Елена Юрьевна Свительская
Вкус долга на алых лепестках слив
– Людишки совсем обнаглели! – вещал огромный, трёхрогий, синий они толпе собравшейся нечисти, рогатой, мохнатой, чешуйчатой, костлявой, мускулистой, жирной, пёстрому собранию короче вещал. – Эти люди не уважают никого! Всё меньше верят в наше существование! – немного притих, обвёл толпу собравшуюся взором строгим из-под прищуренных век, со значительным блеском змеиных, золотых глаз. – Если встретите из них кого-нибудь – убивайте сразу, едва они чего-нибудь о вас и о нас вообще ляпнут!
И толпа притихшая слушала. Робко и с восхищённым блеском узких глаз внимал ему четырёхрогий и щуплый демон-отрок, который не то что до груди – до колен бы не сумел вещавшему достать.
– Людей нельзя оставлять, которые не научены родителями и страхом уважать кого-либо кроме них! Иначе не с бобами и с солью придут они, мешая нашим странствиям и свиданиям, а с остро наточенным мечом и листами заклинаний! – демон трёхрогий вздохнул. – Люди очень коварны, запомните, дети! Вспомним печально почившего Ямато-но Ороти, которого так малодушно опоили сакэ, а потом, сонному и хмельному, срубили голову! Людей нельзя ни жалеть, ни уважать! – добавил он резко.
– А то, что это у вас шрам на ухе левом и край мочки отрезан – это тоже какой-то негодяй из низменных людишек этих вас опоил рисовым вином и во сне отрезал?
Все сразу повернулись к огромной скале, куда торопливо нырнули четыре узких рога.
– Ах, это… – вздохнул чёрт синий и огромный. – Это я как-то развеялся слегка с бродячим ронином. Хорошая бы драчка была! – опять вздохнул. – Но та зараза, когда мы оба рухнули, истекая кровью и от усталости, очнулась первая и в ближайший горный монастырь сбежала. Прежде, чем я его нашёл, душонка эта малодушная принял постриг и поселился в одинокой хижине на заднем дворе. А как я пришёл – едва заслон молитв тамошнего настоятеля святого пробивши – так песенку запел, что монахам надобно оставить мирскую суету и склоки… – огромный они сжал кулаки. – Короче, монахи меня оттуда выперли.
– Так ведь даже святые вроде не вечны? – робко высунулась морда четырёхрогая и любопытная из-за дальней скалы, приютившейся почти у заворота реки огненной огромной.
– Святые-то не вечны… – чёрт трёхрогий и синий горестно вздохнул. – Да упрямство этого стареющего ныне аскета старее старика святого того: уже от болезни в монастыре все монахи и послушники там вымерли, уже из мирских не ходит туда никто, а он всё сидит в своей келье и твердит, что отринул всё теперь мирское и драться со мной не будет. Трусливые людишки! – он хряпнул по каменной скале огромной, что устремлялась во мрак пещеры огромной около него – и по шершавой поверхности прошла трещина, а по мохнатой синей ладони струя кровавая сползла.
– Так можно ж просто убить его?
– А ты пошто расселся тут и што забыл? – трёхрогий, синий чёрт сердито повернулся к осторожно прикорнувшему у глыбы отдельной поодаль юурэй.
– Да день в Ямато сейчас! – призрак поморщился. – Я не могу бродить в Срединном мире, когда у них там день. Ужели дрался ты так с тем монахом, что совсем мозги отшибли? Взял да и забыл?
Взревев, они отодрал огромную скалу ближайшую – раза в четыре с него ростом – и хряпнул в сторону женщины, таявшей постепенно от пояса к ногам, скучающе смотревшей на морду его из-под длинных, спутанных, прямых и чёрных прядей.
– Ямато нынче уж зовут Нихон! – ляпнул притаившийся вдалеке хилый и незваный четырёхрогий. – Давно зовут уже. Тебе, похоже, мозги при жизни отшибли ещё, о юурэй!
– А кто-то там, похоже, заделался в горном монастыре уже святым? – призрак с досады вспомнил людскую страсть к словесным боям. – Потому тут и бает кто-то, что монаху тому горло уж не сможет сам перегрызть!
– Да ещё можно… – поморщился огромный, синий и трёхрогий. – Вроде?.. Он, конечно, не святой, но немного силы аскезами своими многолетними уже достиг. Да аура того почившего святого охраняет то проклятое место. Я войти-то могу, но не могу ударить труса того первым, покуда сам он не нападёт. А он, зараза, хладнокровный, сам не нападает первым, чтоб я там вокруг не таскал него и не говорил! И вообще, твою морду и сопляка того четырёхрогого – выглядывает, ишь, из-за дальней трёхзубой скалы, любопытная морда – на свой урок рукопашной и изворотов вообще не приглашал!
– Да больно надо! – поморщился из-под прядей спутанных и длинных юурэй, поднялся, сердито оправив ворот белого кимоно, да широкий правый рукав. Да величаво уплыл.
Под взорами толпы, огромной, страшной и ненавидящей, выполз из-под дальней скалы трёхзубой хилый отрок-демон четырёхрогий, да уныло прочь пошёл, повесивши голову.
Брала обида, что он мелкий такой. Что нагуляла его мать от демона, да не убила, растила до тринадцати лет. Покуда рога не пробились на лбу и у висков, да не заметили паскудные людишки, что мальчишка вовсе не из них. А там камнями забивали, да бобами присыпали скорчившегося всей деревней. Хотя кем-то брошенную поверх сушённую сельдь-иваси он потом, очухавшись, съел. У рассвета почти. Съел да сил наскрёб уползти. Но в аду Макото тоже не приняли. Фырчали, что полукровка и человек паскудный. Били. Он научился быстро бегать и только.
И шёл, ногами шаркая, да голову повесив – хотя глаза нет-нет, да и бегали по сторонам, чтоб вовремя приметить хмурую какую-то опасность – покуда не отошёл от огненного озера, да приостановился у низких, чёрных скал.
У скалы третьей слева какой-то чёрт мучил прикованного грешника. Водил, лаская, по телу обнажённому раскалённым, толстым прутом. Человек как положено орал.
Вздохнув, дальше пошёл Макото.
Грустно быть в аду человеком: как-то не по себе смотреть, как других мучают. Но чёрту, что юному, что взрослому вмешиваться в истязания грешников не положено: Разгневаются что Эда, что Будда. А Будда Макото сказал при встрече, что море зла в мире творится от безделья, да пошёл спасать какую-то отмучавшуюся уже душу. К чему вообще сказал?..
– Но я не должен здесь быть! – орал приласканный раскалённым докрасна железом. – Я в жизни вовсе не грешил! Я уважал учителя! Служил по делу и императору! Я так старался уберечь и вылечить почтенных моих родителей! Я старших уважал! Послушный сын и ученик!
– А кто жену свою юную и верную, любившую тебя искренно, продал в бордель? Как корчилась она от опаляющих отвращеньем прикосновений чужих мужчин!
– Но я купил лекарств родителям! – орал за спиною чёрта четырёхрогого и приостановившегося грешник мучимый. – Я купил лекарство родителям! Родители всю жизнь отдали мне, я старший сын! Я защищал их как мог! Я… а-а-а!!!
– А кто жену свою верную и искреннюю из борделя не выкупил, как разбогател?
– Так проще для новой дары свадебные было купи… а-а-а-а!!!
– А кто дочь среднюю от новой жены продал в бордель, девчоночку юную, чтоб лапали её потные и жирные старики?
– Я… а-а-а!!! Я спасал учителя! Я – добродетельный сын и ученик! Я лекарства… а-а-а!!! Лекарства я ему покупал десять лет! Я добродете… а-а-а-а!!! Ный! Я дом продал ради него! Я… а-а-а!!!
Покосившись на извивающегося и орущего человека прикованного, да на чёрта, ласкавшего того сладострастно раскалённым прутом, вот, спускаясь от сердца и ниже по животу, Макото, вздохнув, отвернулся и прочь пошёл.
Но что-то новое жгло уже внутри, пронизая печёнку и впиваясь в нервы. Неуютно стало как-то внутри. Шарахнулся отрок, извернулся. Нет, когтей чужих не пронзало его тело.
– Да что же?..
***
Шуршали, опадая, листья огромного клёна, затканного в ветхое уже алое кимоно. Шуршали, перекатываясь, подсохшие листья под метлою молодого послушника в ветхой рясе уже и аккуратно заштопанной. Стучали, медленно проходя по мощённым, монастырским тропам, старенькие, деревянные гэта, посеревшие уже от времени. С одним зелёным вместо синего шнурком.
Сгущались уже сумерки. Тихо шуршал хвоёю скрюченных сосен ветер, обдирал кимоно со смущённо прятавшегося за храмом клёна.
Продолжала шуршать по каменным тропам метла, сгоняя опавшие листья в некое подобие порядка.
– Судзуки, иди есть! – донеслось из-за здания дальнего, покосившегося слева да подпертого свежесрубленною сосной.
– Вкушайте сами, сэнсэй! Я не голоден! – сглотнув слюну, доблестно соврал юноша, да пошёл прогонять казавшиеся бесконечным потоком листья.
Метла остановилась у ноги босой, оцарапанной, с когтями длинными.
«Ногтями отросшими?..»
Молодой послушник наконец остановился, да взгляд поднял. Нет, отпустить пришлось.
Перед ним стоял худой отрок в ободранном с рукава левого, потрёпанном, синем юката. Обычный, бродячий, встрёпанный отрок, да только близ центра лба вытекали из-под кожи два коротких рога-клыка, да два таких же шло чуть повыше из-под висков.
Странное существо, достававшее ему по грудь, смотрело исподлобья. Пальцы тонкие и ободранные то сжимались, то разжимались. Гость непрошенный что-то порывался сказать, но как будто не смел. Как будто что-то затыкало ему рот.
