но потерять еще и мать… Я пытался ее переубедить, но…
– Ты однажды встретишь того, с кем получится по-настоящему, – шептала мама, пока я сжимал ее тонкую руку. – Не мимолетное увлечение, какие у тебя были до этого, а что-то более глубокое. Как у нас с отцом.
Маме не было больно, доктора знали свое дело. Меня душило раздражение: я ждал чего-то особенного, а она произносила слова, словно вырезанные из какой-нибудь слащавой мелодрамы.
Когда все закончилось, и я вышел из больницы, внутри было гулко и холодно. Я ненавидел весь мир. За то, что он отнял у меня родителей. За то, что все нужные изобретения – вакцины, наночастицы, ремонтирующие клетки тела и много чего еще – доставались верхушке общества, далекой и недосягаемой. Остальным же – крупицы, объедки с барского стола.
Моего собственного времени оставалось не так уж много. Я был аллергиком: глаза слезились от шерсти, в горле першило от пыли, кожа покрывалась сыпью на ярком солнце, орехи могли вызвать отек Квинке, от сахара щипало желудок. Триста лет назад окружающая среда уничтожила бы человека с подобным букетом биологических ошибок. Может, родись я в стране третьего мира, был бы уже мертв. Но мне повезло – хотя, конечно, я так не считал.
Особенно тяжело приходилось в детстве, весной, в пору цветения: неделями закрытые окна и двери, я законсервирован в комнате, словно в маленькой банке. Двумя этажами ниже мама улыбалась посетителям, подливала ароматный чай. А за окнами играли дети, каждый раз во что-то новое, и ужасно хотелось сбежать к ним по лестнице, радостно вопя и стуча подошвами.
Вместо этого я взахлеб читал книги. В прямом эфире следил за запусками ракет. Вечерами, сидя на балконе, пытался придумывать истории о проходящих мимо людях. Но я совсем не гуманитарий, поэтому сюжеты не складывались, одни описания: “Две девочки, взявшись за руки, бегут к качелям”, “Женщина ведет на поводке собаку”, “Мама поправляет сынишке капюшон курточки”. Обычно ничего не получалось, и я отправлялся щелкать задачи, еще сильнее обгоняя по точным наукам своих сверстников.
С детства я мечтал стать ученым. Рано понял: чтобы успеть изобрести что-то значительное, мне нужно крепкое и сильное тело. А чтобы денег на это самое тело хватило, нужно браться за самое сложное, перед чем пасуют остальные.
Дальнейшее ты знаешь. Ты вошла в мою жизнь вместе с эпохой перемен, с пробуждением Йеллоустонской кальдеры и Убехебе в Долине смерти. Вместе с землетрясениями, перемоловшими в труху три японских города. Вместе с цунами, похоронившем Новую Зеландию. Забылось то, что раньше волновало и тревожило – удушливая жара, сменявшаяся градом с перепелиное яйцо, таяние ледников, исчезновение одних насекомых и невероятное распространение других. Когда рассеянный в воздухе пепел душит, когда поднимаешь голову и не видишь неба, когда живешь в вечных сумерках, прошлое начинает казаться раем.
Я смотрел на грязное месиво затопленных городов и думал: “Как хорошо, что родителей нет в живых”. Отец-эколог, проводивший месяцы в экспедициях по очистке Мирового океана, не вынес бы такого. Мать не пережила бы затопление чайной. А ты… ты родилась в эпоху перемен, о прошлом узнавала из историй. Тебе было легче приспособиться.
Запись №42615
Впервые мы с тобой встретились в аэропорту. Ты этого не знаешь: я не рискнул подойти, а ты была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.
Терминалы с граффити по стенам и выбитыми стеклами. Взлетно-посадочные полосы, заросшие бурьяном. Самолеты – консервные банки, груды алюминия, не успевшие отправиться на переработку. Человечество лишилось крыльев, двигатели глохли в вулканических облаках, системы выходили из строя. Ты медленно двигалась, припадала на правую ногу. А потом неожиданно ловко вскарабкалась на крыло самолета. Села, поправила упавшую на глаза смешную шапку с помпоном. Сорвала с лица респиратор и закричала.
Захотелось присоединиться, кричать до тех пор, пока не засаднит горло, не зазвенит в ушах, пока перед глазами не возникнут белые предобморочные круги. Мне было так плохо, у меня никого не осталось. Мои друзья рассеялись по свету до наступления эпохи перемен. Связь прервалась, я не знал, кто жив, кто погиб. Оставшиеся в живых коллеги ушли глубоко в себя, едва справлялись с объемами работы. Приходилось многократно копировать разработки, хранить в разных частях света, чтобы хоть где-нибудь они уцелели. Связываться с меценатами, выяснять, кто из них, пройдох, действительно смог уберечь свои богатства, а кто живет прошлыми, утопленными или сгоревшими, средствами. Я так устал от всего этого, что хотелось кричать.
Но я промолчал. Не снял респиратор из-за трусости. Не забрался на крыло из-за боязни сорваться. Не познакомился с тобой из-за… Не знаю, из-за чего.
Мне жаль, что наше настоящее знакомство произошло во время стычки с оппозицией, жаль, что мы оказались на разных баррикадах. Я узнал тебя по помпону на шапке. Ты размахивала транспарантом – помнишь, что там было написано? “Earth for earthlings”, “Erde für Erdlinge”, “Земля – для землян”. За вашими оппозиционерскими спинами, за высоким глухим забором, опутанным электрической сеткой, мы строили ковчег, призванный доставить людей к новому дому. Мы – серые кардиналы, пятая власть, верхушка общества. Теперь только от ученых зависело, кого взять с собой, а кого оставить на умирающей земле.
В эпоху перемен “Жизнь Плюс” стала еще более недостижимой, ресурсов на штамповку тел не хватало, многие лаборатории были затоплены-разрушены. Но у меня теперь доставало и денег, и власти, и связей. Благодаря им я все же получил новое тело, о котором раньше мечтать не мог: прочное, самовосстанавливающееся, способное ощущать запахи и вкусы, переваривать еду. С бегущей по венам и артериям кровью, с бьющимся сердцем. Идеальный аналог человеческого тела, с огромным сроком эксплуатации. Кроме того, я был красив. Но для тебя все это не имело никакого значения.
Наши с тобой отношения не были простыми. Всегда танец на грани любви и ненависти. Мы глубоко презирали друг друга за убеждения и образ жизни, часто ссорились. Ты громко хлопала дверью или сбегала тайком, прихватив самые ценные вещи, устраивалась на бесчисленные работы с проживанием. Я позволял тебе это, ненавязчиво присматривал, даже слегка завидовал: ты со всем справлялась одинаково хорошо, ухаживала за стариками и детьми, была санитаркой, поваром, швеей, уборщицей, вела занятия.
Я забирал тебя, когда случалось что-то по-настоящему важное: новое извержение, авария на одном из искусственных островов, затопление судна, искавшего уцелевшие, пригодные к использованию вещи среди разбросанного по воде мусора. Порой ты была по-настоящему рада меня видеть: обнимая, благодарила за то, что пришел. Но чаще закатывала истерики, требовала забрать кого-нибудь еще, старика или ребенка: приходилось объяснять, что я не могу, что характер моей работы не позволяет заботиться о ком-то еще, особенно о ком-то немощном, болезненном. Тогда ты запиралась в очередной сырой комнатке – иных тебе не выделяли – в надежде, что я уйду. Приходилось выламывать двери.
Никогда не забуду то, как ты сердилась, когда я запер тебя в квартире и продержал там несколько месяцев. Потому что хотел уберечь, когда ты в очередной раз вознамерилась уйти. Потому что знал, что никто меня за это не накажет. Потому что однажды решил, будто мне все на свете дозволено.
Глава 2
1
Нора пробиралась в свою комнату, едва не теряя сознание от боли в руке, прислушиваясь к шорохам и скрипам – не шаги ли это? Больше всего она боялась наткнуться на воспитателей: тогда проблем не оберешься, придется врать, что неудачно упала. А врать Нора не любила. Шаг, еще один. Опереться о стену, подождать, пока муть перед глазами рассеется. Тишина вокруг. Добрести до конца коридора, свернуть направо – вот она, дверь в комнату, ручка матово блестит в свете лампы. Облегченно выдохнуть, щелкнув замком.
Осенью темнеет рано, но Норе не нужно включать свет: здесь она знает каждый предмет, каждую трещину. Раньше она любила притворяться слепой, закрывала глаза, мерила шагами расстояние от кровати до шкафа, от шкафа до стола, от стола до окна. Десять шагов. Пять. Восемь. Когда становилось особенно грустно, Нора вставала на четвереньки и протискивалась в нишу между шкафом и стеной, сидела там часами напролет, подтянув колени к груди. Разглядывала батарею с облупившейся краской и отороченный бахромой край ковра. Сосредотачивалась, заставляла себя посмотреть другим, особенным зрением, и…
Сейчас Норе плохо. Ей хочется прижаться спиной и боками к прохладным стенам. Но Нора сильно выросла за последний год, собственное тело кажется ей непривычным, слишком большим и неуклюжим. Проем стал узок, протискиваться туда неудобно. Тем более, с больной рукой.
Нора садится на пол, облокачивается о прохладную батарею. Сосредотачивается, ждет, когда предметы распадутся на составные, оставаясь при этом целыми. Комната – будто собранная мозаика: издалека картинка видится сплошной, гладкой; приблизишься – станут видны тонкие темные линии меж пазлов. И картинка утратит кажущуюся целостность, станет суммой частей.
Нора видит ворсинки ковра и древесные волокна, проступающие сквозь лак и краску, пылинки в воздухе. Миг, еще один – и становятся видны нити, оплетающие комнату, спускающиеся с дверной ручки, стелющиеся по полу и стенам, будто дикие лианы. Можно рвать их, закручивать в спирали, можно даже заставить сжаться вокруг чужой руки, а еще лучше – вокруг горла… Нора думает, эти нити остались от вещей, которые когда-то наполняли комнату, и которых давно уже нет. Своеобразная память; хранить ее некому, поэтому она оседает вместе с пылью, слипается, скручивается.
Нора поднимается. В этом хаосе ей нужно отыскать одну ниточку, не толще ворсинки. В прошлый раз она обнаружилась под столом, в позапрошлый зацепилась за крючок для полотенец. Сейчас Нора находит нитку на подоконнике, а завтра ее здесь уже не будет, придется искать заново. Эта нить кажется короткой, обрезанной с обеих сторон, но на самом деле большая ее часть скрыта от глаз.
Нора цепляется за нить и делает шаг, оказываясь во вчерашнем дне. Комната пуста. Вчера в это время Нора подметала двор, а в перерывах отдыхала на куче собранных листьев, воображая, будто она фитиль свечи, а вокруг вьется желто-багряное пламя.
Но даже если бы вчерашняя Нора находилась в комнате, прямо перед глазами, сегодняшнюю Нору она бы не увидела, не почувствовала бы ее присутствия. Тело стало невесомым и тень больше не отбрасывало. Но самое важное: рука не болела.
Нора задумалась: куда бы ей отправиться? В оранжерею, посмотреть, как Ульв ухаживает за цветами – в фартуке, с забранными в хвост волосами. Его жесты аккуратны и точны; лицо расслабленное, неуловимо-прекрасное, а на плечи и голову садятся бабочки. Или в летнее утро, когда Нора с ребятами мастерила воздушных змеев, и небо рябило, шуршало. Еще можно отправиться в самый любимый день, но его очень, очень непросто отыскать. Этот день случился задолго до Нориного рождения; тогда на острове еще не построили здания.
Нора ускоряет шаг. Нить выводит ее из комнаты, гонит по коридорам, с этажа на этаж, навстречу людям и насквозь их. Стены меняют цвета, мебель появляется и исчезает, стрелки всех часов бегут в обратную сторону. Нора сосредоточена, напряжена: ей нужно вовремя остановиться. В прошлый раз она промахнулась, в позапрошлый – тоже…
В этот раз все получается.
Нора стоит по колено в траве, ветер волнует полы платья, небо подсвечено красным, закатным. За птичьими криками почти не разобрать, как шумит море. Нора идет туда, где скалы расступаются, трава сменяется каменистым берегом. На берегу стоит маяк, в маяке живет человек.
Человек ругается под нос: он ненавидит это время – время, когда море выбрасывает тину с раковинами, и птицы слетаются на поживу. Их крики не дают человеку уснуть, дергают за воспаленные нервы. Каждый день смотрителя маяка проходит одинаково: встать рано, отправиться вглубь острова, в заброшенное поселение, с почерневшими от сырости трухлявыми домами. В заросших огородах он собирает кислые яблоки, твердые груши, срывает пригодные для супа и салата травы, выкапывает съедобные корешки. Возвращается к морю, удит рыбу с пристани. Прибирается в маленькой комнате, куда ведет винтовая лестница: поднимается по ней – и шаги гулким эхом отражаются от стен. Лихорадочно строчит в записной книжке на языке, который Нора уже несколько лет пытается расшифровать.
И еще каждый вечер смотритель маяка включает лампу. Яркий луч разрезает сгущающиеся над морем сумерки, ночную тьму. Для кого этот маяк? На севере нет земель, суда по здешним местам не ходят из-за частых бурь и водоворотов, в щепки размалывающих корабли. Да и с линзой не все ладно: маяк работает с перебоями, моргает в странном ритме: три раза светит долго, а потом еще три раза – совсем коротко, огонь зажигается и тут же гаснет. Но смотрителя маяка эта неисправность, кажется, не волнует.
“Вот бы сказать ему, что я рядом, что я его друг”, – но он не слышит, лишь передергивает плечами от холодного ветра. И смотрит, смотрит на горизонт, словно кого-то ждет.
Нора побывала в бессчетном количестве дней, наполненных морским шумом, птичьими криками и одиночеством. Прежде она думала, что этот человек – изгой, которому не нашлось места на Большой Земле. Но тогда почему он решил жить на северном берегу? Если подняться на верхушку каменной горы на юге – сквозь дымку разглядишь очертания материка, а высокие деревья уберегут от колючих ветров. На западной стороне острова много гротов с чистой водой а за скальные склоны цепляются ползучие растения, в которых частенько запутываются лапками птицы – сочное мясо без усилий. На востоке много рыбы. Смотритель маяка знает об этом, но не покидает северного побережья.
День, когда этот человек дождался, стал для Норы любимым. Но как же сложно в него попасть, как часто она промахивается, оказываясь в каком-то другом, “пустом” дне или гораздо позже, когда на острове уже возводились стены, и от людей было тесно. Они все говорили на разных языках, из-за чего у Норы болела голова.
Начало ее любимого дня было пасмурным. На низком небе блеснула молния, затем зарядил дождь. Смотритель маяка повел себя странно: не поспешил укрыться, ходил из стороны в сторону, поддевая камешки носком сапога с отклеивающейся подошвой.
Большая волна накатила на берег и вернулась в море, оставив на гальке, помимо комьев тины, человеческое тело. Нора вскрикнула от испуга, она никогда раньше не видела утопленников. Но успокоилась, поняв, что выброшенный морем человек жив. Несколько минут он лежал, хватая ртом воздух, затем с трудом поднялся на ноги. Смотритель маяка увел его в свою комнату.
Нора думает: сегодня ее пятое возвращение в этот странный день. Ночь уже наступила, незнакомец спит, убаюканный теплом и сухостью чужой постели. В сумраке он кажется очень юным, вчерашним подростком, со щек которого не сошла детская припухлость. Смотритель маяка покусывает кончик карандаша, склоняясь над чистой страницей. Нора помнит: через несколько часов странный ночной гость проснется и скажет:
– Я первая ласточка, скоро прибудут остальные. Нас, увы, осталось совсем немного. Я читал рапорты, для начала этот остров вполне сойдет: море, в котором не бывает кораблей, скалы, бедная страна на материке по соседству, где нет внятной переписи населения. Легко затеряться, сложить какую хочешь легенду, выбрать какую хочешь личину.
– Не думаю, что вы готовы к Средним векам. Я оказался не готов.
– Поэтому решили спрятаться на острове?
– Да. Как видите, забился сюда как крыса в нору, – смотритель маяка невесело усмехнется. – Странно, да? Люди гибли на моих глазах, отхаркивая кровавые комья пыли. И ничего, ни единой эмоции. Думал, во мне все уже давно кончилось, все человеческое. Ан нет, осталось.
