Елена Владимировна Семёнова
Обретение настоящего
Глава 6. Химера
Я опускаю в моём повествовании главу, которая могла бы называться «Счастье». Счастье – материал такой фантастической плотности, что не подлежит разъятию на атомы. Горе – дело иное…
Несколькими страницами выше я обещала подробнее рассказать о благотворительной организации, в которой привелось мне работать. Привела меня в неё неизлечимая от рождения болезнь сына… Я ничего не стану писать о ней в дальнейшем, потому что ворошить в памяти всю эту нескончаемую чреду больниц мне тяжело. К тому же болезнь – это не главное в моём сыне. А главное – душа, ум, талант… И его я воспитываю именно с такой установкой: главное, его личность, его внутренний мир, а не какая-то там болезнь, будь она хоть сто раз серьёзна. Нужно не сосредотачиваться на ней, а жить своей жизнью, соблюдая некий договор с нею. Врачи утверждали, что Валька не доживёт и до года. Теперь удивляются… А я знаю точно, мой сын будет жить. И жизнь его будет полной, насколько это возможно. Его внутренняя сила, его невероятная для таких лет целеустремлённость одолеет всё врачебные вердикты.
Люди, не утратившие души (или остатков её), находят для неё много занятий. Кто-то для души играет на музыкальных инструментах, кто-то пишет, кто-то вырезает мебель. Для души ходят в театры и кино, ездят на экскурсии. А есть люди, которые для души занимаются помощью страждущим собратьям, чужому горю помогают – для души. Обычно это свидетельствует о том, что на душе очень тяжело, что лежит на ней кладь собственного горя. Мелкие печали можно рассеять концертами и экскурсиями, но для настоящего горя требуется нечто несоизмеримо большее, не витамины, а комплексная терапия. Подобное исцеляется подобным. Один мудрец советовал: если тебе плохо, пойти и помоги тому, кому хуже – станет легче. В сущности, Евангелие говорит о том же: «носите бремена друг друга» – это не заповедь смирения, а тончайшая психотерапия. За тяжестью бремен чужих меньше ощущается бремя собственное.
Среди нескольких волонтёров, работавших в нашей организации, не было ни одного в земном смысле «благополучного человека». Люди, потерявшие близких, матери больных детей, больные сами – вот, каков был основной контингент. Если остаться наедине с болью, жить ею, сойдёшь с ума. Спасение в таком случае одно – сконцентрироваться на боли чужой. Человек, не узнавший личного несчастья, редко может понять несчастье чужое. Не пережив, нельзя представить…
Часто мы жалуемся на всевозможные мелочи, чувствуем себя несчастными из-за них. И лишь встреча с настоящим горем ставит всё на свои места, выявляя действительно важное и обращая в ничто то, что по глупости важным казалось. Пополнив ряды волонтёров фонда, я поняла это всецело. Когда я слышу по телевизору, что кто-то наложил на себя руки по случаю несчастной любви, или какого-то конфликта, или ещё по каким-то высоким соображениям, то, да простит меня Бог, внутренне ожесточаюсь. Как смеют эти люди возвращать дар Творцу, не ведая настоящего горя? То же касается алкоголиков и наркоманов… «Пустота жизни», видите ли, довела. Вокруг нас – необъятное поле, требующее делателей. Сколько настоящих трагедий происходит на этом поле, скольким людям действительно нужна помощь. И что же? Не этим заполняют пустоту собственной жизни духовные калеки, а заливают горькой. Конечно, и им должно сочувствовать, тому, какое преступление творят они против собственных душ. Но мне того не хватает… При встрече с такими людьми довлеют во мне два чувства: обида за Творца, чей дар так бездарно растрачен, и оскорблённость за тех действительно несчастных, которым некому оказывается помочь.
Первая ступень вочеловечивания – помощь ближнему. Даже глубоко падший человек, однажды встав на этот путь, непременно поднимется из своего провала, воскресит в себе образ Божий. Я видела такие примеры воочию. Но нужно – воление. Если его нет, то внешними усилиями нельзя сделать из расчеловечившегося существа Человека. Можно в какой-то мере вернуть облик, на какое-то время вернуть к жизни, но все труды пойдут прахом, если нет воли. Таких примеров, увы, больше.
Основателем нашего фонда был очень странный человек. Уже пожилой бизнесмен, он потерял дочь, и, оставшись один, пустил все средства на помощь тяжелобольным детям. Он называл себя атеистом, но это неправда. Правда же состояла в том, что Глеб Григорьевич так и не смог простить Богу своего горя и всей своей благотворительностью, каждым мгновением своей страдальческой жизни продолжал спор с Ним. Как-то он с болью сказал, кивнув на группу больных детей во дворе больницы:
– Бог отказался от них, невинных… Но если Он отказался, то я не откажусь. Должен же хоть кто-то помогать им, делать за Него Его работу.
Страшные слова. Мне никогда не приходило в голову, что Бог отказался от моего сына. Если послано испытание, значит, так надо. Для чего-то, о чём Бог знает. Но Глеб Григорьевич не желал мириться с несправедливостью Божия устроения. Кто-то сочтёт, что был он одержим бесовской гордыней, раз говорил такие слова. Но я берусь утверждать, что боли и горя здесь было куда больше, чем гордыни. И боль эта была вызвана именно раздором с Богом, к Которому, на самом деле, рвалась душа этого несчастного человека. Сам он был в ту пору уже болен и знал, что скоро умрёт. Незадолго до смерти он спросил без обычной озлённости, печально:
– Отчего так? Зовёшь Его, зовёшь… А Он не слышит!
– А разве мы слышим, когда Он зовёт нас всякое мгновение? – откликнулась я. – И когда другие люди зовут нас – всегда ли слышим?
Глеб Григорьевич промолчал. Прозрачный, иссохший, как осенний лист, он смотрел вдаль, видя что-то, одному лишь ему доступное.
Мне хочется верить, что перед смертью они всё-таки услышали друг друга, и Господь принял раба Своего Глеба в Свои чертоги, отпустив ему все вольные и невольные грехи за земное страдальчество.
Итак, работа в фонде составляла существенную часть моей жизни, имевшей три составляющие: семью, работу (те же переводы и уроки), обеспечивающую нам троим проживание (Юрий Николаевич не имел постоянной работы, к тому же часто болел) и фонд, мою отдушину…
Однажды нам пришло приглашение на известное телешоу. Выпуск был посвящён нашей теме, и Глеб Григорьевич по телефону велел пойти мне:
– Ты ж у нас артисткой быть собиралась – ты и иди.
Надо ли говорить, что волновалась я до мандража? Юрий Николаевич посмеивался и успокаивал:
– Это совсем нестрашно. Тебя, может, и спросят-то раз-другой! Ответишь и делов! Можно подумать, тема тебе незнакома.
Единственное, что меня утешало: эфир не прямой. А раз так, то можно надеяться, что моё многозначительное мычание просто вырежут…
Как в тумане помню: Останкино, лифт, коридоры с бегающими людьми, наконец, студия… А в студии – ты. Больше никого заметить я не успела, окончательно онемев от неожиданности.
Пока заканчивались последние приготовления, я искоса рассматривала тебя. Почти не изменился. Тот же аристократизм, то же изящество, тот же лоск… В костюме нарочитая изысканная небрежность: джинсы, блузка, пиджак, платок… И всё, могу только догадываться, каких денег стоит. В многозапаховом пространстве не различу твоего парфюма… Тот же? Или теперь нечто более дорогое? Знаешь ли, что на улицах, случайно уловив знакомый запах, я каждый раз вздрагивала и озиралась кругом, словно надеясь тебя увидеть?
Программа начинается. На её протяжении я не смотрю в твою сторону, чтобы не разволноваться ещё больше. Не смотрю, даже когда говоришь ты. Говоришь, об ответственности общества… И я вспоминаю пиджак и блузку стоимостью в мой месячный доход… О семейных ценностях… И перед глазами у меня – брошенная тобой Шурка и её не рождённый ребёнок. Как тебе удаётся это? Так проникновенно говорить о том, чего не исполняешь сам? Неужели твоя собственная совесть не тревожит тебя в тот миг, когда ты обличаешь повинных в твоих же грехах?
По окончании передачи ты неожиданно нагнал меня у лифта:
– Сима! Ты что, так бы и ушла, не поздоровавшись? Ведь столько лет не виделись!
– Прости, Лёня, я очень спешу. У меня ребёнок болеет.
– У тебя есть ребёнок?
– У меня есть семья.
– Поздравляю!
– Спасибо!
Твой тон неискренен, но ты зачем-то втискиваешься следом за мной в лифт. Парфюм всё-таки тот же. Привычка пересилила понты…
– Если ты торопишься, то позволь подвезти тебя до дома.
– Я далеко живу.
– Мне безразлично – вечер свободен.
Устав после нескольких часов в душной студии, я не горела желанием давиться в метро в самый час-пик. Я рассудила, что у тебя наверняка хорошая машина, не хуже, чем у Григория Максимовича, а, значит, даже в пробке можно сидеть с максимальным комфортом…
Мои ожидания оправдались. Машина моего бывшего патрона оказалась «запорожцем» в сравнении с твоей. Вот, только сидела я в ней, как на иголках…
– А ты изменилась. Совсем не та девочка, которую я фотографировал в Питере…
– Теперь бы не стал?
– Стал бы. И с ещё большим удовольствием. Может, встретимся как-нибудь?
– Не могу. Я же сказала, у меня ребёнок болеет.
– Я очень удивился, увидев тебя сегодня.
– Я тоже.
– И ты тоже рада?
– А что, должна?
– Лично я рад. Скажи, ты давно работаешь в фонде?
Фонд – это безобидно. О фонде я рассказываю охотно и подробно. Ты слушаешь внимательно, задумчиво киваешь, а под конец предлагаешь провести творческий вечер для детей патронируемой нами больницы. Ты сговоришь кое-кого из знакомых, и вы приедете к нам. Не без щедрых подарков, само собой.
Эта идея, естественно, воодушевила меня. Для больных детей, для сирот – такие праздники на вес золота. Известные артисты к ним приедут! Автографы дадут, сфотографируются… А если ещё и с подарками!.. Я согласилась сразу, и мы договорились созвониться в ближайшие дни, чтобы всё обсудить.
Так ты вторично вошёл в мою жизнь, которую я наивно полагала устоявшейся. Я уверена была, что семья, глубочайшее уважение и привязанность к мужу, болезнь сына, по крайней мере, бесповоротно исцелили меня от моей химеры. Но не тут-то было. Стоило тебе появиться, и микроб ожил вновь…
Через неделю устроили детский праздник. Все наши были очень довольны моим столь удачным знакомством. Да и на подарки ты не поскупился. В тот день я хотела остаться дома, но Глеб Григорьевич настоял на моём присутствии:
– Не придёт она! Твой ведь дружок старается! Так что будь добра.
Я изо всех сил старалась держаться подальше от тебя, но не выходило. Ты всё время оказывался рядом.
– Сима, мне кажется, или ты меня избегаешь?
С чего мне было избегать тебя? Стыдно и признаться…
– Тогда садись рядом.
И, вот, за столом мы рядом, и ты что-то рассказываешь с обворожительной улыбкой, очаровывая наших сотрудниц. И, самое главное, смотришь на меня… Глаза и голос… И зачем нужно колдовство, если есть глупое сердце, не умеющее повиноваться разуму?
По окончании обеда ты снова предлагаешь меня подвезти. За окном ливень, и я не отказываюсь, потому что не взяла зонт… Дождь всегда влияет на мои нервы, будоражит, пробивает электрическим током. В дождь и грозу мне неизменно хочется идти куда-то, бежать, совершать безумства…
В тот день я едва не поддалась этому желанию. В машине ты впервые поцеловал меня, и я поняла, что больше встречаться нам нельзя, иначе рухнет то, чем я больше всего дорожу в этой жизни, потому что остановиться я уже не смогу, дойду до точки.
Именно тем вечером я решила, что нужно непременно найти отца Виктора, чтобы именно он, а не кто-либо ещё обвенчал нас с Юрием Николаевичем. Однако, решение это, окончательно вызревшее бессонной ночью, осуществится много позже…
А на другой день мне позвонили с телевидения и предложили работу. Догадаться бы мне сразу, что то была твоя подача, но увы… Я лишь обрадовалась неожиданному заработку. Переводов в последнее время было мало, все деньги от уроков шли на лечение сына, а на жизнь оставались квартирные. А если ещё и уроков станет не хватать? Юрий Николаевич болел и хандрил. О том, чтобы требовать «трудовую копейку» с него, я и не помышляла. Я слишком дорожила им, слишком привязана была, чтобы заставлять его заниматься чем-то, что ему тяжело и неприятно, что могло бы подорвать его и без того шаткое здоровье. Для двух людей на свете я готова была без звука умереть мучительной смертью – для сына и мужа. А потому то, что всю нелёгкую ношу бытия несу на себе я, воспринималось мной, как естественный порядок вещей.
На новой работе я освоилась быстро. Моей задачей было делать репортажи на «профильные» (фондовские) темы для одной московской передачи. Поскольку в нашей группе я оказалась единственным не пьющим человеком, то карьера моя была обеспечена, ибо, когда требовалось доделать чужую не законченную по пьяной лавочке работу, то я была незаменима.
В самые первые дни мы с оператором Денисом поехали делать сюжет о бедственном положении одной семьи. Женщина родила ребёнка с тяжёлой формой ДЦП, лишилась мужа и, наконец, стала инвалидом, попав в автоаварию. А недавно паралич разбил её мать, на которой до той поры держался дом. Мне не внове подобная трагедия, но всё-таки сердце сжимается, когда мы переступаем порог. И отчего-то вспоминается Глеб Григорьевич с его отчаянным бунтом… Когда видишь такое, искушение бунта неизменно закрадывается в душу.
Я стала разговаривать с матерью, а Денис – настраивать камеру. И вдруг он потребовал:
– Вы ребёнка-то, ребёнка разверните! Так чтобы ножки его скрюченные видны были. И всё, всё! Мне же кадр нужен!
После съёмок я, потрясённая, с негодованием набросилась на оператора:
– Ты обалдел совсем, что ли?! Как такие вещи говорить можно?! Кадр ему нужен! А на людей тебе – наплевать и растереть?!
– Не ори, – флегматично ответил Денис. – Между прочим одного молодого режиссёра в молодости позвали снимать расстрел. Выстроили на рассвете приговорённых, автоматы вскинули. А режиссёр и говорит: «А нельзя ли подвинуть их? Освещение не то!» И подвинули, и расстреляли, и заснял их довольный режиссёр.
– И что?
– Ничего. Карьеру сделал!
Я закашлялась и смогла лишь высказаться в том смысле, что у него, Дениса, так всё равно не получится. На что наш оператор только ухмыльнулся:
– А это, мать, время покажет!
Такой цинизм немало поразил меня. Как же так можно? Чужую трагедию воспринимать, как материал для собственного искусства? Это же сумасшедшие… Или это профессиональное повреждение души? Противно…
Мало-помалу я всё же втянулась в утомительный и увлекательный процесс работы на телевидении. Одно выбивало из колеи: встречи с тобой. Ты как будто приезжал в Останкино по своим делам, но каждый раз так «удачно», что мы непременно встречались.
– Позволишь угостить тебя чашечкой кофе в ресторане?
– Я спешу!
– Все спешат, но на кофе времени хватает всем!
И я сдаюсь, и иду пить с тобой кофе…
– Позволишь подвезти тебя?
– Нет, спасибо.
– Почему ты боишься меня? Ведь мы были друзьями!
Друзьями… Сомневаюсь, что ты понимаешь значение этого слова. Но мне стыдно признаться, что боюсь (себя), и я снова иду у тебя на поводу.
Дома подозрительный взгляд Юрия Николаевича:
– От тебя дорогим табаком и одеколоном пахнет…
– Сотрудник подвёз…
– В прошлый раз пахло также. И в позапрошлый…
Я ни в чём не виновата перед ним. Но одновременно виновата. Виновата желанием. Виновата тем, что он страдает. Это, последнее, я читаю в его светлых, беспокойных глазах. Обнимаю его со всей нежностью, на которую способна, шепчу мягко:
– Потому что сотрудник один и тот же. Если хочешь, я больше не стану пользоваться его добротой и буду, как все люди, ездить на метро.
– Нет-нет… Я ведь просто так спросил…
Дома я стараюсь быть весёлой и жизнерадостной. Сын, слава Богу, берёт пример с меня, и вдвоём мы стараемся рассеять ипохондрию нашего папы. На работе сосредотачиваюсь, собираюсь в кулак. Но везде и всегда, где-то глубоко внутри точит меня разбуженный микроб, не даёт покоя.
В честь очередного дня рождения нашей передачи руководство решило устроить банкет для сотрудников и друзей. Целый вечер я уговаривала Юрия Николаевича пойти со мной на это мероприятие. Муж отбивался, как мог:
– Зачем я туда пойду, скажи на милость? Я никого там не знаю! Чужие люди, чужая сфера… Я буду чувствовать себя неуместно. К тому же для вашей компании я стар. Буду смотреться там, как… как… Глупо, одним словом! И не бывал я на таких мероприятиях уже давным-давно! Ещё, небось, дресс-код у вас там!
– Во-первых, до старости тебе ещё далеко. А, во-вторых, никаких кодов, всё добровольно.
– Всё равно! Уволь меня от этого. Сходи одна. А лучше и сама не ходи. Скоротаем тихий вечер вместе…
– Я не могу не пойти, это моя работа. Но одной идти мне не хочется. Там все будут с мужьями-жёнами, друзьями-подругами… Ну, я ведь никогда раньше не просила тебя! Почему ты не хочешь хоть раз пойти мне навстречу?
Нет, мне вовсе не хочется вспоминать, что работаю я за двоих. Что тяну на себе и работу, и дом. Ничего этого я вспоминать не хочу, потому что не вижу в этом ничего особенного. Но в такие моменты всколыхивается недоброе чувство… Ведь в самом деле ни о чём не прошу никогда, а сама стараюсь уберечь, окружить заботой, идти навстречу. Но можно же хотя бы иногда и мне приятное сделать?
Хотя, конечно, ему трудно согласиться… Он не привык к такому обществу. А природная застенчивость и ранимость заставляет ревниво оберегать свой внутренний мир. Если не хочешь, чтобы плюнули в душу, лучше держать её на запоре – мой муж отлично усвоил этот принцип, но и как же трудно ему было следовать оному при его изначальной открытости, порывистости, тяге к людям… За это сокровенное, бережливо хранимое от сторонних, я и полюбила моего мужа. И жалела, и старалась быть ему опорой. Но иногда так хотелось, чтобы пожалели меня, чтобы за силой и весёлостью, которую я так старательно напускала не себя, услышан был и мой задавленный, заглушённый стон…
Юрия Николаевича я всё-таки уговорила пойти со мной. Но лучше бы мне этого не делать…
Вечеринка была уже в разгаре, когда мы пришли. И ты, как «друг нашей передачи», выступал в роли тамады. Едва мы появились, ты тотчас подошёл, галантно приветствовал нас…
– Это твой провожальщик? – спросил муж после знакомства.
– Он самый. Как ты узнал?
– Запах… Должен сказать тебе, что твой дружок слишком злоупотребляет парфюмом. Да и вообще… Стрикулист…
– Он режиссёр.
– Можно подумать, что одно исключает другое.
– Быть можно дельным человеком и думать…
– Не тот случай. Для таких, как он, краса собственных ногтей, весомее чужой жизни. Странно, что ты с ним общаешься. Он что, работает на канале?
– Не то, что работает, а…
– Ясно, ошивается.
– Ты не в духе сегодня.
– Я же говорил, что тебе лучше пойти одной.
Конечно. Лучше. Всегда и везде – одной…
В это время ты произносишь высокопарный тост в мою честь и объявляешь, что я получаю премию зрительских симпатий. Ко мне подбегают несколько сотрудников, поздравляют, влекут на сцену. Я сбивчиво благодарю за такую неожиданность…
Огромный, как шар, букет лилий… Я знаю точно: они твои. Сразу вспоминаются орхидеи в твоей питерской квартире. Интересно, ты и теперь увлечён цветоводством? Во всяком случае, букет дивный.
Шампанское… С алкоголем у меня скверные отношения – вино сразу ударяет мне в голову.
Лица, смех, блики света, музыка… Словно нарочно кружат меня в хороводе, заговаривают, и я вовлекаюсь в общее веселье. Можно сколь угодно презирать «светские мероприятия», но они обладают поганенькой особенностью завлекать. Да ещё когда тебя только что провозгласили надеждой журналистики! Сулят в будущем ТЭФИ! Поздравляют… И понимаешь ты остатком сознания, что всё это бесстыдно натянуто, ни на йоту не искренне. Понимаешь, что это своеобразный ритуал, что уже завтра поздравляющие сейчас не преминут лягнуть тебя. Понимаешь, что всё это не настоящее. Но понимание это тонет до полной рассеянности и желании, чтобы это было правдой, в опьянённостью успехом, в горделивом самолюбовании…
Музыка сменяется, и ты приглашаешь меня на танец. Сладчайшая грёза моей юности! Не изжитая, как оказывается, к моему испугу.
– Ты прекрасна и очень талантлива. Камера тебя любит. У тебя большое будущее на телевидении!
Странно, почему в такие моменты даже самая грубая и пошлая лесть принимается за правду в то время, как обычно ты прекрасно знаешь о себе совсем иное? Безумие… Опьянённость… Головокружение…
Внезапно что-то тревожит мой рассеянный взгляд. Я не понимаю, что. И вдруг спохватываюсь: нет Юрия Николаевича! Дурман сходит, как от ледяного душа, и я становлюсь собой. Едва бросив короткое «прости», я оставляю тебе посреди танца и опрометью выбегаю из помещения, озираясь по сторонам в поисках мужа. Его нигде нет.
В волнении я выскочила на улицу и, наконец, увидела его, уходящего прочь. Догнала, преградила путь:
– Юра! Я чуть с ума не сошла… Зачем ты ушёл?
– Затем, что я там лишний, – Юрий Николаевич болезненно поморщился. – Я не могу находиться среди этих людей! И на тебя среди них мне тяжело смотреть! Потому что ты становишься на них похожа. Тебе весело с ними, это твой мир, а я только помеха… Возвращайся, Сима. Тебя там ждут!
– Без тебя я не вернусь.
– Почему? Признайся хоть себе самой: я не нужен тебе… там!
– Ты мне нужен везде.
– Только не надо этих… жертв!
На улице уже стемнело, людей мало. Я пытаюсь сообразить, видно ли нас из окон моим коллегам. Мне жаль мужа, выглядящего глубоко расстроенным и изнервлённым, и досадно от глупости происходящего.
– Послушай, я не люблю этих мероприятий, и мне они не нужны. Ходить на них впредь я не собираюсь. Но пойми, я не могла не пойти на это! Первый год моей работы у них – как я могла нарушить правила с первого шага? С какой стати? Я хотела, чтобы ты был со мной здесь, потому что мне тяжело всё время быть одной. Мне нужна была твоя поддержка. Тебе не нравится моя работа, я знаю. Но переводами я не заработаю столько, сколько здесь. А для Вальки нужны деньги…
– Которых я не могу заработать, добавь ещё.
– Перестань! Причём здесь это! Тебе не понравилась сегодняшнее веселье, это дурацкое награждение… Но разве я его придумала? Этот танец… Да, я могла отказаться от него. Каюсь, не сообразила сразу, показалось неудобным отказать человеку, только что меня чествовавшему – да ещё и на людях. Неужели тебе так трудно было немного подождать? Я ведь бросилась за тобой, потеряв голову, даже проститься ни с кем не успела.
– Могла бы не бросаться…
– Я волновалась за тебя! А теперь мне будут перемывать кости, зубоскалить на мой счёт… Этого ты хотел?
– Прости, – Юрий Николаевич виновато опустил голову. – Я не подумал. Просто уж очень тошно стало, не выдержал. Возвращайся, Сима. Ты должна быть там. Скажешь, что у меня голова разболелась, и я уехал. А я заберу у Кати Вальку, и мы будем ждать тебя.
– Одна я не пойду. Вместе пришли, вместе и должны уйти. Хочешь, чтобы все здесь потешались, что мой муж столь ревнив, что сбежал, увидев, что жена танцует с другим?
– А если мы вернёмся вдвоём, то что ты им скажешь?
– Что у тебя заболела голова, и ты вышел на воздух, но не сразу нашёл обратную дорогу в наших лабиринтах. Только умоляю тебя, подыграй мне хоть самую малость!..
Мы всё-таки вернулись вместе, и до конца вечера я не отходила от мужа, опасаясь твоего общества. Разумеется, без заглазного зубоскальства со стороны наших не обошлось. Такое показное внимание к мужу – смех да и только!
На другой день ты снова ждал меня после работы у телецентра. От предложения подвезти я на этот раз категорически отказалась, но на этом дело не кончилось.
– Мне нужно поговорить с тобой!
– По работе?
– Ты отлично знаешь, что нет!
Из-за запруженной машинами ленты шоссе уютно выглядывал розовый пряник шереметевской усадьбы. Я предлагаю пойти в парк и поговорить там. Музей в этот час уже закрыт, поэтому народа никого, и можно разговаривать спокойно.
– Я хотел тебе сказать, что развожусь с женой.
– Поздравляю. Почему ты решил сообщить эту новость мне?
– Не прикидывайся дурочкой!
Мне совсем не хочется объяснений. Вид старой усадьбы, церкви, зеркальной глади пруда, мелодичный перешёпот листвы умиротворяет. Хочется просто побродить здесь, а лучше углубиться в зеленеющий позади усадьбы массив Ботанического сада. Надо же, как, оказывается, давно я не была в лесу. Опасно давно. Нельзя так надолго отрываться от своей естественной среды, а о себе я знаю точно: моя естественная среда – лес.
– Я не собираюсь разводиться с мужем.
– Только не надо сейчас плагиата на манер: «Но я другому отдана и буду век ему верна»! Ты ведь любила меня!
– Любила. Но я ведь всего лишь образ… Или что там ещё?
– Теперь всё иначе!
– С чего бы?
– Мстишь? Отыгрываешься за старое?
– За что мне отыгрываться? Ты был честен со мной.
– Вот именно.
– Я не оставлю своего мужа.
– Только не говори, что любишь его!
– Почему нет?
– Насколько лет он тебя старше?
– Пошло с твоей стороны. Какое это имеет значение?
– Никакого. Он, кажется, безработный?
– Временно.
– Ты не дурочка и прекрасно знаешь, что нет ничего более вечного, чем временное. Проблема твоего мужа не во внешних обстоятельствах, а в нём самом! У него цели нет! Желаний! Воли! У него же… глаза погасшие! Разочарованный человек, который ни к чему не способен!
– А у тебя есть цель?
– Будет, если ты будешь рядом. Вместе мы горы свернём! Телевидение, кино – всё будет в наших руках!
Не стану лгать, искус был велик. Быть рядом с тобой, развернуться в полную силу на телевидении, к которому я успела почувствовать вкус… Другая жизнь! О которой только мечтать можно! И всего один шаг, одно слово до неё… Одна переступленная жизнь…
– Неужели ты думаешь, что я оставлю ради тебя мужа и сына?
– Кто говорит о сыне? Твоему сыну я стану лучшим отцом, чем родной. У него будет всё. Лучшие врачи, поездки заграницу, учителя.
И этот искус совсем немал. Я же знаю, что лечение заграницей могло бы очень помочь Вальке…
– Нельзя построить счастье на чужом горе, на лжи.
– Мы и так будем несчастливы! Все! Ты любишь меня, твой муж будет чувствовать это. Это же и есть – ложь!
– Мой муж и сын будут счастливы, – с вдруг явившейся решимостью отрезаю я.
– А ты? А я?
– А мы будем платить по счетам.
– За что, позволь спросить?
– За гордость… – тихо отвечаю я, глядя на мелкую рябь пруда и вспоминая величавое течение Волги. – Я – за то, что думала прожить умнее других. Ты – за то, что счёл ниже своего достоинства связывать судьбу с девчонкой без имени и положения.
– Безумие какое-то! Одумайся, Сима! Зачем калечить себе жизнь? Я же люблю тебя!
– Довольно. Я не уйду от мужа и не свяжу жизнь с тобой каким бы то ни было образом. И впредь я очень прошу тебя не караулить меня и не звонить.
– Ты просто боишься! Боишься взять судьбу в свои руки! Это малодушие!
– Пусть так. Но я всё решила. И иного ты от меня не услышишь.
Запели утешно церковные колокола, возвещая окончание службы. Добрый знак, – подумалось с облегчением. Значит, всё правильно, и главное, удержаться, не сорваться, не изменить сделанному выбору.
