Елизавета Переяслова
Братья
– Я, я. Ну и напугал ты меня! Полдня без памяти лежишь.
– Холодно. – Пожаловался вдруг Мишата. В животе у него забурчало, поэтому он добавил. – И голодно.
Голоса снаружи становились все громче. все отчетливей пахло дымом. А потом вдруг повеяло теплом. Иззябший Вольга привалился к стене, наслаждаясь теплом. Прикрыл глаза. И вдруг понял, что произошло: в конец обозлившаяся толпа подожгла баньку! Дом, который стоял сто лет, и простоит еще столько ж, трогать не стали. Баня же что… придет лето – другую поставят. И не вспомнит никто о двух мальчишках, которых спалили сгоряча.
– Горим? – Спросил Мишата, который, видно, тоже понял, что происходит.
– Ага. Я как раз вчера сухих дров натаскал… Быстро возьмутся. – Отрешенно ответил Вольга, и расхохотался. Громко, яростно, словно это он стоял около пылающего костра, в котором на пепел исходили обидчики.
– Спасибо, люди добрые! Не дали замерзнуть! А то я совсем было замерз здесь!
– Молчи ужо, ведьмино семя! посмотрим, как запоешь, когда красный петух клюнет. – голос показался Вольге знакомым. Нечай? Или кто-то из его дружков?
– А мне не страшно. Спроси у дядьки Огнезара. Я Семарглу Сварожичу братучадо. Небось, не забидит.
Под стеной баньки недоверчиво умолкли. Обострившийся слух Вольги различил поскрипывание снега под тяжелыми сапогами. Видно, кто-то и впрямь к дядьке Огнезару направился. Может, тот опамятуется, да вызволит их? Если, конечно, огонь к тому времени не разгорится как следует.
Между тем Мишата пришел в себя. Поднялся, пошатываясь, на ноги. Помог брату высвободиться из пут. Самого его, еле живого, беспамятного, связывать не стали. И очень кстати.
Можно было попытаться выбить дверь, но ее наверняка заложили поленьями. Выбраться через крышу тоже не дадут. Небось, нечаевичи с луками наготове стоят. От деревянного сруба уже явственно веяло теплом. Не лежал бы вокруг снег, не набрякли бревна, из которых была сложена банька. многолетним паром. братья ни почем не спаслись бы. Любавичи сидели спиной к спине и молчали. Время от времени кто-нибудь из них вздыхал, собираясь что-то сказать, и второй поворачивал голову, но слова так и оставались несказанными. От стены, из проконопаченных мхом щелей, повалил густой удушливый дым.
– Видно, мало мы банника улещивали – ухмыляется Вольга. – и пар ему оставляли, и ковшечек с водой. Сроду третьим паром не ходили.
– Мать ему, помнится, сметану носила, кашу с маслом. Травки запаривала. – подхватил Мишата
Словно в ответ на эти слова в углу баньки – самом темном, дальнем от двери, за печкой-каменкой, послышалось недовольное ворчание. Вольга и Мишата всматривались, как могли, в темноту. Им казалось, вот-вот в углу появится невысокий мужичок с бородой, больше всего похожей на веник. Рубаха на нем чистая, новая в потертостях – пропрела от сырости. Но банник так и не показался. Зато снаружи до них долетел голос Огнезара.
– Нет, говорю вам, своими глазами видел. Он Семарглу родич – как пить дать.
– Вот-вот! – Вольга вскинулся. – Подожгите баньку, да пожарче пусть горит! Прямо к дядьке отправите меня с братом.
На улице снова примолкли. Дядьку Огнезара все признавали разумным мужиком, с головой на плечах. Раз говорит – видел, значит, и впрямь что-то было. Вольга закашлялся от дыма. Из того угла, где, как им казалось, сидел банник, уже оказались языки пламени. Еще немного, и огонь доберется до веников, всегда в достатке висевших о стенам, и тогда вспыхнут береста и солома. которыми была крыта банька.
Вольга запоздало вспомнил про бадью с водой – сам же наполнял ее только вчера. Подхватился, кинулся… но бадья была в щепки разбита. И только мокрое пятно о полу. Словно в насмешку немного – в жару не напиться – воды оставалось в ковшике на скамье. Вольга хотел выплеснуть ее, передумал. Сделал несколько глотков. Подал ковшик Мишате.
– Пей. Слаще точно уже не попробуешь.
С Мишатой было что-то не то. Если бы Вольгу еще вчера спросили. что предпримет брат, если их задумают сжечь в собственной бане, ответил бы – да по бревнышку ее раскатает. Обидчикам накостыляет, а потом обратно баньку сложит, чтобы матушка не ругалась. Сейчас же Мишата был как никогда тих, молчалив. Словно вынули хребет, на котором он держался.
– Помирать не страшно, братка. – Проговорил вдруг Мишата, отдавая Вольге пустой ковш. – Страшно, что мы так и не знаем, кто на самом деле мой отец.
– Да и про моего-то мало что знаем. – Вольга прикинул, не попытаться ли затушить огонь мочой, но во рту и так пересохло, и, как он ни старался, не мог выдавить ни капли.
Между тем в бане становилось жарко. Языки пламени подкормились щепой, подготовленной для растопки каменки, и окреп. Еще недавно зябший, теперь Волга с удовольствием протягивал к огню руки. Так охотник, принесший домой волчонка, играет с ним, пока зверь не заматереет и не отрасти настоящие зубы.
– Ну вы, двое, выметайтесь, пока не передумал. – Огнезар отворил дверь.
Сперва Вольга и Мишата не поняли, что произошло. Потом Вольга подхватил Мишату за шиворот, и поволок прочь из бани – как раз вовремя. Зря парни ворчали на банника. Стоило им выйти, домишко вспыхнул, соломенная крыша провалилась внутрь. Мишата еле передвигал ноги мимо собравшихся вокруг обозленных людей.
Хмурый Огнезар широко шагал впереди, не поворачивая головы, словно боясь оглянуться, встретиться глазами с недавним учеником. Старейшина Первак восседал на покрытом коврами стольце. За правым плечом его стоял Нечай, всем своим видом старавшийся показать как ему скучно ожидать, пока отец примет очевидное решение. Огнезар, едва поравнявшись с Перваком, поспешил скрыться в толпе. Зато внимательный взгляд Вольги наткнулся в толпе на Усладу с мужем – значит, нее показалось вчера. Бортница и в самом деле почему-то оказалась в Рябиновом Логе.
Вольга спокойно смотрел на Первака, на ухмыляющегося из-за отцовского плеча Нечая. Его беспокоила только странная слабость, охватившая брата. Мишата едва мог стоять, навалившись на Вольгу.
– Давно мне не приходилось вершить суд в нашей веси. – проговорил наконец Первак. – Но Боги не оставят меня своей милостью, и не позволят осудить невиновного.
– За что же нас собираются судить? Кто и в чем нас обвиняет? – Под взглядом зеленых глаз Вольги потупился Огнезар, спрятавшийся было в толпе. – В том, что мать наша пыталась пасти Забаву? В том, что мы успели спасти из проруби девушку, обиженную Нечаем?
Мать ваша ведьма, и неизвестно еще, не она ли плод в утробе кузнецовой дочери сгубила. – выступила вдруг из толпы Услада. В пушистом платке, накинутом на голову, она напоминала разъяренную дворовую собачонку, что решилась облаять прохожего, только потому, что знает за собой лаз в подворотне. – Рассказать ли вам, люди добрые, какое зло причинила ведунья в нашей веси?
Услада, раскрасневшаяся от всеобщего внимания, вновь поведала историю Липок, откуда была родом Любава.
– Но ведь все было не так! – вырвалось у Вольги. – Мать нам рассказывала!
–Конечно, рассказывала. Да только трудно поверить, что у ведьмы не было злого умысла против кузнецовой дочери. – проговорил Первак. – А посему мы должны устроить испытание. Тела ведьмы и замореной ею девушки сожжем вместе с домишкой – все равно честному человеку жить на таком месте не захочется. Коли примут ее чуры, отпустим вас с миром. А нет, так и вас в живых оставлять незачем.
Вольга вздрогнул. Даже Мишата, равнодушно стоявший перед Перваком, и, казалось, не слышащий ничего, встрепенулся. Братьев больше ошарашило известие о смерти матери, чем предполагаемая казнь их самих. Вольга невольно оглянулся на их домишко, где, должно быть, лежали их мать и Забава. Сердобольные старушки, из тех, без которых не обходятся ни одни похороны в веси, запричитали. Одна из них неожиданно подошла к братьям.
– Не тревожьтесь, родимые, не забидили вашу матушку. Умыли, причесали, в одежды нарядные одели. Достойно предстанет она перед навьими.
Вольга благодарно поклонился, на сколько позволяли связанные руки. А старушка, обращаясь уже к Перваку, продолжила:
– Ты бы, батюшка, позволил бы им проститься с ней. Чай, одни остались в целом свете, сиротинушки.
Вольга ожидал, что старейшина осерчает, чего доброго вообще прогонит старуху. Но тот, покосившись на Нечая, кивнул. Вольга толкнул Мишату, по прежнему безучастно стоявшему рядом. Братья вошли в знакомые двери, как делали это несчетное число раз. Только вместо запахов свежего печева, рассыпчатой каши или трав в лицо пахнуло смертью – железом и нежитью, холодом. Вольга задержал дыхание ,словно в доме свирепствовал черный мор.
В клети, где мать развешивала под потолком сушеные травы, стоял огромный сундук. Мать складывала в него вышитые рубахи, нарядные поневы, расшитые бисером кики и все шутила, что собирает себе приданое. В клети же хранилась и кой-какая теплая одежонка. И копченый гусь в нарядной плетеной сеточке. И головка сыра в глиняной мисе, заполненной маслом. И несколько лепешек, которые мать всегда пекла про запас, а потом выдавала мальчишкам с собой, когда они отправлялись в лес. Такую лепешку стоило лишь недолго подержать над огнем, и она становилась мягкой и душистой, словно только что из печи. А самое главное в клети стояли лыжи. Вольга рассудил, что одежда и съестные припасы из клети, вполне помогут им с братом продержаться первые дни, пока они не найдут себе пристанище.
Вольга распахнуть дверь, и тут же отскочил – от материного сундука поспешно отскочили две расторопные кумушки из тех, которые вечно оказываются в избе, где кто-нибудь умер. Они начинали причитать над покойником, помогали родне обряжать его, готовили поминальное угощение. В памяти этих старух хранилось немыслимое количество самых разнообразных примет и поверий. Они точно знали, как обрядить покойного, какие милодары положить ему, провожая в мир нави. Родня щедро одаривала их за помощь, и старушки, поклонившись, отправлялись в следующий дом.
Любаве порой приходилось сталкиваться с ними. Плакальщицы часто являлись в дом, где она пыталась бороться с болезнью. Порой они ухаживали за больным, когда мать не могла больше ничем помочь, помогали добрым советом. Но чаще они злобно косились во след молодой ведунье. И вот теперь, когда ее не стало, эти старухи, как вороны, слетелись на оставшееся от нее добро – немногие наряды Любавы, снадобья, которые она составляла.
У каждой из кумушек уже был в руках объемистый узелок. Русая поднял голову, оглядел их больными покрасневшими глазами, и вдруг рявкнул:
– А ну, пошли прочь, стервятницы. Мать еще похоронить не успели, а вы тут уже…
Неожиданно ода из старух подошла к Русаю и поклонилась ему в ноги:
– Ты уж не гневайся, Медведкович. Да только сам посуди: кабы не мы, кому и позаботиться о вашей матушке. А мы уж справим все, как положено, честь по чести. И проводим, и помянем, как полагается. Вон, гляди, какой наряд я ей выбрала. – суетливая старушка раскинула перед примолкшими парнями пожалуй, самую любимую Любавину рубаху – длинную, до пят, из беленого льна. Любава рассказывала, как еще девчонкой сама выделывала лен, пряла нити, ткала и белила полото, кроила рубаху. вышивала ее… Если присмотреться, было видно, что вышивка начата неумелыми полудетскими руками, но эти огрехи делали рубаху еще милее. Она словно привет от девчонки, которой когда-то была мать.
Поверх рубахи легла понева – ее Русай с Вольгой подарили матери с первого заработка в кузнице. Кику Любаве вышила молодая мать, которой ведунья помогла сохранить новорожденного сынишку. Башмаки – подарок от скорняка, много лет мучившегося чирьями, пока Любава не научила его заваривать крапиву и зверобой. Монисто принес Огнезар. Еще вчера. Пока Забава была еще жива.
Как могла старуха угадать все это? Выбрать именно те вещи, с которыми были связаны воспоминания? Вольга не знал. И для ему вдруг стало все равно, что старухи возьмут себе какие-то тряпки, побрякушки… Чего стоит все это, если взамен мать получит достойное погребение.
Мать и Забава лежали на лавках под легкими белыми покровами, сквозь которые без труда можно было различить черты лица. Вольга узнал платье, что выбрали старухи для матери. Ярко-алое, с нарядно расшитым воротом и подолом – единственное, что захватила Любава, когда чуть не бегством спасалась из Липок. Вышивка была сделана старательно, но не слишком умело. Ясно представлялась молоденькая – младше, чем они с братом сейчас, – девчонка, склонившаяся над лоскутом в предрассветных потемках, пока не проснулись сестрицы. Пока не пришла пора начинать многохлопотный день.
Братья бок о бок опустились подле тела матери на колени. Слез не было. Они смерзлись где-то в груди, не давая сердцу биться привычно-ровно. На Забаву Вольга не решался даже глянуть. Видел только ровные темные дуги бровей и легкую улыбку, не сошедшую с губ. Если бы он пригляделся к ней пристальней, не смог бы найти в себе сил выйти. Если бы он был хоть немного смелей! Уже давно, приходя в кузницу к Огнезару, он первым делом иска милое лицо. Склонившись над очередным очельем молодой подмастерье думал о рыжих кудрях и темных газах огнезаровой дочки. Как больно ему было видеть Забаву, когда она тосковала по Нечаю! Еще больнее – счастливой рядом с Перваковичем. Когда мать выхаживала Забаву, ей пришлось рассказать сыновьям о том, чего вообще-то парням знать бы не полагалось. Вольга тогда всю ночь пролежал без сна, думая, что, будь он посмелее, Забава сейчас носила бы его сына. И он ни за что не позволил бы ей потерять его.
За спиной раздался оклик – это Нечай пришел поторопить Любавичей. Вольга наконец отвел взгляд от матери, потянул за рукав Мишату. Тот послушно двинулся за братом.
Вокруг домишки уже сложили хворост. Несколько парней с Нечаем во главе стояли с горячими углями и смолистыми ветками наготове. Огнезар, с которого слетел последний хмель, не отрываясь, смотрел на избушку, которая станет последним домом для его ненаглядной Забавушки. Рядом с ним, опершись на тяжелый посох, стоял волхв – ему надлежало наблюдать за погребальным костром и после вынести решение: чиста ли была перед богами вещунья из Рябинового Лога.
Огонь охотно ухватился за сухой хворост, обижено зашипел, наткнувшись на снег, лежавший на низенькой к крыше. Темный дым поднялся в серое зимнее небо. Вскоре огонь уже бушевал во всю. Если бы не речушка, отделявшая весь от дома Любавы и кузнецы Огнезара, не миновать бы большого пожара. Люди постепенно пятились от костра. Мишата, словно только проснувшись, смотрел на торжествующе ревущий огонь. Вольга сделал несколько шагов к дому. Ему вдруг показалось, что в пламени кто-то движется. Забава? Неужели они ошиблись, и сейчас перепуганная девушка мечется в сужающемся круге огненных стен? Ее еще возможно спасти! Не раздумывая, он ринулся прямо в огонь. Мишата не успел остановить брата, только кусок рубахи остался в руке. Толпа ахнула.
Вольга одним прыжком преодолел огненную стену. Кожу обдало нестерпимым жаром, но ему, кузнецову подмастерью, к этому было не привыкать. Он кинулся к лавке, на которой лежала Забава. Тонкая кисея начинала тлеть. Пламя еще только сочилось внутрь домишки через щели. За спиной обрушилась балка, перекрывая выход. Что же, пусть будет так. Он останется здесь, рядом с матерью и девушкой, которую так и не осмелился назвать любимой. Когда бревна прогорят, кто сможет различить, какой горсткой пепла обратились люди, жившие здесь. Спокойно, словно привычно готовясь лечь спать, Вольга снял сапоги и пояс, стащил через голову рубаху. Сперва сел, положив голову матери на колени, но после вскочил и склонился над Забавой. Сдернул легкий покров с милого лица. Впервые за шестнадцать лет коснулся губами девичьих губ. Теплых, мягких, словно девушка уснула, а не ушла навсегда в мир Нави. Глаза слезились – то ли от нахлынувшего горя, то ли от дыма, быстро заполняющего домишко. Пламя уже ковром стелилось по стенам, жадно лизало соломенную крышу.
Сквозь рев пламени до Вольги долетал шум толпы за стеной. Вот уже начала рушится крыша. Вольга закрыл глаза, ожидая скорой смерти, но вдруг почувствовал, что вокруг что-то изменилось: стало легче дышать, кожу овеял прохладный ветерок. Смолк гул пламени и шум толпы. Вольга осторожно приоткрыл глаза. Проморгался. С силой потер ноющие веки. Но картина от этого не изменилась.
Вместо тесного маленького домишки он находился в просторной зале, отделанной не то начищенной медью, не то чистым золотом. Высоки потолок, из-под которого струился солнечный свет, поддерживали гладкие столбы, вверху и внизу утопающие в пышной резьбе. Вдоль стен стояли широкие каменные лавки, крытые коврами с многократно повторяющимися знаками огня и солнца. По чеканному, переливающемуся узором наподобие булатного, только не черно-серого, а золотисто-бурого, фону были рассыпаны друзы самоцветов кроваво-красного, темно-оранжевого, бледно-желтого цвета. Они ярко сверкали или таинственно мерцали, едва угадывались в тени или притягивали взгляд искусной огранкой. Там, где под потолком были сделаны световые оконца, стены становились белым даже с каким-то синеватым оттенком. В зале – или рукотворной пещере – не было видно очага, но даже без рубахи Вольге было тепло.
– Ну здравствуй, братучадо. – послышалось вдруг из-за спины.
Вольга быстро развернулся. Руки, помимо воли, вскинулись к груди, сжатые в кулаки. Ему навстречу шел незнакомец – тот, которого принимала когда-то мать. С той поры прошло не менее дести лет, но тот ни капли не изменился. такие же золотисто-русые, как спелая рожь, кудри без единого седого волоска. Почти мальчишеская улыбка, прячущаяся в короткой русой бородке. Светло-карие глаза, искрящиеся смехом. Даже одежда – дорогая, в золотисто-красных тонах, та же… Незнакомец неспешно подошел к Вольге, положил руку – тяжелую, горячую, на плечо.
– Ты что над собой сотворить удумал? – говорил незнакомец строго, и Вольга почему-то почувствовал, что он имеет на это право. Вспомнилось, как сам он шептал почти то же самое Забаве, которую только что вынул из полыньи.
– Кто ты? Где мы? – смог наконец вымолвить Вольга.
– А сам-то ты как думаешь? – Незнакомец озорно улыбнулся, и опустился на лаку, жестом приглашая Вольгу сесть рядом. – Где я? Кто ты?
Вольга надолго задумался. Перед ним проходила череда бессвязных видений последнего дня. До того самого момента, когда в горящем доме обрушилась крыша. Обрушилась прямо на него.
– Я… Я умер. Сгорел – твердо проговорил он. – А ты, верно, один из моих предков, присланный проводить меня в Ирий, где ждут мать и Забава.
Незнакомец, с любопытством рассматривающий парня, расхохотался. Потом, утерев набежавшие слезы, помотал головой:
– Нет, Вольгаст. Ты не умер. Я всего лишь на время забрал тебя в свои чертоги. Уж что-что, а сгореть тебе точно не грозит. Что же до меня, я тебе и вправду прихожусь дядькой. Я Семаргл. А ты – сын моего брата, Локи. Он повелевает огнем на севере, там, где живут данны, свеи, норманны.
Вольга недоверчиво смотрел на назвавшегося Семарглом. Смутно вспомнился разговор, невольно подслушанный Мишатой. Разговор с этим самым незнакомцем, когда выяснилось, что кто-то из них не родной сын Любаве.
– Значит, подкидыш вовсе не Мишата! – наконец пришел в себя Вольга. Но почему он…
– Брат твой тоже не прост – покачал головой Семаргл. – Но ему еще предстоит узнать собственную природу. Узнать и подчинить. Или подчиниться.
– Но если я прихожусь сыну какому-то богу, почему я ничего не…
– Не какому-то, а богу огня – строго поправил Вольгу собеседник. – И как это ты ничего не умеешь! Помнишь, в детстве ты видел в пламени огня дивные картины, разве не так? А в день наречения имени разве не в гуле пламени ты услышал его? А разве не постиг ты кузнечное мастерство? Чуть ли не с первого удара научился чувствовать металл? Разве не я показывал тебе все в тех же языках пламени твои лучшие работы – цепи, очелья, обручья?
Вольга молча кивал, соглашаясь с каждым словом. Он никогда не считал себя особенным, а теперь, глядя на свою недолгую жизнь, сам дивился, как много всего в ней было связано с пламенем.
– Если я не должен бояться огня земного, стало быть, мне нечего бояться и огня небесного? – Вольга помнил, как тревожилась мать, когда начиналась гроза, они с братом были не дома.
Семаргл покачал головой.
– Тут другое дело. Любава боялась грозы, и справедливо. Твой отец не спроста спрятал тебя здесь, где за людьми приглядывают другие боги. Он опасалсчя мести. И, если он мог попросить о помощи меня, почему бы и двум громовержцам не сговориться?
– А кто моя настоящая мать? Нет… погоди… Не отвечай. Меня вырастила и выкормила Любава, а ту женщину я не помню совсем. Тогда… Что тогда будет со мной теперь? Я навсегда останусь здесь? Или попаду в какое-то другое место?
Семаргл пожал плечами.
– Это уж как сам пожелаешь. Остаться здесь тебе, конечно, не позволено. Но вот вывести тебя отсюда я могу в любом месте, где сейчас горит хотя бы лучина. Что скажешь?
Вольга задумался. Было бы заманчиво очутиться где-нибудь за тридевять земель от постылого Рябинового Лога, где они с братом были чужаками. Может быть, в этом далеком далеке ему удастся забыть косые взгляды, перешептывания за спиной? Стать не Любавичем, ведуньиным выкормышем, а просто Вольгой. Мастером кузнецом. Нет, не обрести ему дом, выйдя через костер где-то, где его не знают. Не успеют узнать. Вольга представил себе, как вываливается из очага в какой-нибдь бане, полной голых девок. Или плюхается в хлебной печи прямо на карави, только что начавшие покрываться румяной корочкой. После такого явления его вряд ли захотят выпустить из костра. Но ведь все равно придется возвращаться – за Мишатой. Вольга со стыдом вспомни как оставил брата, едва пришедшего в себя от какой-то не то хвори, не то порчи. Семаргл ждал, с любопытством читая на лице Вольги все его метания.
– Верни меня в Рябиновый Лог. – со вздохом проговорил Вольга.
– Мне казалось, тебе не нравится это место – удивился Семаргл.
– Не нравится. – Согласился Вольга. – Вот я и уйду оттуда. С братом.
– Ну, как скажешь.
Огненный бог взмахнул плащом, на миг у Вольги перед глазами замелькали всполохи пламени, и вот он уже стоит на свежем пепелище, в которе превратися их домишко. Тяжелый столб серого дыма таял в небесах.
Мишата невидящими глазами смотрел на головешки, по которым все еще бегали последние отблески жаркого огня.
Спиной к пожарищу стоял волхв в длинной белой рубахе, перепоясаной кушаком, к которому было привешано великое множество амулетов и оберегов. Над толпой летел его звучный голос, каким можно утешать ребенка и останавливать на скаку коней.
– … а посему ясно, что сын ведуньи, добровольно принесший себя в жертву огню, искупил вину матери. Теперь ты можешь отпустить пленника.
Волхв с удовольствием видел, как лица людей озарились изумлением. Они буквально разинули рты, пораженные его мудростью и справедливостью. Только по лицу Мишаты расплылась счастливая улыбка. Ну, оно и понятно. Рад, что скоро сможет унести отсюда ноги.
– Не выпускайте его из огня! – вдруг закричал Нечай, первым пришедший в себя.
Толпа ринулась на волхва, тот попятился в ужасе, и вдруг уперся спиной в грудь невесть откуда взявшегося Вольги. Старику пришлось запрокинуть голову, некрасиво вытянув тонкую морщинистую шею. чтобы рассмотреть, кто этот оказался у него на пути. На мгновение в его глазах мелькнуло недоумение и страх, но волхв не был бы волхвом, если бы не имел острого ума и не мел быстро принимать решения.
– Правильно молвишь, Первакович! Нечего нежить из пламени выпускать. Мнится мне, не спроста его не принял всеочищающий огонь. Хватайте его,вяжите, да закопайте в землю живьем!
Мишата, к которому только что вернулся сгоревший на его глазах брат, вернулся живой и невредимый, совершенно не хотел, чтобы Вольгу вновь связывали и тем более закапывали. Он ухватил Вольгу за руку, и с яростным кличем промчался сквозь опешившую толпу.
Конечно, далеко им убежать не дали. Второй раз за день им пришлось схватиться с Нечаевичами, чтобы остаться в живых. Правда, в этот раз им пришлось немого легче. За спиной не стояла перепуганная мать, а суеверный страх перед вышедшим живым из огня Вольгой удерживал людей на расстоянии. Братьям удалось пробиться. Вольга одернул ощетинившегося, как сторожевой пес, Мишату. Заскочил в сарай, где они с братом всегда держали наготове лыжи и кой-какую нехитрую снедь. Неглядя покидал все, что попалось под руку в два заплечных мешка. Подхватил лыжи. Время истекало. Пока еще людей сдерживал страх – а ну. как и впрямь навлекут на себя гнев Огненного бога? Но скоро, очень скоро они опомнятся, и увидят перед собой просто двух мальчишек. только что надевших воинские пояса. И хорошо, если не кинутся за ними в погоню! Вольга покосился на брата, снова впавшего в тягостное оцепенение.
Пришлось снова тянуть Русая за руку, под смех толпы помогать одевать лыжи, одевать на него мешок – сперва Вольга хотел нести оба, но потом понял, что не выдержит быстрого бега с двойным грузом на плечах.
В конце концов братья под крики и улюлюканье толпы прошли мимо последнего дома вес. Рябиновый лог остался позади. Вместе с матерью. Вместе с домом. Вместе с другой жизнью, которая могла бы быть, если бы Забава не умерла…