Ева Арк
Лучшая принцесса своего времени
– Мы должны постараться принять ту, которая была назначена на должность, недавно оставленную графиней де Уреньей, со всей возможной любезностью, поскольку власть имущим было угодно выдвинуть её кандидатуру. Однако хочется верить, что это назначение было произведено с полной санкции и согласия королевы, моей дочери.
Принцесса Эболи заняла пост первой почётной дамы, который освободила герцогиня Альба. В начале июня 1566 года король назначил лиц, которые должны были отправиться в Эль-Боске и присутствовать на коронации Елизаветы. И тут герцогиня Альба, которая стояла первой в списке дам, во всей красе показала свой властный характер. Она написала дону Хуану Манрике, чтобы узнать, какое жильё было отведено ей в Эль-Боске. Получив информацию, она заявила, что условия проживания недостойны её. Герцогиня подняла такой шум по поводу своих притязаний, что королева с негодованием попросила мужа разрешить ей обойтись без услуг новой камеристки во время её пребывания в Эль-Боске. Филипп II, из уважения к своей супруге, согласился. Однако, чтобы не оскорбить герцога Альбу, король также вычеркнул из списка принцессу Эболи. Таким образом, самыми важными особами, которые должны были сопровождать королеву, были донна Анна Фазардо, жена дворецкого, очень любимая Елизаветой, маркиза де Сенете, донна Эльвира Каррилья, Клод де Винё, дон Хуан Манрике, приор дон Антонио де Толедо и герцог и герцогиня де Нахара. Король решил, что дон Карлос тоже должен отправиться с Елизаветой в Эль-Боске в сопровождении Руя Гомеса и других членов его семьи. Присутствие его сына в Мадриде, где под почётным надзором содержались фламандские послы, вызывало у Филиппа большое беспокойство. Это решение, возможно, было политическим, но, во всяком случае, оно доказывает, что король не испытывал никаких опасений относительно характера связи, существующей между инфантом и его молодой мачехой.
14 мая Филипп II покинул Мадрид и направился в Сеговию, чтобы лично проконтролировать сделанные там приготовления к приёму двора. А 17 мая Елизавета тоже отправилась в путешествие, прибыв в Эль-Боске примерно в конце месяца. Посол Фуркево охарактеризовал состояние её здоровья как превосходное, более того, он заявил, что её лицо, хотя и похудевшее, было более прекрасным, чем когда-либо, и что энтузиазм, с которым её повсюду встречали, невозможно было превзойти. Примечательно, что аббат Сен-Бове, посетивший Испанию в этот период, писал о Елизавете следующее:
– У неё очень красивая фигура, она также выше своих дам, что производит большое впечатление в Испании, где высокие женщины – редкость, поэтому её больше уважают.
Прежде, чем Елизавета покинула Мадрид, она отправила мадам ла Кутюр, которая стала одной из её повитух, в Сен-Жермен, чтобы сообщить своей матери об удовлетворительном состоянии её здоровья и дать Екатерине полную и точную информацию о событиях при испанском дворе, которую королева-мать так настойчиво требовала.
Елизавета была принята в Эль-Боске Филиппом, герцогом де Альбой, и доном Хуаном Австрийским. Её золовка прибыла в тот же день из Аранхуэса, где она некоторое время жила с двумя эрцгерцогами, своими племянниками. Через несколько дней после прибытия двора в Сеговию Елизавета подписала своё завещание в присутствии короля и других лиц, включая французского посла. После церемонии королева подозвала Фуркево, и, показав ему печать, которую она собственноручно приложила к документу, сказала с большим самообладанием:
– Господин посол, Вы понимаете, что мне было приятно, следуя обычаю всех испанских дам, вверить свою душу Богу и распорядиться относительно моих телесных благ, пока я в силах и в добром здравии.
Елизавета, однако, никому не сообщила содержание документа, но сама передала его на хранение герцогу де Осуна, который поместил его в архив государственного совета. Король пробыл в Эль-Боске несколько дней, а затем простился с женой, пообещав вернуться до 14 июля. Поскольку при дворе ходили слухи, что герцог Анжуйский, вероятно, воспользуется гостеприимством своей сестры, чтобы посетить Испанию и лично познакомиться с Хуаной Австрийской, Филипп перед своим отъездом приказал подготовить для брата Елизаветы апартаменты в Эль-Боске, в то же время оставив за собой, поскольку места во дворце было мало, анфиладу из небольших комнат, примыкающих к покоям королевы. Визит шурина был неприятен королю, который, хотя и не отказался принять его, не проявил никакого радушия. При этом он в присутствии придворных поинтересовался у Елизаветы:
– Правда ли, что брат Вашего Величества собирается навестить Вас?
– Я не знаю точно, – ответила королева.
Тогда Филипп приказал секретарям на все вопросы по этому поводу отвечать так:
– Её Величество не располагает информацией о таком визите.
Фуркево же, уловив настроение испанского двора, также сделал вид, что не знает намерений герцога, однако в частном порядке посоветовал Екатерине не санкционировать поездку сына. Холодность короля, возможно, была результатом недовольства Хуаны Австрийской, которая стала объектом насмешек придворных, терпя, пусть и на расстоянии, ухаживания распутного герцога Анжуйского. Более того, привычки и образ жизни любимого сына Екатерины были слишком близки вкусам дона Карлоса, чтобы сделать для короля желанным длительное общение между ними. Елизавета же во время отсутствия мужа, который вернулся в Мадрид, чтобы председательствовать на советах, ежедневно созываемых для обсуждения дел в Нидерландах, сочла своё пребывание в Сеговии очень утомительным, не выдержав общества большого количества лиц, собравшихся там. Уже через день она отправила пажа в Мадрид с жалобными письмами к королю и к Фуркево. Мужу, несмотря на то, что тот никогда не забывал ежедневно писать ей, Елизавета жаловалась на своё одиночество, а послу адресовала печальный упрёк в том, что недавно из Франции прибыл курьер, не доставивший ей писем от королевы-матери. Тогда, пытаясь утешить её, Фуркево отправил ей для прочтения пакет депеш, некоторое время назад присланных ему Екатериной.
Тем временем испанские врачи и донна Анна Фазардо тщательно подбирали кормилицу для будущего ребёнка Елизаветы. В своё время было пятьдесят кандидаток, претендовавших на эту почётную должность. Каждая дама должна была иметь родословную, доказывающую, что в её жилах нет примеси еврейской или мавританской крови, представить свидетельство о своём рождении, браке и состоянии здоровья, свидетельство от епископа епархии, в которой она проживала, где говорилось, что её семья не была запятнана ересью, а она сама – грязными слухами. Из всех этих дам только три были признаны должным образом компетентными, и каждая из них немедленно получила приказ быть готовой в любой момент отправиться во дворец, когда королева решит, какую даму назначить на столь желанную должность.
Король вернулся в Эль-Боске 14 июля. Впоследствии королевская чета большую часть времени проводила вместе в уединении. С радостью переняв трудолюбивые привычки мужа, Елизавета, пока король размышлял над донесениями, сидела рядом с ним за вышиванием. Вероятно, именно из её кабинета, смягчённый видом своей красивой молодой жены и уступив её мольбам, Филипп II написал своё знаменитое послание Маргарите Пармской, датированное: «Эль-Боске де Сеговия, 31 июля 1566 года», в котором призывал смягчить строгость эдиктов, действующих в Нидерландах, отменить там трибунал Священной инквизиции, и, что важнее всего, даровал наместнице право помилования тех, кого она считала достойными королевской милости. Депеша, содержавшая эти уступки, к несчастью, была отправлена в Нидерланды не раньше, чем король раскаялся в своём милосердии. На следующий день Филипп вызвал нотариуса и в его присутствии и в присутствии нескольких своих советников заявил, что «он не давал регентше права помилования по собственной воле, и, следовательно, не считает себя связанным словом, но что он оставил за собой полную свободу впредь наказывать вождей восстания в Нидерландах».
Мадам ла Кутюр вернулась в июле месяце в Испанию и направилась прямо в Сеговию с депешами, которые ей были доверены для их католических величеств. Королева-мать отправила памятную записку Монгиону, врачу Елизаветы, куда она включила рецепты различных охлаждающих французских и итальянских напитков. Сожалея о невозможности лично посетить Испанию, чтобы быть со своей дочерью во время её родов, Екатерина также обратилась к зятю:
– Я искренне заклинаю Вас, сын мой, любовью, которую Вы питаете к королеве, Вашей жене, приказать, чтобы она ежедневно занималась физическими упражнениями на свежем воздухе; и в других отношениях следовала советам, данными её врачами и дамами.
Кроме того, Екатерина приказала французскому послу поселиться в Сеговии во время пребывания двора в Эль-Боске, и отправлять к ней курьера каждые восемь дней. Тем временем Елизавета наслаждалась прекрасными пейзажами и лесами в окрестностях города. Каждый день она совершала прогулку пешком и в носилках в сопровождении короля или его сестры. Сады Вальсена или Эль-Боске были окружены водами Эресмы, ручья, известного по всей Испании своей превосходной форелью. Однажды в начале августа Елизавета развлекалась несколько часов подряд ловлей форели, очень искренне смеясь при этом со своими дамами. Затем им принесли фрукты, которые королева и её дамы отведали на живописном берегу ручья. Однако усталость Елизаветы от этого приятного времяпрепровождения едва не привела к катастрофическим результатам. По возвращении во дворец ей стало плохо, и в обморочном состоянии королеву отнесли в её покои. Были вызваны врачи, и весь дворец переполошился. Вскоре, однако, Елизавета пришла в себя, и после этого провела спокойную ночь. Беспокойство Филиппа было так велико, что, пока королева отдыхала, он пять раз за ночь тихонько подходил к её постели, чтобы убедиться, что у неё всё хорошо и что её слуги не спят. На следующий день рыбная ловля была запрещена до тех пор, пока королева не родит. Поведение дона Карлоса в течение этого промежутка времени, по-видимому, было образцовым, ибо, хотя он тоже находился в Эль-Боске, его имя никогда не упоминалось в пренебрежительном тоне в депешах Фуркево, который, согласно приказу Екатерины Медичи, обосновался в Сеговии, чтобы сообщать королеве-матери обо всех событиях и сплетнях при испанском дворе.
Глава 20
Рождение инфанты
Во вторник, 12 августа, в День Святой Клары, произошло событие, к которому так долго готовились при испанском дворе: королева родила дочь. Инфанта появилась на свет около шести часов утра при самых благоприятных обстоятельствах. Король проявил самое преданное внимание к своей супруге: он сидел рядом с ней всю ночь, предшествовавшую родам, держа Елизавету за руку, и часто угощал её напитком, приготовленным по одному из рецептов, присланных Екатериной Медичи. Вскоре после рождения дочери Филипп II взял ребёнка на руки и с любовью обнял его, а затем осторожно положил на подушку рядом с женой, «которая с большой нежностью созерцала госпожу инфанту». После чего король, повернувшись к присутствующим в покоях слугам, отчётливо произнёс (в то время как герцог Альба, принц Эболи и другие придворные находились в соседней комнате и всё слышали):
– Я более рад этой инфанте, моей дорогой дочери, чем любому сыну, который мог бы родиться у королевы, моей супруги, и у меня самого!
Затем Филипп в самых сердечных выражениях поблагодарил донну Анну Фазардо, супругу дона Хуана Манрике, за услуги, которые она оказывала королеве во время родов.
– И, по правде говоря, – говорит французский посол, – донна Анна служила Её Величеству так, как если бы она была простой женщиной. Это великая принцесса и она заслуживает, мадам, чтобы также получить благодарственное письмо от Вашего Величества.
Обняв жену и умоляя её утешиться перспективой близкого выздоровления, Филипп покинул её покои и направился в часовню, чтобы возблагодарить Бога за безопасность своей супруги, после чего в присутствии двора было пропето: «Te Deum». Затем король созвал совет, чтобы подготовить письма, извещающие о рождении инфанты, которые должны были быть разосланы различным органам королевства и всем послам Испании при иностранных дворах. Дон Карлос тоже выказал большую радость, когда узнал, что Елизавета в безопасности, и горячо присоединился к благодарственной службе. Он, однако, добавил:
– Я рад, что королева родила не сына.
Но вскоре в Эль-Боске воцарилось большое замешательство, когда обнаружилось отсутствие кормилицы, которую Елизавета так и не успела выбрать. Испанский этикет был слишком строг, чтобы кто-либо из приближённых королевы осмелился отдать приказ по этому поводу. Наконец, обратились к Филиппу, после того, как он покинул часовню, где долго молился. Дело было срочным, и после долгих размышлений было решено послать за женой одного из привратников королевы и отдать маленькую инфанту на её попечение. Однако младенец отказывался брать грудь и перед наступлением ночи, к неописуемому горю короля, инфанта, казалось, была при смерти. От Елизаветы всё тщательно скрывалось, но тут донна Анна снова проявила своё усердие. Она сама заботилась о ребёнке всю ночь, и, вооружившись необходимыми полномочиями от короля, послала за одной из трёх дам, донной Беатрис де Мендоса, чьи претензии на уход за инфантой были одобрительно восприняты врачами, и назначила её на должность под своим непосредственным руководством. Король нанёс пять визитов своей супруге в течение дня после рождения дочери, подбадривая Елизавету приятными разговорами. Как и прежде, он, крадучись, ночью входил в покои королевы, чтобы убедиться, что её должным образом обслуживают в отсутствие донны Анны Фазардо, которая исполняла обязанности главной камеристки вместо герцогини Альбы.
Посол Фуркево на следующий день после родов Елизаветы отправился в Эль-Боске, чтобы поздравить Филиппа II. Во второй половине того же дня дон Диего де Кордова подвёл его к открытой двери комнаты Елизаветы, чтобы он мог составить отчёт о её состоянии для своих государей. Королева отдыхала на ложе, стоявшем под балдахином из алого шёлка, окаймлённого золотом и украшенного геральдическими узорами. Стены комнаты были задрапированы такого же цвета бархатом, расшитым золотыми нитями. Случилось так, что король сидел у изголовья кровати в бархатном кресле, когда Фуркево нанёс свой визит, и беседовал с королевой. При виде французского посла Филипп знаком пригласил его подойти. Затем король сказал:
– Я уверен, что Её Христианское Величество обрадуется, услышав о счастливых родах своей дочери, поскольку она была так озабочена этим. Будем надеяться, что очень скоро Её Величество поправится и радость воцарится при обоих дворах.
Затем королева спросила у Фуркево со своей обычной милой улыбкой:
– Скоро ли Ваш курьер доберётся до меня с новостями?
На это посол ответил, что известий следует ожидать в следующий понедельник или вторник и прибавил:
– Я уверен, что королева-мать и вся Франция будут рады услышать о Вашей безопасности и о рождении прекрасной принцессы.
Елизавета ответила, что ей всегда было безразлично, станет ли она матерью принца или принцессы. После чего добавила:
– Но теперь, монсеньор, я очень рада, что это последняя, так как король, мой господин и муж, заявляет, что его больше устраивает дочь.
Затем Филипп попросил жену больше не разговаривать, поэтому она велела послу сообщить о её хорошем состоянии, в чём он убедился собственными глазами, королеве-матери, и разрешила нанести визит инфанте, прежде чем он покинет дворец.
– Я подчинился Её Величеству, – пишет Фуркево, – и обнаружил, что Её Королевское Высочество великолепно устроилась в пятой или шестой комнате в покоях своей матери. Она крепко спала, лёжа под балдахином из малинового бархата с золотой бахромой. Без лести, мадам, я могу сообщить, что инфанта – прелестное дитя, у неё широкий лоб, довольно крупный нос, как у её отца, на которого она также похожа очертаниями рта, и считается довольно крупным ребёнком для своего возраста. Короче говоря, мадам, черты и цвет лица инфанты обещают быть красивыми, а кожа её лица гладкая и без пятен.
Со здоровьем королевы всё было в порядке до пятницы 16 августа, когда она заболела местной разновидностью лихорадки, очень распространённой в Сеговии и её окрестностях и уже поразившей многих придворных. Французский посол тоже заболел и полностью избавился от изнурительных последствий только, когда двор уехал из Эль-Боске. Местность там была низкой и сырой, соседние земли заболочены и поросли лесом, а жаркое солнце порождало миазмы, которые оказывали самое пагубное воздействие на окружающих. Испанские врачи настояли на том, чтобы пустить кровь королеве, что и было сделано. На следующий день они решили взять ещё больше крови, так как приступ лихорадки в течение ночи был необычайно сильным. Елизавета, однако, этому категорически воспротивилась и пожелала испытать действие лекарств, рекомендованных матерью.
– Эти испанские врачи просто твари, и, к тому же, высокомерные, – возмущался Фуркево.
И в самом деле, если внимательно изучить список всех средств, назначенных королеве, удивительно, что Елизавета вообще осталась жива. Французский посол продолжал усердно посещать Эль-Боске, и ему часто разрешали поговорить с королевой, дабы он мог сам судить о её состоянии. Елизавета очень гордилась своей дочерью и однажды спросила, посылал ли посол описание внешности инфанты королеве-матери. Фуркево ответил утвердительно:
– Я описал Её Высочество как удивительно пухлую блондинку, однако надеюсь лучше рассмотреть её во время церемонии крещения.
Этот обряд был назначен на воскресенье 24 августа. Тем временем между епископом Сеговии и архиепископом Сантьяго разгорелся спор по вопросу о том, кому из этих прелатов надлежало провести церемонию. Епископ Сеговии обосновал своё право тем фактом, что инфанта родилась в его епархии, архиепископ же утверждал, что, занимая пост Великого подателя милостыни в Испании, он обладал привилегией совершать все церковные обряды при дворе, если только король не распорядится иначе. Когда Филипп II узнал об этом споре, он разрешил его в своей характерной манере: попросил провести церемонию папского легата, кардинал-архиепископа Россано. Церемония была проведена без особой помпы. Французский посол был единственным присутствующим там иностранным посланником. Крёстным отцом инфанты стал дон Карлос, а крёстной матерью – Хуана Австрийская. Золовку Екатерины сопровождала целая толпа роскошно одетых и украшенных драгоценностями дам, и когда они стояли полукругом на помосте, на котором совершалась церемония, то представляли, по словам очевидца, очень впечатляющее зрелище. Маленькую инфанту перенёс из покоев её матери в часовню дон Хуан Австрийский. Она была закутана в великолепную мантию из серебряной ткани, шлейф которой несли донна Анна Фазардо и донна Эльвира Каррильо, дама, назначенная их величествами на должность гувернантки. За ними следовали дон Карлос и Хуана. Далее шли эрцгерцоги Рудольф и Эрнест, затем – кавалеры, каждый из которых вёл за собой даму. Гармоничные звуки музыки и пения приветствовали процессию, когда она поднималась по хору к главному алтарю, предшествуемая нунцием (папским послом) Кастанео и прелатами в митрах, одетыми в богатые одеяния. Филипп II наблюдал за церемонией из застеклённой галереи справа от алтаря. Когда исполняющий обязанности прелат потребовал назвать имя инфанты, Хуана Австрийская выступила вперед и сказала:
– Изабелла Клара Евгения!
Впоследствии Елизавета объяснила французскому послу, что её дочь назвали Изабеллой в честь её великих прародительниц, Изабеллы Католической и Изабеллы Португальской, супруги императора Карла V. Клара – потому, что она родилась в день святой Клары, а Евгения – во исполнение обета королевы, который та дала в церкви Сан- Эухенио. Когда церемония закончилась, дон Хуан снова перенёс инфанту в покои королевы, сопровождаемый доном Карлосом, Хуаной, Фуркево, герцогом Альбой, принцем Эболи и фрейлинами. Королева полулежала, опираясь на подушки, на великолепной кушетке, застеленной золотой тканью, подбитой малиновой тафтой. На ней было платье из белого атласа, отделанное кружевом, а поверх покрывала её кровати была накинута великолепная королевская мантия из пурпурного бархата, отороченная горностаем. Елизавета выглядела бледной и измученной, во-первых, из-за волнения, связанного с церемонией крещения, а, во-вторых, из-за того, что ей причесали волосы, «потому что, у Её величества было особое желание по этому случаю, чтобы её голова была украшена подобающим образом». Рядом на диване сидел Филипп. Приблизившись, дон Хуан осторожно положил инфанту на кушетку рядом с королевой, а затем с глубоким поклоном удалился, произнеся слова поздравления королевской чете. За ним пришла очередь дона Карлоса и Хуаны. При этом инфант с большим энтузиазмом восхвалял свою крошечную сестру, обрадованный тем, что увидел королеву. Наконец, подошла очередь Фуркево. Елизавета подала ему руку для поцелуя и велела передать королю, своему брату, и матери известие о крещении инфанты. Затем посол удалился, чтобы освободить место для других высокопоставленных особ, но перед этим Елизавета приказала ему подождать во дворце до окончания церемонии, поскольку она хотела поговорить с ним. Как только король покинул её покои, Елизавета послала за Фуркево. Барон начал беседу с вопроса о состоянии здоровья королевы. Та ответила:
– В течение последних трёх дней у меня не было лихорадки.
– В таком случае, мадам, – сказал Фуркево, – поскольку Ваше Величество чувствует такое облегчение от боли и так надеется на скорое выздоровление, не будет ли Вам угодно, если я отправлю курьера, чтобы сообщить об этом их величествам во Франции?
– Да, и умоляю Вас, господин посол, не забудьте добавить мои самые нежные слова благодарности.
Поскольку королева, по-видимому, очень хорошо переносила эту беседу и получала от неё удовольствие, посол решил посвятить её в политические придворные сплетни. Главной темой была восстание в Нидерландах, негодование, проявленное Филиппом II, и ужас его министров. По приказу Екатерины Медичи её посланник предпринял все возможные средства, чтобы выяснить, намерен ли Филипп лично отправиться в Брюссель. За день до крещения инфанты Фуркево в беседе с Руем Гомесом затронул эту тему и попросил сообщить, каковы намерения католического короля. Принц Эболи ответил:
– Его Величество, несомненно, намеревается отправиться во Фландрию, чтобы подавить восстание своих подданных, и его поездка не заставит себя долго ждать.
Далее Руй Гомес поведал, что посоветовал Филиппу путешествовать в компании королевы и следовать своим маршрутом через Францию. Этот совет слишком соответствовал желанию французского двора, чтобы не вызвать подозрений в том, что Эболи воспользовался своим известным талантом говорить приятные вещи и всегда оставлять людей довольными и удовлетворёнными общением с ним. Выслушав посла, Елизавета спросила:
– Неужели слухи об этом путешествии так широко распространились, господин посол?
– Это общее мнение, мадам, всего Вашего двора: более того, я знаю, что его католическое величество признался в этом намерении одной высокопоставленной особе.
– В самом деле! Я была бы очень огорчена, если бы король, мой господин, уехал без меня, поэтому уверяю Вас, сделаю всё, что в моих силах, чтобы убедить Его Величество взять меня с собой.
Мнения Альбы и Эболи по поводу восстания в Нидерландах разделили кабинет министров. Первый выступал за суровые меры и учреждение инквизиции, а второй умолял короля перенести свою резиденцию в Брюссель, чтобы личный престиж королевской семьи в сочетании с благочестивым примером монархов мог привлечь на их сторону местную знать и отвлечь её от кальвинизма. Желания Елизаветы, как следует из её переписки и корреспонденции французского посла, совпадали с советом, предложенным Руем Гомесом, так как её сострадательная натура склонялась к милосердному средству.
Однако Екатерина Медичи была не полностью удовлетворена известиями из Эль-Боске, о чём и написала своему послу:
– Господин де Фуркево, Вы действительно очень утешили нас письмами, которые прибыли сегодня, сообщив о благополучных родах моей дочери; ибо, пока мы не получили их, мы были на грани отчаяния. Я восхваляю Бога, который по Своей милости избавил её от опасности. Тем не менее, мы были бы ещё более счастливы, если бы отпрыск Её Величества был бы сыном.
Франциско да Алава, который в тот день попросил у неё аудиенцию, чтобы официально сообщить о счастливом событии, тоже заметил разочарование Екатерины:
– Королева выразила большое удовлетворение счастливыми родами католической королевы, но выразила надежду, что Бог всё же может дать Вашему Величеству больше сыновей.
Поскольку его жена шла на поправку, Филипп II решил уехать на несколько дней из Эль-Боске, где все дворяне и дамы по очереди заболевали лихорадкой, на отдых в Эскориал. Однако король проехал только половину пути и поселился в великолепном картезианском монастыре Эль-Паулар в двух днях пути. При этом Фуркево намекает, что католический король попросту решил не удаляться на слишком большое расстояние от своей супруги. Паулар был, за одним исключением, самой богатой общиной в Испании. Его стада выпасались в прекрасной долине, а большие доходы позволяли ему содержать гостиницу и оказывать гостеприимство всем путникам. Часовня монастыря была богато украшена драгоценными камнями, подаренными королями Кастилии. Так как монастырь располагался в районе горной цепи Гвадеррама, то Филипп рассчитывал поправить своё здоровье целебным воздухом.
Король, однако, пробыл там всего четыре дня и поспешил вернуться назад, так как за это время ему поступили неблагоприятные известия о состоянии жены. Душная и болотистая атмосфера Эль-Боске продолжала оказывать пагубное влияние на здоровье молодой королевы. Хотя лето было в разгаре и стояла невыносимая жара, по предписанию врачей она была обречена оставаться взаперти в своей комнате, задрапированной алым бархатом, и ей не разрешалось вставать с постели. Результатом такого лечения стало то, что после отъезда Филиппа лихорадочное состояние Елизаветы вызвало у неё новый приступ тошноты. Врачи назначили её настой из корней льна. На следующий день, в воскресенье, 1 сентября, состояние королевы немного улучшилось: во второй половине дня её подняли с кушетки и уложили на матрасы, разложенные перед камином, пока перестилали её постель. Затем врачи пожелали, чтобы Елизавета легла в кровать, но их бедная пациентка проявила такое рвение остаться там, где она была, что её желание было удовлетворено. Перемена, какой бы незначительной она ни была, оказалась благотворной; на следующее утро Елизавете стало лучше, и она с аппетитом позавтракала бульоном с перловой крупой. Вечером, к великой радости королевы, неожиданно вернулся король. Соскочив с лошади, Филипп II, направился прямо в покои королевы. Он очень нежно обнял жену, а затем пошёл посмотреть на инфанту и отнёс её к королеве, после чего их величества долгое время оставались вместе наедине.
Старшая дочь была любимицей короля на протяжении всей жизни, и после Елизаветы пользовалась доверием своего отца больше, чем кто-либо другой. В старости Филипп любил отдыхать подле любимой дочери и по своей воле передал ей в наследство Нидерланды. Спустя три месяца после её рождения король обручил Изабеллу с эрцгерцогом Рудольфом, старшим сыном императора, однако привязанность его к своей дочери была такова, что при жизни отца она оставалась незамужней. А более всего Филипп II мечтал украсить голову Изабеллы короной предков её матери, хотя этот замысел потерпел неудачу. В конце концов, после смерти отца инфанта вышла замуж не за императора Рудольфа, а за его брата, эрцгерцога Альберта. В своём завещании Филипп поручил дочь заботе и любви её брата, будущего короля, в следующих словах:
– Позаботься о своей сестре, которую я так нежно люблю, ибо она была моей радостью и светом моей жизни.
Вечером по возвращении из Эль-Паулара Филип II почувствовал сильное недомогание. Врачи объяснили это простудой, вызванной внезапной сменой жаркой атмосферы Сеговии на резкий горный воздух Гвадаррама, а также душевным беспокойством по поводу только что полученных новостей из Брюсселя.
– Мадам, – доносил Фуркево королеве-матери, – в прошлое воскресенье прибыл курьер от герцогини Пармской с необычайно ужасными новостями из Фландрии, которые привели герцога Альбу в странное замешательство.
Советники католического короля пришли в негодование, когда ознакомились с этими депешами, в которых рассказывалось о разграблении собора в Антверпене буйной толпой еретиков, причём священные сосуды были осквернены, священные образа уничтожены, а священники вынуждены были спасаться бегством.
Когда Филипп II ознакомился с этими донесениями, то, по некоторым свидетельствам, впал в ярость, рвал на себе бороду и ревел, как бык:
– Клянусь душой моего отца, что это дорого обойдётся мятежникам!
Однако всё это было преувеличением, потому что ни один государь не умел так владеть собой, как этот король, в горе или радости. Другой источник отмечает:
– Филипп воспринял это известие с добродетельной покорностью.
Это является наиболее вероятным, поскольку король по возвращении из Эль-Паулара, где находился, когда прибыли депеши, проявил достаточно терпения, чтобы провести некоторое время в покоях жены, прежде чем провести совет со своими министрами.
Эта произошло вечером 1 июля. Ужас министров Филиппа проявился в тех беспорядочных советах, которые они давали своему господину. Все, однако, пришли к единому мнению, что король должен отправиться в Нидерланды. Филипп II покинул совет, не высказав собственного мнения, и немедленно удалился в свои покои, чувствуя себя разгорячённым и нездоровым. Посреди ночи он проснулся в лихорадке. Врачи, когда их вызвали, не смогли договориться о средствах, необходимых для лечения: часть настаивала на том, чтобы сделать королю кровопускание, другие хотели ввести определённые лекарства, которые они считали особенно эффективными. Филипп более двух недель был прикован к постели, к великому огорчению королевы, которой не разрешалось навещать мужа, пока лихорадка не спала. Елизавета проводила время в печали, её главные удовольствия состояли в беседах с Хуаной Австрийской и в уходе за инфантой, которую французский посол характеризовал как удивительно здорового ребенка, добродушного и приятного на вид.
