Елена Викторовна Хорватова
Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова

Ее слезы и мольбы в конце концов помогли, Морозов «спустил на тормозах» неприятную историю с собственным портретом, с натянутой улыбкой принял работу и даже дал художнику основание полагать, что «они довольны»… В конце концов Морозов счел за лучшее вывесить серовский портрет на почетное место в своем доме и при гостях весело смеяться над собственным изображением.

Заплатили Серову тысячу рублей, хотя обычно парадные портреты такого уровня обходились заказчикам в пять тысяч.

Серов продолжал бывать у Морозовых в гостях, но новых заказов ни на детские портреты, ни на полотно с изображением хозяйки дома от текстильного магната не последовало. Только после смерти Михаила Морозова Серов вернется к портретам членов его семьи. В 1905 году он выполнит графические портреты детей – старшего сына Юры, повзрослевшего Мики и Маруси. Портрет Маргариты Морозовой Серов напишет в 1911 году, когда она уже приближалась к сорокалетию… Изображена на полотне яркая, пикантная, но уже вполне зрелая дама. А портрета молодой, сверкающей ослепительной красотой Маргариты Серову создать было не суждено.

Горячее заступничество Маргариты за провинившегося художника давало Михаилу Абрамовичу повод заподозрить жену в особых отношениях с Серовым… Маргарита это почувствовала и решила не предоставлять мужу новых поводов для ревности. «Серова я всегда немного побаивалась и смущалась, несмотря <…> на то, что он мне очень нравился. Мне даже не хотелось, чтобы он писал мой портрет, так как я знала, что он таких „дам“ недолюбливал», – тактично заметит Маргарита Кирилловна в своих воспоминаниях. Но это ли послужило истинным поводом ее отказа?

Человек, который нравится, нравится настолько, что вызывает у взрослой и уверенной в себе женщины дрожь смущения, будет писать ее портрет – значит, нужно «позировать», проводить наедине с Серовым долгие часы, вести бесконечные разговоры, рискуя проболтаться о чем-то сокровенном, а потом, по завершении сеанса, представать перед мужем, выдерживать тяжелый, изучающий взгляд, нервно ищущий подтверждение своим ревнивым подозрениям…

Нет, уж лучше сразу отказаться от портрета, пусть муж подумает, что Серов Маргариту Кирилловну «недолюбливает».

Уже не раз было замечено, что некоторые портреты Серова, особенно глубоко раскрывавшие душу моделей, словно бы обладали некой злой, мистической силой. Может быть, потому, что, по словам Маргариты, «редко можно было почуять в его портрете доброе и простое отношение к изображаемому им человеку»… Люди, запечатленные на этих портретах, вскоре умирали. Так было с Мусоргским, с великим князем Сергеем Александровичем, со Столыпиным, со многими другими.

Вот и Михаил Морозов даже года не прожил после того, как его портрет наделал столько шума на выставке «Мира искусства».

Когда за неделю до смерти Морозов слег, Серов, не желавший, чтобы Михаил Абрамович ушел из жизни, сохраняя обиды и ревнивые подозрения, явился к нему примириться. Маргарита вспоминала, что последним гостем в доме умирающего был Серов.

По странному стечению обстоятельств, вскоре и сам Серов внезапно оказался на грани небытия. В ноябре 1903 года, проезжая на извозчике по московским улицам, художник вдруг почувствовал невыносимую боль… Он добрался до здания Школы живописи, с трудом поднялся по лестнице и упал, потеряв сознание. Его внесли в квартиру директора Школы князя Львова, вызвали врачей.

Доктора не только не могли понять, что происходит с известным художником, но были даже не в силах успокоить эту дикую боль. Положение признали настолько серьезным, что откровенно сказали Серову о необходимости подумать о близких и составить завещание. Он лишь усмехнулся – денег у модного портретиста, всегда легкомысленно относившегося к меркантильным расчетам, не было, разве что мизерные суммы, недополученные с двух-трех заказчиков… Ему практически нечего было оставить своей семье.

Из квартиры Львова Серова перевезли на Арбат, в хирургическую клинику князя Чегодаева, расположенную в Трубниковском переулке. У Серова нашли прободение язвы, операция оказалась чрезвычайно тяжелой… По округе разнесся слух, что в клинике умирает известный художник, и множество людей устремилось в Трубниковский переулок, где им пришлось стоять на морозе несколько часов в ожидании известий.

Печальная новость докатилась и до особняка Морозовых на Смоленском бульваре… Маргарита Кирилловна, только-только похоронившая мужа, была потрясена.

Едва оправившись после операции, Серов задумался о том положении, в котором оказалась его семья. Нужно было срочно достать деньги, а он знал только одного человека, к которому можно было бы обратиться с подобной просьбой, не рискуя получить отказ, – Маргариту Морозову.

Он передает ей мольбу о помощи… Деньги, довольно крупную сумму даже для миллионерши, он из самолюбия просит «в долг», с условием, что вернет, когда поправится и снова начнет работать. Он и сам сомневается в этом, но мысль о несчастной, оставшейся без гроша жене заставляет его искать хотя бы такой выход.

«…Мне очень хотелось сделать для него все, что я могла. Я сейчас же поехала в больницу, где он лежал, и отвезла ему деньги, чтобы он успокоился», – вспоминала Маргарита.

Когда она увидела лежащего на больничной койке Серова, то с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть – так страшно, до полной неузнаваемости изменился художник. Говорят, что помощь другим несчастным лечит собственные душевные раны… Может быть, и так, но все же Маргарите было невыносимо тяжело.

Она старалась держать себя в руках – через три месяца ей предстояло родить четвертого ребенка. Преждевременные роды Мики, вызванные расшатанными нервами, в свое время многому ее научили. Нужно было жить, быть сильной и мудрой, хотя бы ради детей. Но даже последние мгновения, проведенные Михаилом Морозовым на этой земле, добавляли обид.

«Миша перед смертью меня упрекал! Ужасная жизнь!» – признается она годы спустя в одном из писем, и эта обида, смешанная с отчаянием, болью и состраданием у постели умирающего, останется в ее памяти навсегда…

Возможно, муж упрекал ее все тем же «особым отношением» к Серову, «последнему гостю», пришедшему проститься с умирающим, а может быть, все было прозаичнее. Михаил и прежде, в периоды бурных ссор, имел обыкновение попрекать ее своими деньгами и пугать лишением наследства. Он, в общем-то и не собираясь еще в тридцатилетнем возрасте в мир иной, любил гипотетически представлять себе собственную смерть и переписывать завещание, составляя его то так, то этак, и все пообиднее для своевольной жены-бесприданницы, не умевшей ценить его благодеяний.

Маргарита, для которой деньги не играли столь важной роли, была готова к любым сюрпризам.

Но когда то страшное, о чем думалось лишь в шутку, и вправду свершилось и был оглашен последний, истинный вариант «духовной», Маргарита услышала:

«Все движимое и благоприобретенное недвижимое имущество мое… я завещаю в полную собственность любезной супруге моей Маргарите Кирилловне Морозовой. Все ранее совершенные мною духовные завещания сим уничтожаю и прошу считать их недействительными. Аминь!»

Последняя воля Михаила знаменовала примирение с женой, а может быть, и прощение, если и вправду была в нем нужда. Маргарита становилась одной из богатейших женщин в России. Но она уже не смогла принять этот щедрый дар. В Московский окружной суд поступает собственноручное заявление от вдовы мануфактур-советника Михаила Морозова: «Настоящим имею честь заявить окружному суду, что я навсегда отрекаюсь от своей указанной части».

Наследство перешло к детям – Георгию (Юре), Михаилу, Елене и младшенькой Марии, родившейся уже после смерти отца. А мать осталась при них лишь в качестве опекунши-распорядительницы. Неординарный поступок вдовы вызвал множество кривотолков в обществе. Но Маргарита была уверена в своей правоте – муж слишком часто обещал лишить ее наследства, так пусть все переходит к детям, ей ничего не нужно.

Свекровь, Варвара Алексеевна, почувствовала в этом вызов. Она-то в свое время держалась за наследство собственного мужа изо всех сил, ради чего и от честного имени отказалась, и во второй брак вступить не осмелилась, и младших детей обрекла на судьбу незаконнорожденных… А невестка-вертихвостка мало того, что сына в гроб загнала, так теперь еще своим благородством всем в нос тычет – она, дескать, бессребреница, ей ничего не надо.

Отношения между свекровью и невесткой, и без того не слишком пылкие, стали просто ледяными.

Маргарите же было невыносимо оставаться в доме мужа на Смоленском бульваре, бродить по помпезным залам и любоваться на художественные коллекции, которым Михаил отдал столько души. Здесь все было напоено тоской…

Едва оправившись от родов, она решает уехать за границу – перемена обстановки, новые люди, новые места должны помочь справиться с горем. Впервые в жизни она – сама себе хозяйка и может распоряжаться своей судьбой по собственному выбору.

Но ей все еще кажется, что муж незримо присутствует где-то рядом, продолжает влиять на каждое происходящее с ней событие.

Даже в Швейцарии, где Маргарита поселилась вместе с детьми, она ощущает нити, привязывающие ее к покойному.

«С одной стороны, мое сердце и душа наполнены прошлым и мистически связаны невидимыми путами с тем, который ушел, – напишет она из Швейцарии своему близкому другу, доктору Снегиреву, тому самому, которому обязана спасением – своим и Мики. – С другой стороны, я вся полна стремления думать, узнавать, освещать и создавать мой новый путь. О, как я жажду спокойной, чистой, умозрительной жизни!»

Часть вторая. Одиночество

«Когда мой муж умер, – вспоминала Маргарита Морозова, – я свободно отвергла многие соблазны, ушла и одна жила и работала».

Да, непростое замужество заставило ее мечтать о спокойной и чистой жизни, как о счастье, но о какой работе говорит молодая вдова?

Она наконец-то, уже вполне зрелой дамой, с четырьмя детьми и массой нерешенных проблем, решила заняться тем, о чем всегда мечтала, – своим образованием. Всерьез, без всяких скидок и без оглядок на чужие насмешки она начинает изучать философию. Выбор предмета для женщины странный, особенно по тем временам… Но у Маргариты было особое пристрастие именно к этой науке.

«Философия всегда была моей спасительницей и убежищем в трудные минуты», – напишет Маргарита Кирилловна несколько лет спустя в письме близкому другу, князю Трубецкому. Философские трактаты, кажущиеся многим сухим и скучным чтением, у Маргариты всегда вызывали искренний интерес, и к тому же регулярные занятия, интеллектуальное напряжение, стремление уяснить нечто новое, разобраться в сложном и непонятном отвлекали от душевной боли и страданий, захватывающих ее в минуты праздности.

В письмах знакомым из Швейцарии она не могла удержаться от наивного хвастовства: «Тружусь сейчас над Сократом, приближаюсь к Платону. Конспект мне дается с трудом. Зато предвкушаю радость, когда мне конспект будет нипочем. Стараюсь о личной жизни не думать. Да она как-то исчезла в занятиях, так мне интересно все узнавать, и в детях».

Маргарита и вправду старается занять чем-нибудь каждую минуту, чтобы не оставалось времени предаваться страданиям, – в этом она видит свое спасение: ежедневно два часа занятий по философии, полтора часа – на чтение других книг, три часа упражнений на рояле.

Уроки музыки ей в Швейцарии дает Александр Скрябин, в то время – небогатый и еще не слишком известный музыкант, масштаб таланта которого Маргарита, со свойственной ей в подобных делах прозорливостью, смогла оценить одной из первых. Она сама искала дружбы этого человека, восхищавшего ее своей музыкой. Скрябин со своей стороны настаивал на углубленном изучении Маргаритой философских трудов, полагая, что через философию она придет к более глубокому восприятию его музыки.

Скрябин советует «как можно скорее усвоить Канта и познакомиться немного с Фихте, Шеллингом и Гегелем. <…> Когда Вы все это усвоите, мне будет легко заниматься с Вами и Вы скоро воспримете мое учение».

Маргарита – весьма прилежная ученица и добросовестно исполняет все указания маэстро.

Может быть, сама того не осознавая, она надеялась на родство душ, на некую платоническую влюбленность и на особые отношения, которые могли бы завязаться при более близком знакомстве?

Еще в ноябре 1903 года, вскоре после похорон мужа, она написала в Петербург, где жил тогда Скрябин, предлагая композитору материальную помощь, чтобы он, освободившись от унизительных житейских проблем, смог уехать за границу и свободно заняться творчеством. История с Серовым научила ее, что нельзя стесняться, предлагая денежную поддержку, она может быть очень нужна творческим людям.

Без сомнения, кому-то подобное предложение, даже высказанное самым деликатным образом, могло бы показаться унизительным. Но Скрябин не нашел в нем ничего для себя обидного. «А Морозова-то действительно милый человек! – написал он жене, словно до предложения материальной помощи в этом сомневался. – Дай Бог ей здоровья…»

Уже 5 декабря Маргарита посылает композитору «первый залог дружбы» в денежном эквиваленте, и с тех пор вплоть до конца 1908 года композитор был, по его словам, обеспечен пенсией, составлявшей 2400 рублей в год (для сравнения – примерно на такое жалованье мог рассчитывать дирижер в преуспевающем театре).

В феврале 1904 года Скрябин, воспользовавшись помощью Маргариты Морозовой, уезжает в Швейцарию. Жена с детьми, а их у Скрябиных четверо, остается в Москве. Он объясняет знакомым, что Вера Ивановна вскоре его догонит, но на самом деле он еще не решил, нужно ли перевозить семейство за границу или наступил момент избавиться от пут, – композитор переживает страстное увлечение, у него роман с Татьяной Шлецер, а жена и дети тут только помеха.

Покинув Россию 19 февраля, он уже 1 марта вызывает к себе возлюбленную, сообщая ей подробный маршрут своего путешествия из Москвы в Женеву. Предполагается, что госпожа Шлецер догонит Скрябина в пути и присоединится к нему. «Страшно хочу тебя как можно скорее видеть», – пишет он Татьяне Федоровне. Но его жена Вера Ивановна, стараясь сохранить семью, тоже покидает Россию и отправляется следом за мужем.

Скрябин не слишком рад прибывшему семейству, к тому же жить всем вместе в Женеве дорого, и Скрябины переезжают в дачное местечко Везна на берегу Женевского озера.

Скрябин, с нетерпением ожидающий приезда возлюбленной, попал в неловкое положение – он не так уж щепетилен в отношениях с супругой, но перед Маргаритой Кирилловной, оказавшейся невольной свидетельницей его любовных драм, композитору стыдно. Он зависит от ее помощи и поддержки, собирается давать ей уроки музыки и не хочет терять уважения этой женщины: строгие правила Маргариты Кирилловны всем известны.

«Я постараюсь тебя встретить, что будет нелегко, так как твой приезд нужно скрыть до приезда Маргариты Кирилловны», – пишет он Татьяне.

Деньги высылались Скрябину поверенным госпожи Морозовой раз в полугодие, но он частенько, оказавшись в сложных обстоятельствах, позволял себе телеграфировать Маргарите Кирилловне с просьбой выслать материальную помощь пораньше, до наступления срока, и ни разу не встретил отказа. Кроме того, Морозова субсидировала концертную деятельность Скрябина, что он считал делом совершенно естественным. «Морозова написала премилое письмо и предлагает денег на концерты», – сообщал он жене в ноябре 1904 года, через год после того, как помощь со стороны Маргариты Кирилловны приняла регулярный характер. Вскоре Морозова, как меценатка, приняла на себя все расходы по организации концертов Скрябина в Париже.

Маргарита поклонялась таланту Скрябина, его композиторскому новаторству, которое было сродни вагнеровскому и находило глубокий отклик в ее душе. Но она не хотела понимать, что характер Скрябина, как и многих гениев, был далек от совершенства, что человеком он был весьма сложным, не лишенным самовлюбленности и капризов. «Как бы хотелось мне делиться с Вами всеми моими музыкальными и философскими мыслями, и я бесконечно сожалею, что еще не могу делать этого», – писала она своему кумиру.

Скрябина же, увы, ни музыкальные, ни, особенно, философские мысли Маргариты Кирилловны не интересовали. А вот щедрая денежная помощь была очень кстати. «Когда-нибудь я расскажу Вам, от каких неприятностей Вы меня избавили. Вы очень-очень милая…» – писал Скрябин своей покровительнице.

Что в этих словах? Благодарность за опеку и помощь, пусть искренняя благодарность, но и только-то. И никакого стремления делиться задушевными переживаниями и сокровенными мыслями. Самым сокровенным с Маргаритой будет делиться Вера Скрябина.

В начале апреля Татьяна Шлецер приехала в Женеву и поселилась в Бель-Ривз, неподалеку от Везна, где уже обосновалось семейство Скрябиных.

В день приезда «разлучницы» Вера Ивановна напишет Маргарите, ставшей для нее задушевной подругой: «Не особенно обрадовал меня и приезд Тани Шлецер… Я сильно работаю над собой, чтобы заставить себя равнодушно относиться к тому вниманию, которое Саша ей дарит».

Летом Скрябин, преломляющий по-своему труды модных философов, приходит к удивительным выводам, о чем свидетельствуют его записи: «…Я есмь и ничего вне меня. Ничего, кроме моего сознания, нет и не может быть… Я Бог. Я ничто, я игра, я свобода, я жизнь, я предел, я вершина. Я Бог».

С этим сознанием он осенью 1904 года уезжает в Париж, где вскоре к нему присоединяется Татьяна Шлецер. Вера Ивановна остается в одиночестве. Уже к декабрю Скрябин принимает решение окончательно расстаться с женой и даже потребовать у нее развода. Он уверен в благородстве Веры: «Она, конечно, сделает все, как я захочу».

Наступает 1905 год. Скрябин в тяжелом положении – ему надо попросить у Маргариты Кирилловны 10 тысяч рублей на организацию концертов в Париже, и при этом он боится осуждения с ее стороны за то, как поступает с женой. 8 января Скрябин пишет Морозовой из Парижа покаянное письмо: «Я ужасно мучаюсь, мне кажется, что я совершил нечто ужасное».

На следующий день в России происходят страшные события, названные Кровавым воскресеньем. Безумный маховик набирает обороты… Но что можно разглядеть из Парижа и Женевы?

«Какое действие производит на Вас революция в России? Вы радуетесь, правда? – напишет Скрябин через неделю Маргарите. – Наконец-то пробуждается жизнь и у нас». Вот тут-то, под разговоры о политике и пробуждающейся жизни, небрежная просьба авансировать «на год или на два» 10 тысяч показалась ему более уместной.

Но Маргарита Кирилловна вопреки своим правилам не поспешила сразу и безоговорочно откликнуться на обращение Скрябина. То ли она все-таки сердилась из-за Веры Ивановны, то ли у нее и вправду не было под рукой требуемой суммы – она с детьми засобиралась обратно в Россию и переезд потребовал расходов, но Скрябин с большим разочарованием получил от нее только 3 тысячи и смог устроить лишь один концерт в Париже.

И все же благодаря ее помощи в мае в парижском Новом театре проходит премьера Третьей симфонии Скрябина, наделавшей много шума в музыкальных кругах. Соотечественники композитора повторяли слова русского дипломата М.Н. Гирса: «На войне у нас поражения, а в искусстве – победа». Скрябин не удержался, чтобы не похвалиться в письме Маргарите Кирилловне своими успехами.

Вскоре он вместе с Татьяной уезжает в Италию, где влюбленные поселятся в маленьком местечке Больяско уже одной семьей.

А на жену, оставшуюся в Везна и до последнего верившую, что «Саша когда-нибудь вернется», падает новое горе – в начале июля умирает дочь Римма, любимица Скрябина. Несчастная Вера Ивановна пишет об этом горькое письмо Маргарите, как самому близкому человеку.

Александр Николаевич приезжает на похороны, рыдает над гробом дочери, но к жене никаких прежних чувств у него нет даже в горе. Похороны Риммы оказались последним свиданием супругов. Вернувшись в Больяско к Татьяне, он пишет Морозовой: «…В Bogliasco я нахожусь наконец в обстановке, которая не только не мешает мне сосредоточиться и работать, как это было всю мою жизнь, но которая так успокаивает и окрыляет воображение…Татьяна Федоровна… так глубоко понимает, что нужно для моего творчества…»

Дружба Скрябина и Морозовой, скрепленная существенными денежными «залогами», протянется еще несколько лет и оборвется самым неприятным для Маргариты Кирилловны образом. Скрябин требовал от надоевшей супруги развода, жаловался в письмах Маргарите Кирилловне, что Вера ему в разводе отказывает, просил на нее повлиять… Отвечая Морозовой на упрек по поводу разрыва с женой, Скрябин писал: «Вся вина Тани только в том, что она любит меня, как Вера и думать не могла любить».

Но Маргарита, дружившая с Верой Ивановной, оказалась не в силах сохранять в этом конфликте полную беспристрастность и «публично демонстрировала» свое дружеское отношение к несчастной отверженной женщине. Она помогала Вере Скрябиной и даже организовала ее исполнительские концерты (Вера была неплохой пианисткой), предоставив для этого зал в собственном доме. Успех и признание ее музыкального таланта повысили самооценку Веры Скрябиной, совсем было упавшую после разлуки с мужем.

Итак, симпатии Маргариты были явно на стороне Веры Ивановны. Скрябин воспользовался этим как предлогом, чтобы прекратить знакомство с госпожой Морозовой. Сделать это оказалось тем легче, что выгодный договор с известным дирижером С.А. Кусевицким принес композитору неплохие деньги. Еще совсем недавно он слезно жаловался Маргарите Кирилловне на «тяжелую перспективу близкой нужды», но отныне материальная помощь щедрой миллионерши уже не была для него столь необходимой.

Для Маргариты это был неприятный поворот. И все же она осталась навсегда благодарной Скрябину за то новое понимание музыки, которое он ей открыл. Даже после разрыва дружеских отношений она втайне продолжала ему помогать.

Когда в 1908 году Московское отделение Русского музыкального общества предложило Скрябину концертные выступления в Москве для авторского исполнения «Поэмы экстаза», он счел это признанием собственного таланта. Скрябин не знал, что за лестным для него контрактом стояла Маргарита Кирилловна, занимавшая видное место в дирекции Музыкального общества. Скептики уверяли, что непонятные эксперименты Скрябина не принесут ничего, кроме убытков, и это разорит Московское отделение общества. Госпожа Морозова согласилась покрыть все убытки, если только композитору-новатору дадут возможность выступать в Москве и познакомить московскую публику со своими программными произведениями.

И тем не менее прежняя дружба между Скрябиным и Морозовой так и не была восстановлена вплоть до самой смерти композитора в 1915 году…

Из Швейцарии домой в Москву Маргарита вернулась весной 1905 года, в переломный момент, когда Россию раздирали политические страсти, и после тихой, уединенной заграничной жизни молодая вдова оказалась сразу в гуще событий.

В чинном и благонамеренном существовании московских аборигенов забурлило нечто новое – стало модно увлекаться политикой. Теперь уже не единицы, а толпы ринулись заниматься революционным переустройством мира, пока еще в мечтах, пока в планах. Политические партии росли как грибы после дождя, распадались на блоки, на правых и левых, от них отпочковывались независимые течения. Учредительные съезды, конференции, нелегальная работа, подпольная печать – это было так интересно и романтично! «Мы все глядим в Наполеоны…» Позорный проигрыш в Русско-японской войне еще больше подогрел желание ниспровергать и расшатывать.

В особняке Маргариты Кирилловны на Смоленском бульваре собирались представители различных революционных течений, устраивались лекции, диспуты, собрания. Заезжие «политические гастролеры» давали нелегальные платные выступления в пользу той или иной партии.

Всех принимали, размещали, кормили, ссужали деньгами на революционную деятельность, на издание газет и листовок, на помощь арестованным… Порой идеологические противники, оказавшись у Морозовой лицом к лицу, спорили, ссорились, дело доходило чуть ли не до драки. По словам знакомых, дом Маргариты Кирилловны напоминал в это время «арену для петушиных боев». Был случай, когда бундовцы выясняли отношения с меньшевиками, и дело кончилось крупным скандалом. Эмоции перехлестывали через край. Уже замелькали в воздухе поднятые для драки стулья, вот-вот должно было случиться настоящее побоище… Маргарите Кирилловне стоило немалых трудов успокоить политических оппонентов.

Один из частых гостей морозовского особняка, публицист Ф.А. Степун, утверждал, что только Маргарита Кирилловна могла понять и сблизить самых разных людей – она, «многое объединяя в себе, не раз мирила друг с другом и личных и идейных врагов».

Однажды, когда в доме Маргариты Кирилловны готовились к очередной публичной лекции, кто-то из знакомых подошел к ней со словами:

– Здесь находится поэт Андрей Белый и просит представить его вам.

Маргарита согласилась – она сразу вспомнила «рыцаря», поклонявшегося ей издали, как Прекрасной Даме, и его трогательные письма. К ней для знакомства подвели юношу в серой студенческой тужурке, державшегося очень скромно. По воспоминаниям Маргариты Кирилловны, они поговорили «на самые общие темы». Ни он, ни она не посмели коснуться его восторженных любовных посланий, словно бы их и не было. Ни один из них не посмел поставить собеседника в неловкое положение бестактными намеками.

«Это, конечно, показывало большую чуткость и деликатность в нем и очень меня к нему расположило. Беседовать с ним мне было очень интересно, и, благодаря его деликатности, я чувствовала себя с ним совершенно свободно», – вспоминала Маргарита. Она пригласила нового знакомого бывать у нее в доме. Белый с радостью воспользовался приглашением.

Вскоре в доме Маргариты появились и друзья Белого – братья Метнеры, Сергей Соловьев, Эллис, Бальмонт. Светская условность больше не служила преградой – на правах человека, по-дружески принятого у Маргариты Морозовой, Белый смог ввести в дом и представить хозяйке и других молодых людей своего круга. Все они оказались немного влюблены в хозяйку дома и очень ценили возможность бывать у нее в гостях.

Николай Метнер, молодой, но многообещающий музыкант и композитор, начал заниматься с Маргаритой музыкой, сменив на этом посту Скрябина, а Эллис, человек, лишенный всяческих предрассудков, стал вести себя с ней столь свободно, что вызывал ревность прочих поклонников прекрасной вдовы.

Эллис (его настоящее имя – Лев Львович Кобылинский) был незаконнорожденным сыном знаменитого педагога Льва Поливанова, основателя Пречистенской гимназии, той самой, где учились сыновья Льва Толстого, Андрей Белый (тогда бывший еще Борей Бугаевым), Валерий Брюсов, Максимилиан Волошин, шахматист Алехин и многие другие необычные люди. Впрочем, по воспоминаниям знакомых, «Эллис ни в грош не ставил папашу». Лев Иванович Поливанов скончался в 1899 году, но и в XX веке его помнили и уважали.

С Эллисом были близко знакомы сестры Цветаевы – Марина и Анастасия, его стихи вызывали у них восторг. Молодой символист ежедневно приходил в дом Цветаевых, хотя их отец, по воспоминаниям Марины, «был в ужасе от влияния этого „декадента“ на дочерей». Эллису посвящена юношеская поэма Марины Цветаевой «Чародей».

 
Он был наш ангел, был наш демон,
Наш гувернер – наш чародей,
Наш принц и рыцарь. – Был нам всем он
Среди людей!
 

В 1910 году Эллис пытался сделать Марине Цветаевой предложение. Юная поэтесса не рискнула стать его женой. Слишком уж неоднозначной фигурой он казался в то время даже раскрепощенной Марине.

Эллис, поэзию которого Марина так высоко оценивала («Я не судья поэту, и можно все простить за плачущий сонет!»), был известен широкой читающей публике в основном как переводчик Бодлера. Его собственные символистские стихи многие воспринимали сдержанно, без восторга. Николай Гумилев писал: «Может быть, о своем мистическом пути, подлинно пережитом и ценном, г. Эллис мог бы написать прекрасную книгу размышлений и описаний, но при чем здесь стихи, я не знаю».

Умер Эллис в эмиграции в 1947 году, когда в далеком и навсегда ушедшем прошлом остались и его молодость, и расцвет русского символизма, и собственная неоднозначная слава.

А в 1905 году он – юный символист, восторженно воспринимающий «революционную бурю», призывающий к безжалостному отказу от всего традиционного и, как ему кажется, отжившего и даже популяризирующий труды Маркса.

Эта «популяризация» запрещенных философских трудов, как и многие действия оппозиционно настроенной молодежи в то время, принимала подчас совершенно анекдотический характер. Например, к деятельности Эллиса на этом поприще оказалась причастна семья настоятеля церкви Живоначальной Троицы, располагавшейся на углу Арбата и Смоленской-Сенной площади, на месте нынешнего здания МИД.

Прихожанами церкви Живоначальной Троицы были Андрей Белый и его родители, была и Маргарита Морозова, жившая в квартале от церкви, и многие арбатские аборигены. В книге очерков «В начале века» Андрей Белый не раз возвращается к воспоминаниям о Троицкой церкви и ее батюшке: «…В.С. Марков, некогда наш священник, меня крестил; и лет шестнадцать являлся с крестом: на Рождестве и на Пасхе; Марков тоже „гремел“ среди старых святош нашего прихода, но отнюдь не талантами, – мягкими манерами, благообразием, чином ведения церковных служб и приятным, бархатным тембром церковных возгласов; „декоративный батюшка“ стяжал популярность; и барыни шушукали: „либеральный“ батюшка, „образованный“ батюшка, „умница“ батюшка; в чем либерализм – никто не знал; в чем образованность – никто не знал; никто не слыхал от него умного слова…»

Думается, Белый был не совсем справедлив к своему духовнику – батюшка все-таки был большим либералом. Достаточно сказать, что в его доме организовался молодежный кружок для изучения «модного» Карла Маркса, причем самое активное участие в основании этого кружка принимали попадья и поповны, не встречая особых препятствий со стороны главы семейства. Вот разве что на заседаниях кружка батюшка-настоятель лично не присутствовал и конспектов «первоисточников» не вел. Об этом вспоминает сам Белый: «У матушки и у дочек собиралась радикально настроенная молодежь („батюшки“ не было видно на этих собраниях); с легкой руки Струве и Туган-Барановского во многих московских квартирах вдруг зачитали рефераты о Марксе, о социализме, об экономике; <…> Лев Кобылинский (Эллис. – Е. Х.) с яростью, характеризовавшей все его увлечения, бросался из гостиной в гостиную: с чтением рефератов; и когда в квартире у Марковых молодежь составила кружок для изучения „Капитала“, Кобылинский здесь вынырнул руководителем кружка: он считал марксистом себя, будучи за тридевять земель от Маркса…»