Елизавета Водовозова
Бабуся
Осипова начала уже помаленьку вставать с постели, но была еще слишком слаба, чтобы выходить из своей комнаты.
– Что это, бабуся, на тебе сегодня лица нет? Хуже тебе, что ли? – спрашивали ее дети, когда однажды по обыкновению собрались к ней и увидали ее прохаживающеюся по комнате.
– Голова что-то болит…
– А потому, что ты всё в горнице сидишь, – наставительно заметил Костя. – Когда голова болит, даже зимой, лучше нет – одеться потеплей, да выйти по морозцу с непокрытой головой.
– Хорошо тоже, – советовала Саша, – мороженую клюкву в уши положить. – У моей тетки от зимы её много осталось… Хочешь, в минуту за ней сбегаю?
– Всё это прекрасно, детушки, от угара или от внезапной простуды… А моя болезнь от горя, дряхлости и слабости! Нет, уж лучше я на воздух выйду, – только всё еще ноги не слушаются…
– Бабуся, дай ручку, я тебя поведу, – подбегая к ней, предложила маленькая Катя.
– Ну, вы, мелкота, куда вам! – важно произнес Костя, выступая вперед. – Ты, бабуся, обопрись на мое плечо: понадежнее будет, – и он подставил старушке свое плечо. – А вы, – сказал он детям, – кресло да подушку несите.
И так, кто чем, помогая больной, дети повели ее на двор, усадили в кресло и опять окружили ее. В эту минуту по двору проходил высокий, сухощавый, сгорбленный, незнакомый старик с жидкой седой бородой, с добрыми, умными серыми глазами, добродушно выглядывавшими из-под нависших седых бровей; следом за ним шел огромный дворовый рыжий пес. Незнакомый человек подошел к старушке, почтительно снял шапку, поклонился в пояс и молча остановился перед ней.
– Откуда ты, старик, к кому и зачем идешь?
– Издалека, сударыня, из деревни Маевки, верст сорок отсюда будет. Прослышал я, сударыня, что рабочих ищете, так я пришел к вашей милости спросить, не возьмете ли меня к себе?
– Да разве ты косить еще можешь?
– Как настоящий работник не могу: греха на душу брать не буду. Да и откуда ее, силу-то взять, когда седьмой десяток почитай пошел.
– Как же быть-то, старик, ведь мне настоящие работники нужны.
– Я у вашей милости хотел наняться не на одно лето, а на круглый год, на всю мою жизнь, сколько её еще осталось… И уж как бы я поусердствовал для вашей милости! Ведь сделать-то я всё умею, и в доме, и что надо вокруг: забор ли починить, построечку ли простенькую поставить… И в плотничьей работе смыслю, и в печниках бывал… Только долго косить либо канавы копать старая спина мешает. А то всё, что могу, от всей души готова, и сидеть, сложа руки, по сие время не привык. Всё бы я с полной охотой, без всякого жалованья, только за одежу да из-за куска хлеба, а также, чтобы когда время придет, по христиански в могилку уложили. Эх… эх… эх… – горько прибавил он, помолчав и не дождавшись ответа Осиповой. – Долюшка ты моя горе-горькая, жизнь злосчастная! Пока в силе был, скажешь бывало: «Петрок из Маевки», и каждый тебя друг перед дружкой заманивает, а вот выстарел, надорвался над чужой работой, так пропадай хоть под забором. Никто тебя и знать не хочет, не принимает тебя и мать сыра земля!
– Что с тобой, Катя? – спросила Осипова девочку, которая сидела на земле у её ног и теперь вдруг затрепетала вся, как осиновый лист, и судорожно начала прижиматься к её коленам.
– Возьми, бабуся, дедушку, возьми, – говорила она, рыдая. – он добрый старенький такой, куда он денется…
Осипова подняла глаза на старика. Его доброе лицо, искренние, грустные слова растрогали ее до глубины души. – Не мне тебя гнать, старик, оставайся, живи, работай что под силу.
– Что ты, бабуся, ну, какой он тебе работник, – совсем перестарок. Ты сама погляди-ка на него хорошенько. Тебе прокормить его дороже будет того, что он сработает, – сказал Костя.
– Что делать, детушки! Вот и я работать не могу, а как заболела, вы меня не бросили, а ночи не спали из-за меня, работу свою побросали и выходили… Как же мне оставить его! Сохрани меня Бог! Иди… иди же, старик, вон в ту избу, – там и жить будешь… Чего же ты еще ждешь?
– Спасибо тебе, матушка, спасибо, родная… Приложу всю мою силушку… Имя твое в молитве, и вставая, и ложась, вспоминать буду. Только, матушка барыня, есть у меня еще одна просьба… да уж так-то тяжко… язык к гортани прилипает, сказать не могу…
– Не робей, дедушка! Бабуся – добрая, – вдруг выкрикнула Катя, вспыхнула и замолчала.
– А, догадалась! – сказала Осипова. – Верно, внук какой-нибудь маленький или правнучек на деревне остался… так ты и его с собой прихватить хочешь… Что же, я не прочь… веди и его…
– Ох, болезная моя! не внучонок… Об этом тебя просить всё ж как будто и не так зазорно было бы… Нет, не внучонок у меня! Ахти мне, беда моя, как и сказать – не знаю! Ни к винищу меня не тянет, и трубку давно я бросил… Вот разве, когда понюхать требуется… для просветления… А то нет у меня на свете души живой, близкой… Ведь я солдат отставной, да уже срок свой давным-давно отслужил, и о ту пору вся, как есть, у меня родня перемерла.
– Так в чем же дело?
– Мыкался я, мыкался по свету один-одинешенек и набрел я раз… прости, сударыня-матушка, греховодника окаянного… на щенка… Он в этого самого большущего пса теперь вырос, – старик указал на свою собаку. – Не прогневайся, сударыня, бросить его теперь силушки моей не хватит! Смилуйся, оставь его при мне, видит Бог, мы с ним тебе заслужим.
– Попомни мое слово, бабуся, – возразила Саша, – у тебя целый куль муки в зиму на одну меситку псу выйдет. И зачем тебе пес? – сказала она, уже обращаясь к старику. – Хорошо еще, что самого накормят.
– Как на что! Ишь ты, востроглазая! У тебя, поди, и сестры, и братья есть, да и думать-то о смерти еще не приходится! А я умру, – меня на белом свете и пожалеть некому… Хоть пес на могилке повоет…
– Что делать! – сказала, вставая, Александра Николаевна. – Если уж он много лет с тобою прожил, жалко мне вас разлучать. Ладно, доживайте вместе свой век у меня. – Старушка должна была уйти в свою комнату и улечься в постель; воздух на первых порах сильно на нее подействовал, и она была утомлена. Она просила подать в постель себе чаю; дети собрались было уходить и начали прощаться.
– Что вы, что вы? – со страхом заговорила старушка, – куда это вы собрались? Вместе время проводили, вместе и чай будем пить! – И она приказала своей кухарке налить чаю всем детям.
– Ах, бабуся, бабуся!. – укоризненно сказал Костя, покачивая головой. Он сидел на пороге, прихлебывал из блюдечка чай и бережно откусывал сахар по крошечному кусочку; его стакан тут же на пороге стоял подле него. – Как посмотрю я на тебя, пропадешь ты совсем за свою доброту…
