Елизавета Переяслова
Братья
Вольга с Русаем едва поспевали за спешащими Любавой и Лютобором. Взбираясь на высокое крыльцо воеводиных палат, они с облегчением перевели дух. Пришли! Открылась, заскрипев, тяжёлая дверь, и из дома густо пахнуло травами, теплом и болезнью. Вслед за матерью, счистив снег с сапожек, мальчишки прошли через сени в горницу.
Воевода обессилено распластался на своём ложе, изнемогший после тяжёлой, полной ноющей боли и сжигающей лихорадки, ночи. Его смуглое даже сейчас, на исходе зимы, лицо, стало серым от боли. Тёмные глаза под кустистыми бровями горели огнём лихорадки. Крепкие руки нынче беспомощно вытянулись вдоль тела и то собирали в горсть меховое одеяло, которым был укрыт воевода, то слепо шарили по густому меху, словно ища чего-то.
Любава, как подобает доброму гостю, поклонилась Чурам, хранящим очаг. Обняла, утешая, придавленную горем хозяйку. Она тоже вся извелась. Глаза покраснели от пролитых тайком слёз. Сколько боли, тревоги было в них! И всё-таки добрая женщина слабо улыбнулась Вольге и Русаю, потрепала по рыжим вихрам.
Ласково, но твёрдо Любава выпроводила жену воеводы из избы. Помощи от неё не получить, а лишняя сырость сейчас ни к чему. На Лютобора, упрямо набычившись, сидевшего рядом с отцом, ведунья едва взглянула. Вольга, тихо и быстро исполнявший немногословные указания матери, не узнавал ее. На лице, всегда таком добром и нежном, появилось какое-то отрешённое выражение силы и твердости. Иногда она замирала, склонив голову, или кивала, словно прислушиваясь к чему-то, ясному только ей.
Мальчишки во все глаза наблюдали за ведовством, которое творила их мать. В несуетливых и уверенных жестах Любавы угадывалась сдерживаемая сила. Так воин, исполняя своё правило, выплетает затейливую вязь ухваток, подчиняясь внутреннему чутью. Но сила воина холодная, стальная, она подобна стали меча. Она создана сокрушать, пусть даже защищая. Сила же ведуньи, напоминала ровное белое свечение, тёплое и живое.
Любава тем временем отпустила руку больного, раскрыла холщовую сумку, которую принесла с собой. Придирчиво отобрала несколько поленьев из тех, что были сложены возле печи, и поставила на огонь котелок. Тот в свете очага блестел начищенной медью. Вдоль края видны были таинственные знаки, которые охраняли и умножали целительные силы отваров. Любава, наученная мудрым волхвом, сама чеканила их в лунную ночь. Пока вода закипала, ведунья достала из туеска добрую щепоть соли и шептала над ней. Лютобор был в каком-нибудь локте от склонившейся над снадобьем ведуньи, но всё равно лишь с трудом разобрал слова заговора.
– Семаргл-Сварожич! Велик Огнебожич! Спали боль-хворобу, очисти утробу, у Вышаты людины, у всякой тварины, у стара и млада! Ты – Божья Услада! Огнём очищая, мощь душ отворяя, спаси чадо Бога, да сгинет хвороба. Тебя прославляем, к себе призываем. Ныне и присно и от круга до круга! Тако бысть, тако еси, тако буди!
С этими словами Любава бросила часть белых крупинок в кипящую воду. Варево вдруг забурлило белым ключом. Густой пар поднялся к лицу солевара плотным золотистым облаком. Пламя в очаге ярко вспыхнуло, словно в него подбросили сухих веток, алые язычки жадно лизали медные бока котелка. И пар, поднявшись под потолок, не развеялся, а вылетел через окошко, словно унося с собой слова целительного заговора. А Любава улыбнулась и оставшуюся соль положила на чистую тряпицу.
– Дай нож – неожиданно обратилась ведунья к притихшему Лютобору. – Чистых тряпок принеси, да ремешок кожаный.
Парень метнулся к ларю, стоящему в ногах у отца, и принёс требуемое. Вышата посмотрел в глаза лекарки, и в глазах его затеплилось понимание. Любава посмотрела на воеводу, и вздохнула:
– Раньше надо было меня звать. Теперь вот не знаю, поможет ли.
Тем временем она прокалил в огне лезвие ножа, велела Лютобору перетянуть ногу выше раны ремнём, и одним быстрым движением, так что Вышата только глухо застонал сквозь зубы, вырезал гнилое мясо с ноги. Открывшуюся рану Любава быстро промыла успевшим остыть травяным отваром, заложила белым мхом и туго перевязала чистой тряпицей.
– Ну вот – удовлетворённо проговорила она. – Теперь скоро на ноги встанешь.
– Спасибо тебе. А то я уж совсем помирать собрался – слабым голосом проговорил воевода. Лютобор утер с побледневшего лица мелкий холодный пот и потеплее укутал отца.
– Нет уж, старый пень, – проговорила Любава, улыбаясь другу. – Мы с тобой ещё на этом свете не всё свершили. Вон этих вот в люди вывести надо – она кивнула на троих притихших мальчишек.
Долго ещё тихо говорили между собой ведунья и воевода. Вольга с Русаем потихоньку улизнули предупредить воеводишну, что опасность миновала. А Лютобор, стараясь даже дышать потише, слушал тихий разговор в полутьме наполненной болезнью избы. Только теперь он понял – отец был уверен, что Боги отвернулись от него. Вождь, которого одолевают хвори, не может вести за собой воинов. Как человеку, не возмогшему побороть недуг, справиться с врагом?
Уходя, Любава велела Лютобору дать отцу выпить остаток снадобья, когда он проснется. А заговоренную соль наказала развести водой и приложить к ране, если опять загниёт. Долго ещё хворал воевода, но поднялся-таки на ноги. Весной он уже снова гонял по двору крепости отроков, как не в чём ни бывало.
Хоть и прошло уже больше десяти лет, как Любава с сыновьями поселилась в веси. Хоть соседки и перестали коситься на нее, задушевных подруг Любава не завела. Да и жила ведунья на отшибе, за речкой. На одном с ней берегу стояла только Огнезарова кузница. И Мишата с Вольгой, если не считать Забавы, росли без друзей.
Не раз приходили они со ссадинами и синяками – снова их дразнили Любавичами. Особенно часто доставалось им от Неждана, сына старейшины.
– Мам, ну скажи наконец, ведь есть же у нас где-то батя? – приставал к ней Мишата. – Ну или был.
– Был, конечно. Не в капусте я вас нашла. – Улыбалась Любава.
– А коли был, так где он сейчас? Какого роду-племени? Скажи!
– Не ведаю я, из каких земель пришел он к нам. Знаю только, Медведкой его звали. Выходит, Медведкович ты. Так и скажи Нечайке, коли будет задирать в следующий раз.
Прошло сколько-то времени, и ребятишкам надоело дразнить Любавичей. Тем более, что Мишаты почти никогда не было в веси, он больше бродил по лесам – со взрослыми охотниками, а то и один. И тогда уже мальчишки завидовали ему, что нет у него строгого батюшки, способного запретить даже думать о лесах, пока не войдет в возраст. А Вольга мог так ответить насмешнику, что потом тому приходилось седьмицу доказывать, что вовсе не он ходил к Любаве лечить чирий на том месте, на котором сидят, и не визжал, как заяц, когда к тому самому чирию прикладывали горячую печеную луковицу.
Однажды – Любавиным сыновьям уже исполнилось по шестнадцать зим – Мишата сидел, молча уставившись на огонь. Любава спешила накрыть на стол – вот-вот должен был вернуться из кузницы Вольга.
– Скажи, матушка, разве можно кого губить только за его красу? – проговорил вдруг Мишата.
– Краса богами любима. Кто же ее губить будет? – Удивилась ведунья.
– Вот и я так думаю. А они… Они дюжину собак собрали, затравить его хотят.
Слово за слово, ведунье удалось выведать у сына, что стряслось.
В один из погожих зимних дней Мишата с Вольгой, в кои то веки решившим покинуть кузню, загулялись в лесу до ранних сумерек. Ну, конечно, ходили они не без дела – за плечами у обоих было по вязанке хвороста, а в мешках, висевших у пояса, – шишки и береста для растопки. Да еще пара тетерок – Мишата к ужину добыл. Они уже возвращались из лесу домой, остановились передохнуть.
– Гляди – сказал вдруг Мишата, показывая Вольге на цепочку рысьих следов, ведших от реки в самую чащу леса. – Видишь, какие глубокие. Наверно, тащил что-то.
Вольга присмотрелся. Похожие отпечатки – одни подушечки лап, без когтей, оставляет и обычный дворовый кот. Вот только величиной эти следы были размером с мужскую ладонь.
– Неужели тот самый? – спросил Вольга шёпотом, будто рысь была рядом и могла их услышать.
– Ага. Я же говорил, он хромает на правую переднюю лапу. Видно, когда-то попался-таки.
Эта рысь, крупный молодой самец, появился в окрестностях веси недавно, но уже успел получить прозвище – Хромой, и разорить немало силков. Сколько охотников пыталось выследить хитрую тварь! Но Хромой умудрялся каждый раз от них ускользнуть. Некоторым, правда, удавалось разглядеть издали сильного, гордого зверя в нарядной пёстрой шубке. За этой-то шкурой и охотилась теперь чуть ли не половина Рябинового Лога.
Вольга посмотрел на солнце, уже низко висевшее над тёмными елями, ещё раз глянул на ровную цепочку следов, и вдруг выпалил:
– Давай выследим его? Сам говоришь, с добычей он идёт. Значит, в логово возвращается.
Мишата посмотрел на брата, подумал, что матушка уже верно их заждалась. Но, с другой стороны, а вдруг и впрямь повезёт полюбоваться на неуловимого Хромого? На горизонте темнели снеговые тучи, и завтра от следов ничего не останется. Мишата решительно тряхнул головой, соглашаясь.
Парнишки свернули с проторённой тропы, и пошли по следам. Мишата, как прирожденный лесовик, объяснял Вольге увиденное. Вот Хромого почуяли собаки, а за ними на звериную тропу вышли охотники – вдоль цепочки рысьих следов пролегли полосы, оставленные лыжами и отпечатки когтистых собачьих лап. Мишата приуныл: вдруг Хромого уже успели поймать? Но сдаваться ему не хотелось. Как обмануть надежды брата, смотрящего на него во все глаза? Мотнув головой, Мишата поспешил вперёд по лыжне. Вольга поспевал за ним.
Рысь петляла не хуже зайца, уходя от погони. Только небывалая удача помогла мальчишкам увидать, в каком месте рысь, замкнув петлю, сделала мощный прыжок. А может быть, их глаза не застило видение пушистой шкуры, мелькнувшей за поворотом. Охотники, увлечённые погоней, проскочили по горячему следу мимо, поспешая за припавшими носами к земле собаками. Мишата, казалось, своими глазами увидел, как пятнистое упругое тело взмыло над валежником и перенеслось на две сажени в сторону от тропки. Под старой берёзой валялась содранная задними лапами кора. Хромой забрался на дерево и устроился на ветви прямо над тропой. Хищник как будто хотел позабавиться, глядя, как кружат обманутые им люди. Охотники прошли прямо под рысью, и даже собаки не учуяли зверя, увлечённые погоней. Иногда рысь, соскочив в сторону с тропы, ждёт, пока обманутые ею собаки промчатся мимо, возвращается обратно по их следам, и выходит прямо на охотника. Но Хромой был не таков. Видно, и впрямь, побывал в охотничьей ловушке и понабрался ума. Он убедился, что люди и собаки прошли мимо, и скрылся в лесу.
Уже совсем стемнело, и следы стали едва видны в густых сумерках. Идти дальше одним, без собак, без оружия не было смысла. Мишата приметил берёзу, на которой сидел Хромой, прикинул, куда вёл его след дальше, и мальчишки повернули домой. Но тут послышался хруст веток в кустах, и перед ними оказался Хромой во всей красе. Лунный свет искрился на пушистой шкуре, окрашивая ее в серебро. Зеленые раскосые глаза таинственно мерцали, словно зверь знал, что люди не причинят ему вреда.
– Это ведь ты был тогда… на поляне. – Задумчиво проговорил Мишата.
Мишата замер, зажав в мгновенно вспотевшей ладони нож. Вольга вскинул легкое копьецо, на оскепище которого опирался. Но Мишата, поняв, что зверь не собирается нападать, остановил брата. Зверь, словно желая дать получше себя рассмотреть, повернул лобастую голову, покрасовался кисточками на ушах. Мишата не мог отвести взгляда от зеленых светящихся в сумерках глаз. Зрачки зверя слегка пульсировали, то сужаясь, давая увидеть яхонтовую желтизну, то расширяясь, превращаясь в сплошные зрачки, вспыхивающие на свету двумя болотными огоньками.
– Красавец какой. – Некстати выдохнул Вольга, и Хромой, словно опомнившись, метнулся в кусты. Мишата досадливо застонал.
– Прости, – виновато проговорил Вольга, глядя на поникшего брата.
– Пойдем, матушка волнуется уже. – Вздохнул Мишата, и братья поспешили домой
Любава потрепала темные кудри сына, и улыбнулась. Вот ведь… зверем залюбовался. Совсем леший стал. Весь в отца. Словно в ответ ее мыслям, Мишата с жаром заговорил:
– Вот скажи, матушка, разве можно такую красоту сгубить? А они хотят чуть не всей весью на одного зверя идти! Шкуру его взять! И добро бы Хромой разбой чинил, а то, подумаешь, пару силков разорил! Он же… Если бы ты его видела, мама!
Мишата никогда не охотился ради меха. Даже когда приходила пора собирать дань для князя, он менял на положенные три куны тушу лося или мешочек соли, добытой у лесного родника.
– Он же… он князь лесной! Медведь – боярин, волк – воевода, а этот – князь. До сих пор глаз его не забуду. Я ведь не в первый раз его вижу. Хромого-то. Раньше думал, снилось мне, а теперь вспомнил: когда имя мне нарекали, он на поляне был.
Мишата испугано замолк, вспомнив что обо всем, что происходило в день наречения имени, следовало бы помалкивать. Но матери, которая сама была не чужда ведовству. Рассказать все-таки можно – решил он, и начал говорить о том, что произошло с ним в день посвящения. Как раз когда он дошел до описания Рыси, и о своих подозрениях, что Хромой это и есть тот Рысь.
– Мишата! – Ворвался в дверь Вольга. – Я только что от Огнезара. Нечай своих у Мала собирает – на Хромого идти! – тут Вольга виновато потупился. – Я ему проболтался, что мы хромого видели.
Мишата хмуро глянул исподлобья на брата, но тот уже лукаво усмехнулся:
– Ну да ничего… Я ему сейчас насолю.
– Что-что ты сделаешь? – Брови Любавы поползли вверх. Но парни уже выбежали за дверь.
Они перелетели по льду через ручей, пронеслись по задворкам и наконец оказались на широкой улице, где стоял выросший недавно постоялый двор. С тех пор, как Рюрик князь очистил широкое Нево от боевых кораблей, купеческие насады без страха стали ходить из Варяг в Греки. Весь, удачно вставшая на большом торговом пути, разрасталась, богатела. Торговые гости из других земель останавливались передохнуть, пополнить запасы воды. И выставляли на продажу товары: яркие паволоки, оружие, дорогие виноградные вина. Сами покупали мягкие искристые шкурки и золотистые меда в пузатых бочонках. Дядька Мал, у которого всегда было богатое подворье, прошлым летом решился, и построил большой дом, да при нём – конюшню и сарай для саней да телег. А после наварил пива, запасся соленьями да копчениями и стал принимать гостей.
Мужчины часто собирались у Мала поговорить за кружечкой пива с копчёной рыбешкой. Строго говоря, молодым парням вроде Мишаты с Вольгой делать в корчме было особенно нечего, но Нечаевичи, судя по лаю собак, доносящемуся из корчмы, были уже здесь. У Мишаты неожиданно тревожно забилось сердце: вдруг кому-нибудь из охотников, заглянувших нынче к Малу, повезёт выследить наконец Хромого.
В пропахшей дымом, кислым пивом и пригоревшим жиром комнате было полно народу. Здесь пили и ели, сидя на лавках или скамьях, за чисто выскобленными столами и пристроив деревянную мису на коленях. Кто-то смаковал жирные блины с рассыпчатой икрой, а кто-то растягивал краюху ржаного хлеба, чтобы подольше побыть в тепле, на людях. До весны, когда работы невпроворот и каждый светлый часок на счету, ещё далеко. Мужики коротали долгие зимние вечера за байками и полной кружкой. Кто-то приходил сюда похвастаться охотничьей или рыбацкой удачей, другой спасался от ворчливой жены, а третий как следует отмечал заключённую сделку.
В дальнем конце залы весело горел очаг. Справа от него широкие дубовые ступени вели наверх, в горницу. Слева была стойка, за которой возвышался хозяин, толстый и рослый детина с тёмной окладистой бородой. Дядька Мал не упускал случая пропустить с гостем чарку-другую, и нос его алел как спелая брусника. От него порой несло, как от винной бочки, однако пьяным его не видел никто. Маленькие тёмные глазки поспевали приметить всё: служанку, заболтавшуюся с кем-нибудь из гостей, забулдыгу, норовящего стянуть у соседа недопитую кружку, двоих мальчишек невесть зачем ввалившихся к нему.
– Эт-то что ещё за безусое воинство? – пророкотал, нахмурясь, дядька Мал. Перваковичу с его дружками он такого, разумеется, сказать не мог. – Почто пришли?
Вольга оробел: может, они зря явились сюда? Конечно, ему не следовало рассказывать о рысьих следах Нечаю. Но они же всё равно на завтра исчезнут под свежим снежным покровом. Когда Любавичи приближались к постоялому двору, в воздухе уже порхали снежинки. Вольга уже совсем было решился уйти, но Нечай неожиданно его опередил:
– Дядька Мал! – его насмешливый голос разлетелся по всей корчме. – Мишата Хромого выследил! То его, видать, за лешего принял.
Мишата хмуро покосился на болтливого брата, и проговорил под нос:
– Ну… не выследили, но в какую сторону он с тропы ушёл, нашли.
В корчме воцарилась тишина – настолько неожиданным был известие. Слова Мишаты раскололи эту тишину на множество голосов. Кто-то откровенно рассмеялся над безусыми охотниками, кто-то предлагал выслушать парнишек – всякое, мол, бывает. Припоминали способности молодого лесовика. А иные, кто уже успел опрокинуть лишнюю кружку, и вовсе порывались немедленно бежать с собаками в лес.
– Рассказывай – прогудел, перекрывая шум, Мал. – Да идите к огню. Дрожите вон все.
Он шепнул что-то румяной служаночке, и та поспешила на кухню. От Вольги не укрылось, как изумлённо поднялись её брови. И вскоре стало понятно, почему: девушка быстро вернулась из кухни с двумя кружками горячего клюквенного киселя для него и Мишаты. Здесь, в корчме, наверное, мало кто заказывал подобное лакомство. Нечаевичи, уже допивавшие первый кувшин хмельного меда, дружно загоготали.
Любавичи, как было велено, подошли поближе к очагу и уселись на скамье. Нечай, ожидавший совсем иного, досадливо поморщился и подозвал Мишата начал рассказывать. То ли от жаркого пламени за спиной, то ли от волнения у него разгорелись щёки. Сперва он смущался, чувствуя на себе пристальный взгляд десятков глаз. Вольга подбадривал брата, помогал ему, если тот что-то забывал, и вскоре речь Мишаты стала ясной и складной. Все только диву давались, как эти мальцы сумели распутать след.
Едва Мишата закончил рассказ, в дверь вошли двое. Один – коренастый крепыш, казалось, перевидавший в своей жизни всё. С презрительным самодовольством оглядел он присутствующих. Под тёплой курткой, отороченной мехом росомахи, виднелся охотничий нож в богато украшенных, расшитых бисером ножнах. Второй был выше и жилистей, да и одет попроще. На его живой физиономии одно выражение сменялось другим с такой скоростью, что, казалось, он постоянно гримасничает. С важным видом охотники поставили у двери обледенелые лыжи, стянули облепленные снегом куртки и прошествовали к свободному месту на скамье.
– Эй, Мал, подай-ка нам пива да закуски погорячее. – сказал тот, который был покоренастей. По его голосу всем собравшимся на постоялом дворе сразу стало понятно: нынче ему есть, что рассказать.
– Да, погорячее – пропищал тощий, и весь извернулся, следя взглядом за стройной фигуркой прислужницы.
Коренастый молчал, не спеша выкладывать свою новость, наслаждаясь всеобщим вниманием. Тощий наконец не выдержал:
– Где там наше пиво? Мы едва не околели, гоняясь за Хромым. – Он обвёл взглядом собравшихся, предвкушая удивлённые возгласы и расспросы. Однако вместо этого его слова вызвали всеобщий хохот. Дядька Мал так трясся, что на стойке жалобно звякая подпрыгивали пустые кружки. Мальчишки, сперва примолкшие, глядя на остальных, тоже залились звонким смехом.
– Да что такое? – обижено нахохлился тощий. Отсмеявшись, утирая слёзы с раскрасневшегося лица, ему ответил Мал:
– Похоже, Хромого сегодня в лесу можно было встретить чуть ли не под каждым кустом. Вот эти парни видели сегодня его следы чуть не у самой реки. Они видели, где рысь провёл вас, соскочив со следа.
– Что? – В голосе крепыша неожиданно прозвучало искреннее недоумение. – Мальчишки разглядели, как эта драная кошка обвела нас вокруг пальца?!
Мишате пришлось повторить свой рассказ, и, к радости Вольги, все его наблюдения оказались верны. Мишата подробно, шаг за шагом описал путь рыси. И место, где охотники наткнулись на след, и приметную старую берёзу, у которой Хромой скрылся в чаще.
Споры меж охотниками вспыхнули с новой силой. Крепыш опомнился, и теперь лез из кожи вон, только бы не уступить первенство сопляку.
– Надо всем миром на него… – Говорил тощий. – Облаву! С собаками!
– Ну да! Он и двоих-то за версту слышит. А уж десяток… Да с собаками… Улизнёт, да ещё того и гляди, лаек порвёт. – Возражал ему кто-то.
– Яму надо… волчью.
– Так ведь зима же! Семь потов сойдёт, пока выроешь. Ему… его приманить надо.
– Ага! Курицу посадить… или зайца. Да и залечь рядом.
– Лису. – Вдруг проговорил Нечай. Его не расслышали, и Мал попросил его повторить.
– Надо поймать лису и привязать её. От домашней птицы будет пахнуть дымом. Зайцев сейчас довольно, и Хромой может не клюнуть именно на этого. А лисиц рысь ненавидит. Хромой непременно сунется, путь хоть из любопытства, посмотреть, что сталось с его врагом.
Сперва Первакович, привыкший, что к его словам прислушиваются, говорил тихо. Но потом, захваченный своей мыслью, разгорячился.
– Подумать только, какой великий охотник выискался! – Скорчил рожу юркий.
Вольге снова пришлось удерживать брата за локоть. Мишата готов был кинуться на Нечая, а этого допустить было никак нельзя.
– Повремени, мельница. – Остановил тощего Мал, и обратился к Нечай. – Откуда ты это взял, малый?
– Мне баснь одна вспомнилась. – ухмыльнулся Нечай, от которого не укрылся порыв старшего Любавича.
– Баснь. – юркий закатил глаза и гаденько захихикал.
–Погоди-ка… что-то такое и мне припоминается. А может, и правда? – проговорил Мал, задумчиво ухватив в пятерню косматую бороду. Потом он снова пристально посмотрел на Нечая. – Знаешь, малый… А я попробую по-твоему. Из тебя, глядишь, справный охотник вырастет.
С этими словами Мал ото всей души шмякнул Нечая промеж лопаток, и тот, пошатнувшись, плюхнулся прямо в грязную лужу – кого-то из его друзей стошнило от непривычки к меду. Вольга прыснул, и, не удержавшись, пробормотал словно бы себе под нос.
– Обычно свинья сама плюхается в грязь, а не сталкивает других. – проговорил Любавич себе под нос.
Рука Вольги сама скользнула за пазуху. Там висела соль – брал с собой на охоту, чтобы обработать дичь. Пара щепоток соли легко высыпалась на ладошку. Под рубахой вдруг качнулся материнский оберег на груди. Вдохновлённый недавними рассказами матери, Вольга решил проучить Нечая. Склонившись над крупинками соли, он прошептал:
– Ни пуха тебе, ни пера. Ни волчьего скока. Ни заячья следа, ни кабаньей тропы, ни звериной руды.
– Что ты там бормочешь? – недовольно спросил Нечай, уже поднявшийся из лужи и отвесивший оплеуху дружку. Первакович нарочито не смотрел на братьев, надеясь, что Вольга позволит себе еще какую-нибудь дерзость. Нечай был слишком горд, слишком уверен в себе, чтобы смотреть в лицо всякому встречному сопляку. Поэтому он не приметил, что в глазах Вольги мелькнул озорной огонёк. Вольга пошептал ещё несколько слов, а потом бросил щепотку соли в Нечая.
– Да вот… решил тебе насолить. Не будет тебе нынче удачи в лесу.
Мишата едва сдержал смех, глядя, как вытянулось лицо обидчика. Первак как раз обещал сыну взять его на охоту. Нечай хотел было надавать по шее наглому Любавичу, но потом только зло плюнул под ноги, и пошёл прочь.
– Вольга посмеиваясь, вернулся туда, где за углом ожидал его Мишата. Тот с невольным уважением смотрел на брата.
– Ты в самом деле веришь, что твой наговор поможет? – выдохнул он. – Ты веришь, что это спасет Хромого?
– Нет. – серьезно ответил Вольга. – Это лишь помешает Нечаю его погубить.
Сам он считал внезапную привязанность брата к лесному зверю пустой блажью, но не поддержать брата и не проучить зазнайку Перваковича, да еще и самому себе доказать, что кой-чему научился у дядьки Огнезара.
Вольга с Мишатой вернулись домой, и едва находили себе место, поджидая, когда мимо прошумят охотники, возвращающиеся из лесу с добычей – переругиваясь, покрикивая на расшумевшихся собак. Любавичи притаились за плетнем, когда среди темных, волглых курток и малахаев мелькнула расшитая нарядная куртка Нечая, перепачканная грязью. Последним, на удачу парней, шел дядька Мал – трактирщик изредка позволял себе выбраться в лес, чтобы пополнить кладовые дичью.
– Дядька Мал! Как охота? – Окликнул трактирщика Вольга.
Тот только досадливо отмахнулся. Братья и без его слов видели, что мелкой дичи охотники добыли довольно, но того, что так боялся увидеть Мишата – туши рыси, во всем ее великолепии, но без того неуловимого света жизни, энергии, который делает красоту дикого зверя совершенной.
– Угораздило же нам этого Перваковича с собой взять – при нем дичь словно специально с дороги убирается! А Хромой твой – толстый палец трактирщика уперся в Мишатину грудь – полдня нас по лесу гонял, на глаза даже показывался. Только стрелы его не берут. Может, оборотень он? – Мал почесал грудь под окладистой бородой, и зашагал прочь.
Шестнадцатый – год в жизни особенный. Остаются позади детские забавы. Руки наливаются силой, приучаются к ремеслу. Начинает проклёвываться борода. Сердце замирает в ожидании чего-то неведомого. В это время человек похож на лист бересты, уже расправленный, вынутый из-под спуда, но ещё не тронутый писалом. И только от самого человека зависит, что будет в конце концов записано на этом листе.
В середине лета, по мелкой воде на плоскодонных насадах явились в Рябиновый Лог торговые гости из стольного Новограда. Забились на постоялый двор к Малу. Разложили на специально для такого случая сколоченных столах товары. Меняли заморские редкости на местные меха и мёд, рыбу и соленья. Народ подходил, приценивался, торговался. Кто платил деньгой, кто приносил на обмен свои товары. А кто-то задумывал к следующей ярмарке сделать свои такие же. Зачем втридорога покупать привозное, если можно взять дешевле сделанное здесь же.
Огнезар не уставал нахваливать сметливых и работящих парней. Вольге нравилось стоять у наковальни, лить в формочки раскаленный металл. Полировать мягкой тряпицей готовые обручья и кольца. Вдумчивому парнишке пришлась по душе власть над тайной силою камня. Их мать ставила на ноги больных с помощью трав, но правильно подобранный камень, оправленный в нужный металл, могли совершать и еще большие чудеса.
Вольга расспрашивал Огнезара о свойствах камней, вглядывался в них, пытаясь за ярким блеском или таинственным мерцанием угадать, на что способен после огранки невзрачный на вид осколок породы. Порой кузнец с Любавичем вдвоем задумывали какое-нибудь мудреное колечко, и Огнезар только диву давался, как им удавалось грамотно "поженить" камень с медью, золотом или серебром, да еще и превратить это в красивое очелье, богатую пряжку, кубок, который не стыдно поднести хоть и самому князю. Как раз незадолго до ярмарки Огнезару удалось продать несколько кубков, и он честно выплатил парням их долю. Часть денег Вольга и Мишата, посоветовавшись, вернули кузнецу – взамен попросили гранатовое ожерелье, которое он недавно сделал. До такого мастерства им было еще расти и расти, а матушку им хотелось порадовать уже сейчас.
Гордая Любава, надев сыновий подарок, шла по проходу между рядами лотков, на которых купцы разложили свои товары. Ее корзина уже была полна купленной снеди. За ней, держа в руке по такой же корзине, шествовали Мишата и Вольга. У обоих через плечо висели новенькие сапоги – нарядные, востроносые, вышитые каймой по голенищу, да еще и с каблуком по Новгородской моде. Работая у Огнезара они смогли скопить кое-какую деньгу.
Любава остановилась у одного лотка, разглядывая заморскую диковину – длинные ягоды, темно-зеленая шкурка которых была покрыта пупырышками. Продавец, заметив ее интерес, отрезал ей тонкий ломтик – под темной шкуркой оказалась очень сочная светло-зеленая мякоть с косточками посередине.
– Это что за диво такое? – Спросила Любава, прикидывая, как лучше готовить заморскую снедь: Запечь в пироге? Запарить в горшке? Может, и вовсе засолить? Вон, как славно хрустит.
– Эту овощ привез я из земли турок. – начал расхваливать свой товар смуглый бородатый купец. – Зовут они ее огурцом и едят сырой, иногда, правда, с солью и луком.
– Сколько же ты просишь за такую диковинку? – Любава задумчиво посмаковала еще кусочек во рту.
– Я вез ее, госпожа моя, через море, по долгой реке, спасаясь от штормов и морских разбойников. Поэтому я никак не могу запросить за нее меньше, чем золотой. – на лице купца было написано искреннее огорчение, что н не может предложить свой товар дешевле.
– Это подходит – Любава подозвала Вольгу. – насыпай вот в эту корзинку.
– Э… госпожа моя, верно, не поняла… золотой за одну маленькую штучку.
Любава всплеснула руками и рассмеялась.
– Ну, раз так, вряд ли тебе удастся продать хоть одну твою… овощ.
Ведунья вернула зеленую диковину обратно купцу, и гордо пошла вдоль рядов дальше. Мишата покосился на заморскую овощ, и пошагал за матерью. Вольга же отстал немного и тоже приценился. Покупать за золотой, которого у него, кстати, и не было, он конечно не собирался, но отчего не попробовать, раз купец сам отрезает тоненький – не толще лезвия ножа – ломтик. Овощ оказалась похожа на свежую траву.
Мишата шагал вслед за матерью вдоль рядов. Любава все еще улыбалась истории с овощем. Вдруг она замерла, глядя на какую-то женщину за прилавком с медом. Мишата заметил это, и хотел было двинуться к этому прилавку, где среди горшков, полных ароматной сладости, лежали пластинки сот, комочки перги и воска. Деловито жужжали пчелы, почуявшие знакомый запах. Дородная бортница тоже пристально смотрела на ведунью. Потом что-то зашептала на ухо высокому бородачу, принесшему еще несколько бочонков с телеги, и показала глазами в их сторону. Но побледневшая Любава уже развернулась и поспешила – едва не бегом – вернуться домой. Как ни пытались братья уговорить мать, что ее так напугало, она только отнекивалась. Хотя было видно, что что-то гложет ее.
Почти сразу она отослала их из дому. Но Вольга, едва ни отошли от дома на приличное расстояние, посмотрел на брата, и, упрямо мотнув головой, проговорил:
– Ты как хочешь, а я возвращаюсь на ярмарку. Надо разобраться, что так расстроило мать.
Мишата согласно кивнул, и братья быстро зашагали туда, где стояли ос своими лотками торговцы. Они остановились около лотка, на котором были разложены ножи и кожаные ножны к ним. Отсюда было прекрасно слышно, что происходит у другого лотка. Полная светлокожая торговка как раз подавала покупательнице горшочек с медом, как бы между прочим спросила: