Елизавета Переяслова
Братья
Мишата был бы непревзойденным охотником – он без труда разбирал путаницу звериных следов на лесных тропках. Да вот только охотиться он не любил. Разве что бил ради мяса зайцев, да караулил на болоте по осени откормившихся уток.
Со временем Любава привыкла, что, покончив с каждодневной домашней работой, мальчишки убегали – Мишата в лес, Вольга в кузницу. Она же оставалась одна. Правда, порой прибегала кузнецова Потвора с дочкой, и тогда уже Любава отводила душу, уча маленькую Забавушку прясть и ткать, шить и вышивать, низать на шелковую нитку граненые бусины и стряпать пироги с визигой и с яблоками.
Никогда не боялась Любава за сыновей. Знала, не обидит огонь одного, не испугает лес второго. Лишь когда собиралась над лесом тяжелая грозовая туча, когда начинали на горизонте сверкать молнии, и грозно рокотал гром, Любава не знала покоя, пока оба сына не окажутся подле нее. Мальчишки, не знавшие от матери других запретов, послушно спешили домой. Зато и Любава, когда приходилось в такие грозовые дни сидеть под крышей, тешила сыновей, как могла. Заводила сладкое тесто для пряников, рассказывала дивные сказки.
Как-то ночью Любаву разбудил громкий тревожный стук в дверь. На пороге стоял Огнезар. Однако Любава едва узнала соседа кузнеца. Она едва смогла понять сквозь всхлипывания и мольбы: Потвора… Спаси. Огнезарова жена, Потвора, как родила, таять стала на глазах. Едва-едва сил хватало по дому работу сделать. Они и сдружились-то потому, что без Любавиных отваров ей вовсе худо становилось. Встать неделю не могла. Особенно после ежемесячного очищения. А тут, видно, совсем расхворалась.
Без лишних слов знахарка подхватила суму, в которой у нее уже были собраны травы и снадобья, которые использовались чаще всего. Сыновья никогда не перечили матери, но когда Любава уже готова была шагнуть за порог, они уже были готовы – Вольга перехватил короб у матери, Мишата уже взял другой, в котором хранились заговоренные камни и драгоценная целебная соль, вываренная из ключевой воды в полнолуние.
Любава сперва хотела отослать их домой, но знала, что если уж Вольга чего-то решил, то его не отговорить. А уж Мишата – тем более. К тому же Любава чувствовала, что от них в доме кузнеца и впрямь может быть толк. Да хотя бы Забаву будет кому до их дома проводить, если что.
Кузнец, уже измучившийся от ожидания, едва не бегом поспешил домой. Любава и Вольга едва за ним поспевали. И все равно едва не опоздали: едва переступив порог, Любава услышала тяжелое, хриплое дыхание Потворы. Увидела перепуганную Забаву: темные глаза, огромные от страха, полны готовыми пролиться слезами.
Девчушка выносила из-за занавески, за которой металась по широкой, застеленной шубой лавке, мать, грязные тряпки. Любава отметила пятна крови и густой белой мокроты на них. Ничего… не в первый раз она помогает Потворе. Привычно достав из сумки трави, Любава улыбнулась испуганной девочке, мельком подумав: вроде недавно только перерезала пуповину на веретене, ниточкой льняной перевязывала, чтобы росла девчушка мастерицей. А уже вон какая выросла, невеста почти, скоро в поневу вскочит.
Вот и надо Потвору на ноги поставить, чтобы было кому передать ей женское разумение. Любава вошла в комнатку, коснулась горячего, липкого от пота лба больной. Вгляделась в мутные, ввалившиеся глаза, и почувствовала, что ее лекарское искусство на этот раз будет бессильно.
– Чур меня. – шепнула тихонько знахарка, отгоняя недобрые мысли. Вольга уже рылся в принесенном коробе, откладывал какие-то мешочки. Любава заглянула, чем собрался врачевать сын, потрепала его по рыжей голове. Все правильно сообразил. Поставил на огонь котелок, знахарка стала шептать над травами заговор – чтобы заперли кровь, розовой пеной выходящую из груди больной, чтобы изгнали тягучую сырость, заложившую грудь, погасили бы жар, от которого на глазах таяла кузнецова жена.
Когда совсем рассвело, и Потвора уплыла в зыбкое марево сна, Любава отвела ребятишек к себе, налила по большой кружке молока с добрым ломтем хлеба, всучила испуганной Забаве пряничек, да попросила похозяйничать у нее – покормить смирную козу и десяток рыжих кур, отогнать пастись гусей – а Мишата уж присмотрит за ними. Вольге было велено наколоть дров для бани и наносить воды. В кузне делать сегодня все равно было нечего – Огнезар сидел над своей ненаглядной, стерег сон.
Три дня Любава почти не отходила от Потворы. Забаву забрала к себе – и ей не надо мать больную видеть, и мальчишки при ней бедокурят меньше. Огнезар сам стал похож на обтянутый кожей мешок – Любаве едва удавалось заставить его съесть хоть что-нибудь. Однако все усилия оказались тщетны. На третий день Потвора, посмотрев на мужа светлыми, уже не здешними глазами, тихо отошла.
Следующая неделя прошла словно в тумане. Дети были непривычно тихи, шептались о чем-то в своем закутке. Вольга великодушно отдал Забаве серого щенка, одного из многих детей Лайки, сторожившей их двор от незваных гостей. Только Любава знала, как хотел он оставить псёныша себе. Вольга давно уже поговаривал о верном друге,с которого можно было бы брать с собой на охоту. Но, увидав, что забавный щенок высушил наконец слезы на глазах у подруги, Мишата без слова расстался с ним. Только стал приносить домой больше мелкой дичи – делился с приятелем. Оплакала Потвору осень, покрыла белым саваном могилку зима. Притупилось, словно скованное первым морозом, горе. Жизнь пошла своей чередой. Хотя это как еще сказать. Мальчишкам исполнилось семь, а значит, в Турицы их ждал обряд наречения имени.
Накануне дня посвящения мальчишки ночевал в клети. В этой маленькой сараюшке хранились одежда и утварь, сушились целебные травы. Здесь, под охраной волчьей шкуры, стоял большой сундук с приданым Любавы. На нем-то, расстелив на широкой крышке тощий тюфячок, они и устроились. Три дня перед тем, как получить взрослое имя, мальчики должны были провести вдали от домашнего очага, не показываясь солнцу, не вкушая хлеба. Нынче в клети навсегда останутся их детские назвища. Завтра в дом они вернутся с новыми, взрослыми именами.
Сон к мальчишкам не шёл. Всю ночь они шептали, ворочались. То и дело один из них вскакивал и подбегал к двери, поглядеть сквозь щёлку: не светлеет ли уже темное зимнее небо? Босые пятки холодил покрытый гладкой берёстой пол. Сладко пахло травами, которые мать собирала жарким летним днем. Наконец, измучившись ожиданием и озябнув, они укрылись богатой медвежьей полостью и свернулись калачиком, еще немного потолкались локтями, устраиваясь поудобнее. Две пары зеленых глаз сперва старательно таращились во тьму, потом веки стали тяжёлым, и один из мальчишек засопел. Второй решил, что тоже немного, совсем чуть-чуть, полежит с закрытыми глазами.
Утром, когда Любава зашла в клеть, чтобы разбудить сыновей, она не смогла заставить себя окликнуть их. И долго стояла, глядя, как спали, свернувшись калачиками, ее мальчики. Из-под широкой меховой шкуры торчали только макушки. Длинные волосы перепутались. На одной мордашке, как всегда, блуждала озорная улыбка. У второго серьезно нахмурены брови.
Сыночки… Семь лет, как один день, прошло с тех пор, как поселились они с сынишкой в Рябиновом логе. А вскоре и второй появился… Они росли как братья. Да и сама Любава порой забывала ту зимнюю ночь, когда на пороге ее дома оказался меховой сверток. Оба мальца росли смышлеными, но один схватывал на лету, другому приходилось немного посидеть, поразмыслить, прежде чем наука уляжется в его голове. Мальчишки – куда же без этого – не раз приносили домой синяки после уличных драк. Но и тут один, худой и увертливый, получал шишек меньше, чем его брат, упрямо набычившись, шедший на врага.
Любава знала о своих детях все. Кроме одного: какие имена предки подарят им нынче.
Тут наконец мальчишки проснулись. Пора было отправляться туда, где для них начнется обряд наречения имени.
Весь просыпалась. Из каждого двора выходили празднично одетые люди и спешили к реке. Там, на утоптанной полянке перед резными ликами богов, уже горели костры.
Мальчишки последний раз оглянулись на мать, и отправились вместе с другими мальчишками, ожидавшими посвящения. Река ещё крепко спала под прочным панцирем льда, но сын её, неугомонный, шумный ручей, не замерзал всю зиму. Он в этом месте был неглубок, как раз по пояс мальчишке, а ширина не больше десятка шагов. Но сегодня это был не просто поток – граница между мирами, одно из препятствий на тропе Посвящения.
Семеро мальчишек нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Горящие глаза внимательно всматривались в синеющий на том берегу лес. Морозный зимний ветер раздувал рубашонки – длинные, перешитые из отцовских и материнских – не корысти ради, а чтобы боги рода признали и охранили детище. Сегодня им предстояло сменить эти детские одёжки, какие равно носят и мальчишки и девчонки, на первые мужские порты. Они вступят в пору отрочества и начнут постигать ремесло. Кто-то переймет отцовское дело. А кто-то пойдёт по иному пути. Счастливчики, отцы которых были воинами, с младых ногтей начнут постигать воинскую науку. Но конечно, среди мальчишек было больше будущих горшечников, кузнецов, пахарей, охотников.
Отсюда, с берега ручья, мальчишкам были видны костры, разведённые на широкой поляне перед ликами богов. Наконец жрец дал сигнал – в начинающее светлеть небо взвился зеленоватый язык пламени. Испытание началось.
Рыжий Любавич первым шагнул на камни. Скользкие валуны у берега были всего на вершок прикрыты водой, по тёмной поверхности которой резво плыли острые льдинки. Дыхание сразу перехватило, кожа покрылась мурашками. Но ничто в этом мире не дается без борьбы. Помедлив немного мальчишка сделал следующий шаг, и ещё… и ещё… Вот уже он миновал половину пути, вот до берега осталась всего пара шагов.
Мальчонка уже был готов вздохнуть с облегчением, ступив на твёрдую землю… но вдруг босая нога соскользнула с пошатнувшегося камня, и он едва не полетел кувырком в ледяную воду. За спиной раздался сдавленный вздох – товарищи с тревогой следили, как барахтается в воде первый из ступивших на путь посвящения. Наконец мальчишке удалось выбраться на берег и улыбнулся, помахав рукой оставшимся позади друзьям.
На какое-то время он поверил, что самое трудное осталось позади. С другого берега видели, как Любавич храбро шагнул под сень леса.
Его брат, Любавич темный, шел за именем последним. Другие мальчишки уже успели получить имена и отогревались у больших костров на поляне перед ликами богов. Он же переминался с ноги на ногу, ожидая, когда придет его черед.
Хорошо, что остальным не разглядеть, как он чуть не до крови прикусил предательски трясущиеся губы. Сам он пытался себя убедить, что это всё от холода, но сердчишко, молоточком бившееся о ребра, не соглашалось с ним. Страшно!
Много раз бродил он по этим тропинкам, собирал ягоды на этих полянах, но нынче всё не так. На берегу было уже почти светло, а в древней чаще всё ещё царила тьма. Шаг за шагом входил он в эту темноту. Вот угас последний отблеск света, проникавший между деревьев. Отсюда уже не было видно берега ручья. Мальчишка огляделся: знакомые до последней иголки ели представали мохнатыми ногами чудовища. Корявые ветви дубов, покрытые снегом, складывались в причудливые картины. Днём он без труда признал бы белку, зайца, лису, разглядел бы ежа, потревоженного лесорубами… Сейчас же можно было различить только светящиеся глаза, пугающие шорохи и рассерженное сопение. Словно духи леса приглядывались к нему, решая: сейчас проучить маленького наглеца, нарушившего их покой, или немного подождать, пока он заплутает в чаще?
А уж когда подал голос филин, торопящийся вернуться с ночной охоты в родное дупло, Любавич припустил во все лопатки. Мальчишке казалось, что за ним гонится крылатое чудовище. Он бежал, не разбирая дороги, пока окончательно не выбился из сил. Только выбежав на небольшую полянку остановился, переводя дух. Здесь тьма немного отступила, а вместе с ней и страх. Да, пожалуй, пройти по тёмному лесу труднее, чем перейти вброд ручей. Собравшись с силами, Любавич двинулся дальше.
Узкая и извилистая, как заячий след, тропинка петляла между деревьев. Мальчишка двигался быстро, и поэтому не чувствовал холода. Хотя из его рта и валил пар. Неожиданно впереди показался неверный красноватый свет. Сперва Ему почудилось, что он прошёл через весь лес и вышел на опушку, откуда видно было восходящее солнце. Но свет становился всё ярче и ярче, повеяло теплом. Любавич сделал ещё несколько шагов, и из-за горбатых сугробов разглядел поляну, посреди которой горел костёр.
Последние ночные тени казалось, тянулись к огню, собираясь под ветвями деревьев, но яркое пламя не пускало их на поляну. Мальчик несмело подошёл к огню, улыбнувшись, протянул руки к теплу, прислушался к трескотне горящих поленьев. Он не сразу заметил, что у костра не один. Человек стоял по ту сторону пламени, и яркий свет не давал его разглядеть. На нём была длинная белая рубаха, вышитая красными узорами. Лицо скрывала берестяная личина.
Мальчишка замер. Сердчишко его, казалось, готово было выскочить из груди от волнения. Перейти холодный ручей – ерунда. Пройти через тёмный лес – страшно, но всегда можно попросить защиты у пращуров. Встретиться лицом к лицу с одним из их воплощений – вот, пожалуй, самое серьёзное из его испытаний. Незримо духи окружали человека везде: дома и у реки, в лесу и в поле – везде были свои хранители. Им оставляли подношения – лоскутки ткани, повязанные на ветви деревьев; краюху хлеба на стерне сжатого поля; свежий веничек и ведерко чистой воды в бане. Но очень редко эти существа из мира нави представали перед людьми. Являлся в одном из своих изваяний Перун. Хромой собакой убегает от людского голоса, огня и железа коровья смерть. Пращур приходит дать имя новому ростку своего рода.
Человек величаво обошёл костёр и склонился над мальчиком. В руках у него мелькнул нож. Острое лезвие скользнуло по волосам. Светлые пряди невесомо опали на шершавую мужскую ладонь. Резкое движение руки, и они яркой искрой вспыхнули в огне. Вместе с волосами сгорало в огне прошлое мальчишки по имени Здрав. В эту минуту на поляне их было трое: пращур, стоящий по ту сторону смерти; огонь, хранящий новую жизнь, и безымянный мальчик, не принадлежащий сейчас ни к одному из миров.
Вдруг, когда новое имя уже готово было сорваться с губ, рядом негромко хрустнула сухая ветка, зашуршал снег, ссыпавшийся с еловой лапы. На поляну вышла рысь. Точнее, вышел Рысь. Крупный самец по бедро взрослому мужчине в холке, с лапами шириной в мужскую ладонь. В пышном зимнем уборе. Настоящий лесной князь. Ореховые глаза отражали отблеск костра, кисточки на ушах чутко подрагивали, хвост нервно охаживал бока.
С кажущейся мягкостью зверь шагнул на поляну, ни чуть не боясь ни людей, ни яркого огня. Зрением. обострившемся вдруг до того, что стал внятен узор каждой снежинки, искрящиеся на пятнистой шкуре, Любавич приметил, что Рысь хромает на правую заднюю лапу. Припав на передние лапы, большой кот изготовился к прыжку. Сзади раздалось сипение волхва. Видно, он хотел что-то крикнуть мальчишке, но не мог – язык прилип к горлу.
Мальчишка же между тем шагнул навстречу Рыси, трясясь, но не от страха, а от едва сдерживаемой ярости. В груди у Рыси заклокотало. Мальчишка в ответ тоже угрожающе зарычал. Он не отводил взгляда от ореховых глаз Рыси с черной точкой зрачка, почти не видной в отблеске пламени. Наконец зверь не выдержал, и опустил глаза. Подошел, и ткнулся широким лбом в колени мальчика. А потом повернулся, и одним прыжком скрылся в кустах. Еще мгновение в предутренней тишине слышно было, как наст хрустит под тяжелой когтистой лапой. В огне треснуло полено, и волшебство было разрушено.
Любавич с растерянной улыбкой обернулся к волхву. Ну, теперь-то он получит новое имя!
Новое имя… Когда рождается младенец, мать с отцом дают ему первое имя – оберег от беды, хворей-напастей да дурного глаза. И хранит он дитя вернее, чем хитрый узор, вышитый по подолу детской рубашонке. Но имя, как и одёжка, становятся человеку малы. Как обретают ясность черты, становясь подобием материнских или отцовских, так же проясняется характер человека. И тогда уже ему нужно новое имя, пригодное для взрослой жизни. Вряд ли дрогнет перед врагом вой по имени Храбр. Вряд ли останется без жениха светлоокая Краса. Правда, случается порой, что отец или мать в сердцах дают ребёнку неласковое назвище. И мыкают всю жизнь горе-злосчастье Нелюбимы с Нежданами.
Но тот покачал головой, и проговорил глухим, севшим от испуга голосом:
– Не мне давать тебе имя. Сам хозяин лесов пришел тебя приветить. Быть тебе Мишатой. По нежданному твоему гостю.
Нареченный Мишатой поклонился, и поспешил по другой тропинке, широкой и утоптанной, обратно, туда, где ждали мать и брат. И жарко натопленная баня. И веселый праздничный пир. Обратная дорога показалась ему короче. Лес уже не казался мрачным и незнакомым. Ночные тени отступили, начиналась хлопотливая дневная жизнь. Завела свою звонкую песенку синичка, мелькнула в ветвях любопытная белка, провожая маленького гостя. Вековые ели расступились, и меж их ветвей проглянули первые лучи солнца. Вот под ногами вместо тверди оказался лед, сковавший реку. Мальчишка помахал рукой, зная: с того берега, от костров, уже разглядели черную точку, показавшуюся из леса. Отдышавшись, Мишата прибавил шагу, и вскоре мать уже обнимала улыбающегося мальчишку, а брат сунул в руки кружку с горячим питьем.
– Как звать-то тебя теперь? – Мишата пристально вглядывался в лицо брата: изменилось ли в нем что-нибудь с новым именем? Изменился ли он сам?
– Пращуры судили Вльгой называться. – с широкой улыбкой отвечал тот. – А тебя?
– Мое имя теперь Мишата. – улыбнулся он в ответ.
Вечером начался широкий, щедрый, на все городище, праздник. До самой полуночи не смолкали над рекой веселые голоса, песни и смех. Пращуры и боги светло улыбались, глядя на удалое веселье. Мишата с Вольгой, вдоволь накатавшись на ледяных горках, лакомились сладкими пирожками у жаркого огня.
День был такой, какие случаются только на излете зимы. Снег схватился льдистой искрящейся коркой, по синему небу весело катилось солнечное колесо. Птицы, чуя скорый приход весны, весело перекликались.
Любава с самого утра выпроводила сыновей в лес – поискать под снегом перезимовавшую клюкву, насобирать шишек на растопку. Братьев второй раз просить не пришлось. Сунули за пазуху по толстому ломтю хлеба с маслом, подхватили легкие лыжи, подбитые лосиным мехом, да и были таковы. Однако солнце уже стояло над соснами, хлеб был съеден, а лукошки по-прежнему пусты. Они обошли все известные им ягодники, но они уже стояли пустые.
– А если на дальних болотах посмотреть? – Вольга искоса посмотрел на брата.
– Можно бы… да далеко ведь.
– Это пешком далеко. А на лыжах вмиг обернемся.
Лыжи у братьев и впрямь были отменные. Легкие, верткие, на лосином меху. Мишата, поразмыслив, кивнул, и легкий Вольга унесся вперед. Мишата помотал головой, и не спеша пошел следом.
Идти по проторенному пути было привычно и легко. Верные лыжи словно пели: «Бысс-трей, бысс-трей», оставляя за спиной две ровные полосы. За плетёным поясом верный охотничий нож. Утром, перед тем, как отправиться на посвящение, Мишата испытал его – несколько раз кинул в столб, стараясь попасть в темнеющий сучок. Острие глубоко вошло в твёрдое дерево. Доброе лезвие запело, трепеща. Тёплая куртка на волчьем меху не давала морозу добраться до тела. А вскоре от быстрого бега, от предвкушения испытания, схватки, под тёплой одёжей стало жарко.
– О чем задумался? – Вольга потряс Мишату за плечо.
– А? Да так… Почему матушка грозы боится?
– Она как-то говорила, мол, горели мы. Раньше в другой деревне жили, а потом погорели, и пришлось сюда податься.
– Странно все это. Сколько раз расспрашивали ее, все вздыхает, да молчит.
– Может, об отце вспоминать не хочет? Может, он тогда при пожаре погиб?
Вольга не любил долго говорить о печальном. Наклонился, сметая снег с кочки, и тут, наконец, обнаружил под толстым белым покрывалом красавицу-клюкву. Твердую, ярко-алую, сладкую от мороза. Разговаривать стало некогда – братья занялись делом. Вскоре их туески наполнились крупной отборной ягодой.
С полными лукошками они, гордые добычей, хоть и продрогшие до костей, возвращались домой. Вольга, как всегда, унесся вперед. Мишата мерно шел за ним, экономя силы. Им оставалось пересечь небольшой овраг, по дну которого летом бежал ручей. Этот овраг заканчивался почти у самого их дома.
Мишата немного помедлил, прежде чем скатиться на дно ручья. Он знал, что Вольга обычно скатывается дальше – там, где склон повыше и круче. Сам он тоже любил покататься с горы, но сейчас, возвращаясь домой с лукошком клюквы, опасался рассыпать ягоду, и спустился по пологому невысокому склону.
Мишата как раз двинулся вдоль оврага, когда вдали послышались крики Вольги. Нахмурившись, он прибавил шагу. Что опять натворил его брат?
Вольга хмуро отряхивал от снега слетевшую с головы шапку. А перед ним стоял сын старейшины. Он, видно, тоже возвращался домой с долгой прогулки. Лёгкий, статный, он словно всё ещё летел по заснеженной лесной тропе. Тёмные кудри выбились из-под меховой шапочки. Голубые глаза, казавшиеся ещё ярче из-за тёмных ресниц, смотрели дерзко и весело. Щёки раскраснелись, лёгкая курточка, перехваченная нарядным ремешком, распахнута. На ногах – лыжи, прикреплённые к щегольским, украшенным по голенищу тесьмой, сапожкам. За спиной Нечая стояли, захлёбываясь смехом, двое его приятелей. Они, постоянные участники Нечаевых проказ, не хотели отставать от своего вожака. Хотя бы потому, что иначе острый язык Перваковича обратился бы против них.
– Это ты, Вольга? – Насмешливо спросил Нечай. – Извини, я увидел из-за сугробов только серое пятно, и принял тебя за бродячего пса, вот и кинул снежок – прогнать с дороги.
– Пожалуй, от собаки тебе досталось бы за такие слова. И за снежок тоже.
– А ты пожалуйся своей матери-ведунье. Может, она меня лаять заставит? – и Нечай снова залился смехом.
– А чего тебя заставлять делать то, что ты и так умеешь? – Мишата встал рядом с братом. – И так вечно лаешь всех вокруг.
– А вот и второй Любавич пожаловал. Что, опять для своей мамки-колдуньи всякую гадость на болотах собирали? – Нечай вырвал у Мишаты лукошко. – Ой! Вы посмотрите! они девичьи угодья обирать ходили! Клюквой баловать свою мать-ведунью будут! Или она ягоду заговорит, да девок угощать будет, а от того у них личики белые прыщами пойдут?
– Точно-точно, – поддакнул один из Нечаевых дружков. – Сестрица моя у нее травки брала, в баню сходить. Так вышла оттуда, будто кто ее крапивой настегал! До сих пор чешется!
– Что ты напраслину возводишь, Нечай. Уж не твоему ли батьке матушка помогла, когда он на охоте застудился?
– Помогла. Еще бы ей не помочь. Ведь моему отцу стоит только слово сказать, и ее, приблудную, из селения вмиг выгонят. Вместе с вами. Где она тогда зелья свои варить будет?
– Не варит она никаких зелий. Отвары целебные готовит, и все.
– А почему же она вас нынче из дому спровадила? – Нечай хитро прищурился. – Небось, как вы ушли, заперлась, и…
– А пошли сейчас, и проверим, чем там матушка занимается. – Вольга с вызовом оглядел троих соперников. Мишата, у которого уже начинали чесаться кулаки, мысленно поблагодарил брата. Он уже готов был расквасить нос этому задавак Нечаю.
Пятеро мальчишек пробрались по оврагу к самой избушке Любавы. Из печи валил дым. Сквозь конца видны были отблески света. Недолго думая, Вольга забрался по поленнице и заглянул в оконце. Мать была не одна. Напротив нее сидел статный рыжеволосый незнакомец. Дорогая шуба, крытая алой тафтой и отделанная соболями, соболья же шапка, лежащая рядом, выдавали в нем купца. Нечай и его приятели как-то сразу заскучали. Они ожидали увидеть что-то страшное и таинственное, а вместо этого… подумаешь, заезжий купец. На подворье старейшины, Нечаевого отца, чуть не каждый день останавливается подвода.
Нечай с друзьями быстро убрались восвояси, а Мишата все не мог оторваться от узенького оконца под стрехой. Растянувшись на животе, он слушал, о чем говорил с матерью незнакомец.
– Где мальчишки-то? Глянуть бы хоть одним глазком.
– Да скоро уже явятся. С самого утра в лес утянулись. Клюкву, говорит, пособираем. – В голосе матери явственно звучала ласковая улыбка. – Знаю я их клюкву. Накатаюстя сперва на лыжах, надурачатся, потом уж примутся туески заполнять.
Мишата покраснел. Все и в самом деле было так, как говорила мать. Порой они целый день проводили в лесу, больше развлекаясь, чем собирая ягоду или хворост.
– Одного-то я недавно видел, имя ему давал. А на второго, твоего, посмотреть не успел.
Мишата почувствовал, как холодом протянуло по спине. Вспомнился красавец-Рысь и его яркие, немигающие золотые глаза. Неужто… неужто это он приходил на лесную поляну в день посвящения?
– Оба они мои. Как прижала его к груди семь лет назад, так и поняла: мой он сын.
– Лучше тебя мне матери не сыскать было. Хоть и не родное детище, а воспитала, как своего. – незнакомец ласково тронул мать за плечо.
Мишата наконец понял, о чем говорит незнакомец. Кто-то из них Любаве не родной сын.
– А что, не замечала ли ты за ним чего-нибудь… этакого. Он мне братучадо все-таки. Должен был как-нибудь проявиться.
– Нет, Семаргл Сваржичь… Да он же мал еще. Я то уж знаю, кровь она всегда свой голос подаст. – Любава тяжело вздохнула, а Мишата чуть не сверзился с поленницы. Семаргл! У его матери, в их избушке, сидит сам бог огня! Да еще и говорит, что он – дядька кого-то из них. Кто же тогда отец этого подкидыша? И кого подкинули? Его или… Вольга, проводивший Нечаевича, вернулся и тоже залез на пленницу. Мишата дал ему знак молчать, и отвел в овин. Там он рассказал брату о том, кто у матери в гостях, и о том, что одному из них огненный бог приходится дядькой.
– Так что мы с тобой получается, не братья. – закончил он сумрачно.
– Как это не братья? Нас одна мать вскормила. Ни тебя, ни меня она не ласкал и не строжила сильней, чем другого. Так что ты мне брат все равно. А насчет того, кто из нас подкидыш, даже сомневаться нечего – ты.
– Это почему еще? – Мишата обиженно засопел.
– Ну как… Если Семаргл одному из нас дядька, стало быть, отец у него не простой человек. Так? – Вольга загнул палец.
– Так. – Согласился Мишата. Конечно, называть Перуна или Велеса человеком, пусть и не простым, было неправильно, но и произносить их имена как-то жутковато.
– Ты сильнее, чем я. Да и большинства мальчишек в веси сильнее, на солнце никогда не обгораешь, хоть и рыжий, как я. Это тебя прадед-солнце не хочет обижать. И в лесу не заблудишься никогда – это тебя леший боится запутать. А еще на тебя ни одна собака не лает. Ну что, пойдем тебя дядьке покажем?
Мишата уныло поплелся за братом. Он завидовал легкости, с которой Вольга принял свалившиеся на него новости. И тому, как быстро разрешил брат загадку, над которой Мишата готов был ломать голову всю ночь. Вольга же поскрипел у порога лыжами – сделал вид, что они вот только что воротились. В темных сенях мальчишки поставили в угол лыжи, повесили куртки. Вольга еще раз сжал руку брата. Скрипнула дверь в горницу. В печи ярко грел огонь. Мерно жужжало веретено – Любава сидела за прялкой. Кроме нее в горнице никого не было. Мишата хотел было спросить ее о госте, но Вольга вовремя пихнул его в бок. Столько времени мать хранила от них эту тайну. Незачем вынуждать ее сейчас рассказывать им все. А что странный гость их не дождался, так наверняка у бога огня есть дела поважнее, чем ждать, пока какой-то мальчишка вернется из лесу.
Всю ночь Мишате во сне виделись горящие глаза рыси. Он так и не решился рассказать брату о том, что с ним произошло в день посвящения.
На следующий вечер мир нави вновь дохнул в лицо Любавичам. Сын воеводы, Лютобор пришёл к Любаве чем-то встревоженный. Его отец, воевода Вышата, заболел. Началось с ерунды – с щепки, впившейся в ногу на охоте. Мать, словно почуяв что-то, кинулась лечить – прикладывала к ноге припарки из ароматных трав, заговаривала ранку.
Вышата сперва подсмеивался над матерью, отмахивался. Что, мол, мне, старому коняке, сделается. Лютобор тоже не встревожился за отца. Воевода всегда казался ему несокрушимым. Парень не помнил, чтобы к отцу хоть раз привязывалась хворь посерьёзней насморка.
Но вскоре Вышата перестал улыбаться. Стал охать, надевая сапог. Старался беречь больную ногу. А потом и вовсе слёг. Метался на лавке в мокрой льняной рубахе, расшитой оберегами, защищающими от болезни. Вдыхал дым курящихся у изголовья целебных трав. Нога из-за пустячной царапины опухла, сперва побелела, а потом вокруг ранки появился чёрный высохший струп. Он отходил вместе с тряпочками, которыми ежедневно перевязывали рану. И из-под корки сочился зловонный густой гной.
За несколько дней от могучего сильного воина осталась лишь чахлая тень. Мать Лютобора уже подумывала готовить белый вдовий наряд. Лютобор отвёл к тётке младших сестрёнок, ничего не понимавших, утиравших покрасневшие глаза, шмыгающих распухшими носами. А сам остался в избе, помогать матери, тайком утиравшей слёзы.
Отец таял. Глаза, когда Вышата находил силы ненадолго открыть их, то были затуманены болью, то горели жаром. Под ними залегли тёмные тени, нос заострился. И тогда, исчерпав всё своё небольшое лекарское искусство, мать послала сына к солевару: пусть даст для воеводы заговорённой соли, способной отогнать злую болезнь. Встревоженный, Лютобор поспешил ко Любаве.
Та, конечно, сразу собралась и поспешила к занемогшему воеводе. Любопытные мальчишки, разумеется, увязались за матерью. Как-то она сумеет отвести беду? Мальчишки не сомневались, что помочь она сможет. Гордые порученным делом, они тащили тяжелую сумку с травами. К тому времени они не раз видели, как мать лечила больных, и готовы были помогать ей бороться с напастью.
В числе прочих снадобий, хранящихся в закромах у Любавы, был туесок с солью. Она рассказывала сыновьям, как брала для этой соли воду в самый день солнцеворота, когда солнце и вода обретают целебные свойства. «Соль из воды родится, на огне вырастает. В ней заключена мощь огня и воды – поучала она – К тому же на счастье в этот раз солнцеворот пришёлся на растущую луну, которая тоже обладает немалой силой. А если к такому снадобью, обретённому в добрый час от двух великих стихий добавить верное Слово – никакой недуг, никакая напасть не устоят перед ним".