Елена Викторовна Хорватова
Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова
Но молодой хозяйке было не по себе в богатом доме.
Особняк подавлял ее показной роскошью, казался огромным и неуютным, помпезные залы не отвечали ее представлениям о семейном доме. Интерьеры, по мнению Маргариты, были чрезвычайно вычурны и прихотливы. Она мечтала все переделать и обставить дом заново, но это требовало больших расходов. А собственных денег у нее не было…
Марго проявила щепетильность и не посмела затруднять мужа денежными просьбами. Недавняя бесприданница, она постеснялась сказать мужу, что дорогой особняк не пришелся ей по вкусу, и попросить денег на перестройку дома и замену обстановки. Проще оказалось смириться, оставив все как есть. Да и не время было затевать серьезный ремонт в доме – Маргарита из свадебного путешествия вернулась беременной.
А многие из богемных гостей, бывавших в особняке на Смоленском бульваре, полагали, что молодую хозяйку-миллионершу Бог обделил вкусом, посмеивались и сплетничали. Впрочем, сплетни и домыслы самого разного характера всегда окружали Маргариту Кирилловну. Осколки этих сплетен докатились и до наших дней, позволяя и через сто лет приписывать этой женщине несвойственные ей черты.
Молодые супруги не так уж много времени проводили дома, в своем претенциозном «палаццо» – почти каждый вечер они выезжали в театр или в консерваторию. Михаил Абрамович был избран общественным казначеем консерватории, что ему очень льстило. Ради престижа он вкладывал в бюджет консерватории немалые собственные деньги и вынужден был регулярно наведываться в учреждение, которому покровительствовал. А Маргарита страстно любила музыку, сама музицировала, и каждый концерт был для нее большой радостью.
Михаил по окончании исторического факультета поступил еще и на естественно-научный. Маргарита гордилась таким образованным мужем, но понимала, что ему вскоре не о чем станет говорить с женой, всего лишь посещавшей несколько лет женскую гимназию, где программа была облегченной даже в сравнении с мужскими учебными заведениями.
Марго решила заняться самообразованием и самостоятельно пройти курс по всеобщей истории и русской литературе. В конце концов, у нее всегда под рукой университетские учебники и конспекты мужа, глупо было бы этим не воспользоваться. Кроме того, она начала ежедневно и всерьез заниматься музыкой, делая в игре на рояле все больше успехов.
«Мы тогда много учились…» – не без гордости напишет она в своих воспоминаниях. Ей явно нравилась эта фраза – «мы учились», но у молодого мужа было несколько иное представление об этом, и он вовсе не отождествлял себя с супругой в деле образования.
Хотя поначалу, надо признать, Михаил Морозов поощрял тягу юной Марго к занятиям. Конечно, он любил порассуждать, что женщина историческим ходом событий задержана в своем интеллектуальном развитии. Но пусть Марго старается. Михаил старше, умнее, он может руководить неопытной девочкой-женой, объяснять ей элементарные истины, влиять на формирование ее взглядов и чувствовать себя при этом хозяином положения. То, что вчерашняя гимназистка пытается превзойти университетскую премудрость, старательно изучая его студенческие учебники, казалось ему забавным. Как-никак, это все же лучше, чем заниматься лишь нарядами да сплетнями. По крайней мере, жена не поставит себя в неловкое положение при образованных гостях, ляпнув что-нибудь несусветное.
А гости в доме бывали известные. Михаил Морозов, как и многие представители молодого поколения московских купцов, искал дружеских контактов в творческой среде. Художников, музыкантов, вообще людей искусства с радостью привечали в особняке Морозовых на Смоленском бульваре. Каждое воскресенье к двум часам дня у Морозовых «к позднему завтраку», или «ланчу», как говорили в современных англизированных семействах, собирались друзья – Серов, Коровин, Васнецовы, Переплетчиков, Виноградов, Остроухов…
Художники не имели привычки отказывать в своей дружбе меценатам. Морозов делал дорогостоящие заказы, ссужал при нужде деньгами, жертвовал на организацию выставок и с радостью вел в изысканно-богемном обществе долгие застольные разговоры, претендующие на интеллектуальную изысканность.
Дядя жены, Савва Мамонтов, бывший в те годы еще на гребне жизненного успеха, знавал многих художников по-свойски, запросто и так же запросто приводил их в дом к молодым родственникам. Например, он не только ввел Михаила Врубеля в этот круг, но и посодействовал тому, чтобы вечно нуждающийся в деньгах художник получил у Морозовых заказ на оформление особняка.
Михаил Морозов не отказал Врубелю в дружеском расположении. Впрочем, о собственной выгоде Морозов тоже не забывал. Чуткая ко всему новому в искусстве, Маргарита очень любила произведения Врубеля. И муж, чтобы сделать ей приятное, выкупил у кого-то две работы художника – «Царевну Лебедь» и панно «Фауст и Маргарита», не скрывая, впрочем, что достались они ему за «необыкновенно дешевую цену».
Вот так. Считать художника своим другом, но при случае за «необыкновенно дешевую цену» прикупить для своей коллекции его лучшие работы, зная, что Врубель сильно нуждается…
Впрочем, Морозов был страстным коллекционером, а перед сильной страстью доводы рассудка отступают. Его художественное собрание составляло свыше ста картин, шестидесяти ценных икон и десяти скульптур. Хорошо знакомый с Михаилом Абрамовичем Сергей Дягилев вспоминал, что при подборе коллекции Морозов руководствовался «большой любовью и тонким чутьем». Он и вправду отбирал для своего собрания только настоящие шедевры, пусть и за «необыкновенно дешевую цену».
Поначалу Михаил Морозов увлекался творчеством русских мастеров, собирая полотна Боровиковского, Сурикова, Левитана, Перова и, конечно же, своих друзей – Серова, Врубеля, Васнецовых, Коровина… Потом у него появилась новая страсть: современные французские художники – Дега, Ренуар, Мане, Гоген и многие другие мастера, имена которых ныне произносятся с душевным трепетом.
В те годы далеко не все в России понимали и ценили импрессионистов, многим казалось, что коллекционирование подобных работ – пустая блажь и выкидывание денег на ветер. (Надо признать, и во Франции тоже, иначе никто не позволил бы вывозить за границу бесценные полотна, национальное достояние!) Знатоков современного французского искусства в Москве были единицы и все преимущественно из богатых купцов, а коллекцию подобных произведений, равную по художественному значению собранию Михаила Морозова, собрал лишь его родной брат Иван Морозов, «заразившийся» семейной страстью, да Сергей Щукин…
Итак, для столь примечательного человека, как Михаил Морозов, образованного, с большими претензиями, своего среди мира богемы, и жена нужна была соответствующая. Маргарита Кирилловна, по мнению супруга, хорошо справлялась с отведенной ей ролью – красивая, умная, интеллигентная дама, знающая толк в этикете, умеющая принять гостей, занять их светской беседой, музицированием…
Правда, первые полтора года совместной жизни супруги Морозовы провели совсем не так бурно, как хотелось бы Михаилу Абрамовичу, – через девять месяцев после свадьбы у них родился первенец, сын Георгий, или Юра, как называли его в семье.
И все же, частенько поручая малыша заботам няни, молодые родители не отказывали себе в радостях жизни. Маргарита долгие годы мучилась виной перед старшим сыном за то, что уделяла ему не так много времени, «не отдала частичку души». Но то, что и как она должна делать, включая воспитание ребенка, по обыкновению, определял молодой муж.
Вероятно, руководствовался он лучшими намерениями. Свою собственную жизнь и жизнь жены Михаил старался сделать красивой, настолько красивой, насколько позволяли его миллионы и его представления о счастье. Они принимали у себя множество гостей, сами выезжали, не пропускали театральных премьер, вернисажей, концертов, много путешествовали… Ежегодно Морозовы отправлялись в Париж, где ради удобства Михаил обзавелся собственной роскошной квартирой и прислугой – в заграничных отелях он не чувствовал себя комфортно.
В каждой поездке пополнялась коллекция работ французских мастеров. В Париже Морозов (и, как обычно, не без выгоды!) то Ренуара, то Гогена прикупал и к себе в Москву, на Смоленский бульвар, отправлял (а гости потом, любуясь на новое полотно в гостиной, будут растерянно пожимать плечами: чудит миллионщик наш, чудит, стоило ли такую грубую мазню через всю Европу тащить?).
Поездки в Париж вскоре стали обыденностью – там был второй дом, и это не отвечало представлениям об экзотических путешествиях. Берлин, Лондон, Рим, Триест и даже модный французский курорт Биарриц, где бывали Морозовы, также были хорошо известны в Российской империи – везде обреталось множество соотечественников. Рассказами о Берлине или Риме никого в обществе не удивишь, а хотелось неких необыкновенных впечатлений. Михаил Абрамович вынашивал планы написания книги дорожных очерков.
Супруги съездили в Египет, осмотрели древности, поднимались на пирамиды и совершили водное путешествие по Нилу. Как же славно было стоять, обнявшись, на верхней палубе, любуясь на крупные африканские звезды, складывающиеся в непривычный рисунок, и слушая, как темные волны великой реки шлепают в борт… Правда, поначалу Михаил капризничал: и еда была не та, и виды, и вообще на воде укачивает… Но потом так разохотился, что даже жалел, когда круиз подошел к концу.
Что-что, а свое обещание открыть жене иные горизонты Михаил выполнял.
Маргарита все больше увлекалась музыкой, и особенно новыми, выходящими из русла привычных музыкальных канонов произведениями. Впрочем, редкая музыкальность и необычность художественного вкуса была присуща многим представителям семейства Мамонтовых.
Зная, что жена очень высоко оценивает творчество Вагнера, Михаил решил сделать ей еще один подарок – свозить Маргариту в Германию, в Байрейт, в Вагнеровский театр.
Театр в Байрейте был святыней для поклонников Рихарда Вагнера, местом настоящего паломничества меломанов. Дело в том, что сам Вагнер, одержимый идеями создания нового оперного театра, для воплощения своих замыслов построил Байрейтскую оперу. Продумано было все: проект театрального зала с особой акустикой, подбор уникальных голосов в оперную труппу, состав оркестра, костюмы, декорации, сценические эффекты… Все в этом театре было воплощено автором опер и максимально соответствовало его задумкам.
Вагнер потратил на претворение своих замыслов в жизнь несколько лет и все сбережения… Несмотря на весомую помощь короля Баварии Людвига II, денег на дорогостоящий проект хронически не хватало. Маэстро приходилось ездить по миру с изматывающими гастролями, унижаться перед представителями королевских домов Европы, банкирами, промышленниками и просто богатыми людьми, буквально выпрашивая у них благотворительные взносы, и каждый грош из тех, что Вагнеру удавалось заработать, одолжить или выпросить, вкладывался в строительство театра.
Многим это казалось сумасшествием. Но Вагнер упорно двигался к своей цели… Через пять лет после начала строительства, в 1876 году, Вагнеровский театр открылся премьерой оперного цикла «Кольцо Нибелунгов».
Композитор, сумевший блистательно завершить дело своей жизни, скончался в 1883 году. Но и десять лет спустя после смерти маэстро заложенные им традиции были живы в Байрейтской опере.
Михаил Морозов, зная, что на московских сценах музыкальное воплощение опер Вагнера далеко от идеала, повез жену в Байрейт.
Удовольствие было не из дешевых – каждый билет на цикл из пяти оперных спектаклей обходился в пятьсот долларов, или в тысячу рублей (сумасшедшие деньги по тем временам!), да еще и расходы на поездку – купе высшего класса, лучшие отели, рестораны…
Но Михаил Морозов не экономил на себе и своей семье. Может быть, и воспоминание о тех жалких студенческих семидесяти пяти рублях, которыми он вынужден был довольствоваться в недавние времена, заставляли его не считаться с подобными тратами…
Музыка Вагнера в исполнении первоклассного оркестра, прекрасные голоса оперных артистов, величественные декорации – все это потрясло Маргариту и осталось в ее памяти как одно из самых сильных художественных впечатлений.
«Сколько моя любовь к Вагнеру во мне пробудила, – напишет впоследствии Маргарита в одном из личных писем, – какой подъем сил для борьбы с жизнью мне дала, какой красотой ее осветила. Это первый восторг, который я пережила в жизни. Это был толчок к освобождению».
Да, музыка Вагнера отличалась тем, что открывала в человеке новые силы, воодушевляла его на борьбу… Но о какой «борьбе с жизнью» пишет столь благополучная женщина, как Маргарита Морозова? Что за «толчок к освобождению» ощутила она в своей душе?
Маргарита Кирилловна, считавшаяся избалованной московской красавицей, ощутила вдруг смутную тягу к иной жизни, более светлой, более чистой, лишенной пустой суеты. А мужу вовсе не нужны были столь необычные терзания Маргариты.
Девочка-жена, любимая нарядная кукла богатого наследника, которая должна была жить лишь отраженным светом его ума, его интеллекта, вдруг задумывается о «борьбе за освобождение»? Вот еще глупости!
«Я все хотела для него сделать, – напишет Маргарита о муже спустя много лет, – но чем дальше жила, тем больше видела, что я одна и идем мы разными путями. Вечно я чувствовала всю неправду, всю греховность моей жизни».
Впервые это чувство возникло у нее в Байрейте, по ее выражению, «через музыку, и переживалось в полном одиночестве».
Михаил совершенно не обращал внимания на всякие «глупые душевные искания» молодой жены. Он готовил к изданию свою книгу, посвященную путешествиям по миру.
О, как много надежд Михаил возлагал на эту книгу! Для того он и мотался по поездам и пароходам, ночевал в нелюбимых им отелях, старался осмотреть как можно больше в каждом городе, без отдыха и сна бегая от достопримечательности к достопримечательности, и записывал, записывал в блокнот свои наблюдения. Вот когда в родной Москве читающая публика ознакомится с его дорожными дневниками, все поймут, какой он незаурядный, свободно мыслящий и тонко чувствующий человек. Своим очеркам и дневниковым записям он придал незатейливую эпистолярную форму и опубликовал их под названием «Мои письма» в 1895 году.
В расплывчатом предисловии он рассказал и о своих прежних, незаслуженных, как ему казалось, обидах и о новых надеждах:
«Я долго думал – издавать или не издавать мои письма. Не то чтобы я боялся осуждения – нет! – но все-таки какое-то смутное, неясное чувство шептало мне, что незачем лишний раз подвергаться брани и ругани. За мой этюд о Карле Пятом и за книгу „Спорные вопросы западноевропейской науки“ меня резко и беспощадно осудили. По правде сказать, я ждал подобного отношения, но все-таки было грустно. Особенно неприятно было читать мне статьи одного фельетониста. Боже, как он старался, чтобы доказать мою глупость! <…> Я слишком уважал себя, чтобы отвечать этому фельетонисту. Да и потом, как возражать против того, что я купец и родители мне оставили состояние – обстоятельства, которые считались критиком тяжкими преступлениями с моей стороны. <…> Повторяю, из чувства нравственной брезгливости я не могу возражать этому фельетонисту, но все же мне было больно… Я только начинаю мою литературную деятельность, я – человек молодой (мне, буду говорить откровенно, всего 23 года) и перенесу десятки подобных фельетонов и разборов. Я если и упоминаю обо всем этом, то потому, что это мне кажется очень характерным для современной русской жизни. Идет человек – хвать его в физиономию. За что, почему? Пишет человек книги – как? по какому праву? – и давай ругаться: „наглец, пустившийся в литературный канкан“ или что-нибудь подобное. <…> Ей-богу, господа: разберите мои письма, разругайте их, выбраните и меня, но будьте беспристрастны и отнеситесь ко мне как к писателю, а не как к человеку».
Но, несмотря на все литературные амбиции и «жалостливые» слова молодого автора (он даже для пущей трогательности преуменьшил свой возраст – на момент выхода книги ему было уже 25 лет), читательского ажиотажа книга не вызвала. Для литературного произведения в ней было слишком мало литературы, так, скорее путеводитель, пособие для путешественников. Но для хорошего путеводителя – мало объективности и много капризов. И в Париже-то в нынешний сезон скучно, и мод новых нет, и Сара Бернар уже не та – и глазами не блестит, и в пьесах плохих играет; а старым кварталам Рима присущ сырой могильный холод, и в новой опере Леонкавалло, толстого итальянца с висящими усами, слишком много краденого…
Может быть, кого-то из начинающих путешественников, собравшихся плыть по Нилу и вознамерившихся обратиться в знаменитое бюро путешествий Кука, и заинтересовал бы практичный совет бывалого человека: «Вы знаете, читатель, не ездите с Куком. Если у вас есть деньги, собирайтесь обществом и нанимайте отдельный пароходик. Если у вас денег нет, то поезжайте с пассажирским, обыкновенным почтовым пароходом. Последнее наполовину дешевле Кука. Вы знаете, сколько берет Кук за три недели поездки?.. Пятьсот рублей, а кормит отвратительно».
Но к этому совету еще надо пробраться через литературу: «Небо тихо и молчаливо переливало красками, точно красавица, переодевающаяся перед сном. Нил напоминал шелковую материю, покрытую бесчисленными морщинками. Но эти морщинки казались живыми: их можно было принять за быстро движущихся червячков…»
Если столько капризов и раздражения вылилось на страницы книги, на которую возлагались большие надежды, то что приходилось терпеть несчастной Маргарите, сопровождавшей мужа в поездках? Дурное настроение Михаила чаще всего изливалось именно на нее, словно бы она и была виновата в том, что Сара Бернар неважно играет, а на кораблях фирмы Кука плохо кормят…
Неудивительно, что «толчки к освобождению» стали все сильнее ощущаться в ее душе!
В России в это время происходили серьезные перемены. В 1894 году в своем крымском дворце умирает император Александр III. С его смертью кончается целая эпоха российской истории. Перемены в общественной жизни не сразу становятся очевидными, но пройдет всего-то с десяток лет и россияне окажутся в совершенно иной стране.
Власть переходит в руки старшего сына умершего монарха, цесаревича Николая Александровича. Спустя всего неделю после похорон доставленного из Ливадии тела Александра III молодой царь в Петербурге вступает в брак со своей невестой Алисой Гессенской, принявшей в православном крещении имя Александра. Торжественное венчание Николая II на царство состоится позже, в мае 1896 года, когда приличный срок траура по отцу будет полностью соблюден.
Коронационные торжества в Москве, обещавшие стать одним из самых ярких событий завершающегося XIX века, омрачены страшной катастрофой на Ходынском поле, приведшей к гибели более тысячи человек.
Николай и Александра, не сразу осознавшие масштаб трагедии и, вероятно, не имевшие достоверной информации от приближенных, в первые часы после катастрофы не прервали торжеств, никак не выразили соболезнования жертвам и отправились на бал к французскому посланнику Монтебелло… Это повергло в шок и друзей и врагов молодого царя.
Потом царь и царица, опомнившись, поедут по больницам навещать пострадавших, будут жертвовать им в помощь большие деньги, учредят следственную комиссию для серьезного разбирательства. Ничто уже не вернет им утерянного на Ходынке престижа. Николай Александрович столкнулся с новым для себя явлением – всеобщей ненавистью, нетерпимостью и необычно критическими настроениями…
«Ужасная катастрофа на народном празднике, с этими массовыми жертвами, опустила как бы черную вуаль на все это хорошее время. Это было такое несчастье во всех отношениях, превратившее в игру все человеческие страсти», – написала вдовствующая императрица-мать в письме сыну, великому князю Георгию.
Как ни странно, все эти события не произвели никакого особого впечатления на семейство Морозовых. Конечно, несмотря на все свои миллионы, они по рождению не принадлежали к придворным кругам и не могли претендовать на участие в государственных делах… Но Михаил Морозов, профессиональный историк, человек, считавший себя во всех смыслах неординарной личностью, проявил странное равнодушие к событиям русской истории, происходящим у него на глазах.
Михаил Абрамович поначалу вроде бы и стремился к общественной деятельности – по окончании университета он был избран в Московскую городскую думу, несколько лет был почетным мировым судьей.
Однако эти не слишком высокие посты не могли удовлетворить его честолюбивую натуру. Вскоре он остыл к подобным занятиям, вышел из состава гласных думы и сложил с себя судейские полномочия. Единственным смыслом его жизни стал поиск все более изысканных эстетических впечатлений. По словам жены, «театр и живопись его окончательно захватили, и он безраздельно им предался».
Но предался он искусству как дилетант, как завсегдатай театральных премьер и вернисажей, как коллекционер, как меценат, жертвующий на художественные проекты деньги. Богатые пожертвования у него с удовольствием принимали, но по-настоящему своим в кругу московской художественной интеллигенции он так и не стал, хотя очень к этому стремился. Представители богемы, даже бывая по-свойски в его доме и получая от семейства Морозовых заказы, все равно ухитрялись сохранять дистанцию между своим кругом, кругом творческой элиты, и эксцентричным миллионером-мануфактурщиком.
А вот Маргарита Кирилловна для художников стала своей. Ей верили, в разговоре с ней легко было раскрыть душу, а это особо ценилось в мире, полном интриг и зависти. Многим вспоминались уютные посиделки в ее гостиной, задушевные беседы с хозяйкой, умеющей так чутко слушать, денежная помощь, которой Маргарита тактично, ненавязчиво, ничем не обидя, часто даже анонимно выручала друзей из беды…
Порой она вдохновляла художников на создание новых полотен (как показало время – истинных шедевров).
Например, на панно Врубеля «Венеция» московская публика узнала Маргариту Морозову в образе венецианской дамы. И это было не случайно.
В те годы в обществе на благотворительных вечерах и милых домашних вечеринках чрезвычайной популярно стью пользовались «живые картины» – своего рода самодеятельные представления, участники которых гримировались, наряжались в костюмы и застывали на сцене в статических позах, воплощая некий сюжет – мифологический, библейский, исторический, фольклорный…
Однажды на благотворительном вечере в Литературнохудожественном кружке Маргарита Морозова изображала в подобной живой картине «Карнавал в Венеции» венецианку в гондоле. Живая картина имела большой успех и позже была повторена на вечерах в Малом театре и в Дворянском собрании.
На фоне декораций, написанных Коровиным, Маргарита вновь и вновь представала в образе венецианской дамы.
Эти любительские спектакли произвели столь сильное впечатление на Врубеля, что он, работая над своим панно «Венеция», придал облику женщины, выходящей из гондолы, черты Маргариты Морозовой, да и сама композиция его работы напоминала «живую картину».
Михаилу Абрамовичу это отчасти польстило. Жена должна была соответствовать его статусу, являться предметом всеобщего восхищения и вести насыщенную светскую жизнь, снова и снова доказывая, что Морозовы – не последние люди в матушке Первопрестольной.
Но, с другой стороны, положение в свете делало Маргариту слишком уж заметной фигурой, и вокруг молодой, обаятельной, элегантной дамы роем вились разнообразные поклонники. А это чрезвычайно раздражало ее мужа, допускавшего лишь почтительное восхищение супругой «издалека».
Такие взаимоисключающие требования – с одной стороны, блистать в обществе и вызывать всеобщий восторг, а с другой – чтобы никто при этом не посмел приблизиться и как-либо обнаружить свой восторг, – приводили к конфликтам.
Характер Михаила Морозова портился на глазах. Вероятно, сказывалась и наследственная предрасположенность к психической нестабильности. Беспричинные вспышки раздражения, затмевающая разум ревность, когда Михаил терял весь свой университетский лоск и начинал вести себя как пьяный сапожник, грязно ругаясь и не брезгуя рукоприкладством, были мучительны для Маргариты, привыкшей к утонченности чувств.
Даже рождение в 1895 году второго ребенка, дочери Елены, мало что изменило. По мнению Михаила, детьми должны были заниматься нанятые няньки и кормилицы, а его жена не смела превращаться в домашнюю клушку и обязана была вести прежний, насыщенный светскими развлечениями образ жизни (и не дай бог, подать при этом повод для ревности – дома, подальше от людских глаз, можно получить за «развязность» скандальные упреки, а то и пощечину).
Да, в те минуты, когда юная Маргарита стояла у алтаря в подвенечном уборе, супружеская жизнь представлялась ей совсем иной…
К лету 1897 года обстановка в доме Морозовых накалилась настолько, что беременная третьим ребенком Маргарита сбежала из своего богатого особняка в дом матери.
Для Маргариты Оттовны это был сильный удар – она-то так радовалась и гордилась, что великолепно устроила жизнь своих девочек (младшая сестра Маргариты Елена тоже, едва оттанцевав на балах свой первый сезон, выскочила замуж за известного московского богача Родиона Вострякова и тоже, как и старшая сестра, бесприданницей).
А теперь матери пришлось принять под свой кров сбежавшую от мужа Маргариту, измученную семейными ссорами и дрязгами до такой степени, что риск потерять ребенка становился все более ощутимым. Конечно же, Маргарита Оттовна не отказала дочери в тихом приюте и сделала все, чтобы окружить теплом и заботой свою несчастную Гармосю (так Маргарита называла себя в раннем детстве, будучи не в силах выговорить непослушным язычком сложное имя Маргоша; так и продолжали ее называть самые близкие люди).
За Маргаритой потянулся шлейф сплетен и пересудов. Скандал в семействе молодых Морозовых сделался достоянием всего московского бомонда и жадно обсуждался на светских раутах, где Маргарита отныне перестала бывать.
К тому же на сцене Малого театра поставили современную пьеску «Джентльмен», в карикатурном герое которой, Ларионе Рыдлове, легко было узнать Михаила Абрамовича, а в героине Кэтт Рыдловой – Марго Морозову.
Работу над этой пьесой начинающий драматург и уже вполне известный актер Малого театра Александр Сумбатов (князь Сумбатошвили), выступавший под сценическим и литературным псевдонимом Южин, начал еще в 1893 году, но именно в 1897 году, когда состоялась премьера «Джентльмена», описанный в пьесе конфликт в семействе миллионеров Рыдловых почти полностью совпал с тем, что происходило в семье Морозовых.
Ларион Рыдлов, наследник немалых купеческих капиталов, предприниматель и меценат, с большими претензиями на образованность и светские манеры, женится на красивой бесприданнице и превращает жизнь жены в ад… От отчаяния и тоски молодая женщина покидает дом мужа-миллионера. Это не пошлое бегство с любовником – благородная Кэтт уходит в дом своего отца (вдовым отцом Южин заменил существовавшую в действительности вдовую матушку; ведь нужно же было придать реальной истории хоть какую-то литературную обработку!).
Правда, и матушка не осталась без своего сценического воплощения: все то, что автору пьесы не нравилось в Маргарите Оттовне Мамонтовой, он высмеял в образе тетки Кэтт, владелицы фабрики перчаток и магазина изящных вещей (сразу вспоминается модный салон госпожи Мамонтовой)…
Конечно, сценический Рыдлов, как и другие персонажи, был карикатурой, довольно злой, но все же очень близкой к оригиналу и поэтому узнаваемой… Зрители неизменно встречали аплодисментами хлесткие фразы о Рыдлове, в душе смеясь над его прототипом: «Уж он в литературу давно прорывается. Написал повесть психологического жанра и напечатал под псевдонимом „маркиз Вольдир“ – Рыдлов наоборот. В каком-то иллюстрированном журнале помещен даже его собственный портрет и автограф. „Маркиз Вольдир, писатель“. Рожа у него изображена в рембрандтовском освещении, но – увы! – все как будто лоснится».
Московская публика прекрасно знала, что и Михаил Морозов не лишен литературных амбиций, пописывает вольнодумные романы, правда, под куда более скромным псевдонимом «М. Юрьев», и успеха на этом поприще не снискал.
С пониманием встречено было и наивное замечание Кэтт: «Не успела я выйти замуж, уж за мною ухаживают», и вариации знакомых сплетен завистливых московских кумушек…
Но главным в пьесе были не пересказанные сплетни, не сцены ссор и ревности, не истерический крик отчаявшейся Кэтт: «Мне больно… мне неприятно… мне противно видеть вас всех, прежних… Вы точно опять тянете меня в ваш омут. Я теперь живу внутри себя так, как никогда не жила. Во мне счастье, свобода, жизнь… Я не та, какой я была. Я стала человеком и сумею это сберечь… Ваша жизнь – сплошной скандал, ложь, маска. У меня будет другая жизнь, и вас я в нее не пущу».
Главным было изложение господином Рыдловым своего жизненного кредо, и вот в этом, как утверждали, был весь Морозов:
«Вот и выходит, что сливки-то общества теперь мы. Дудки! Нас уж не затрешь. Теперь вокруг капитала все скон-цен-три-ровано».
Премьера «Джентльмена» прошла в октябре 1897 года. В роли Кэтт блистала сама Ермолова, придавшая этой «комедии нравов» неподобающе трагический колорит. Публика в театр валила валом, жадно приглядываясь к обнародованным подробностям чужой жизни. Через пару месяцев модную пьесу выпустили и в Петербурге на сцене Александринки…
Единственное, что удалось сделать в этой ситуации прототипу героя и что лучше всяких слов характеризует отношение Михаила Морозова к пьесе, напоказ вроде бы безразличное, – срыв постановки «Джентльмена» в Твери.
В городе, где все благополучие жителей так или иначе зависело от Морозовской мануфактуры, у текстильного магната были развязаны руки. Здесь Морозов чувствовал себя хозяином. Специально нанятые агенты заранее скупали все билеты на «Джентльмена», в театр никто не являлся и спектакли отменялись из-за отсутствия в зале публики.
Но зато в Первопрестольной подобные фокусы были невозможны, и «Джентльмена» посмотрела вся Москва. Сумбатов-Южин упивался успехом.
Он с восторгом запишет в «Кратком перечне главнейших событий моей жизни»: «„Джентльмен“ имеет в Москве большой успех сборов, общего мнения, скандала, но в Петербурге мой первый большой, серьезный успех. Все газеты полны хвалебных и больших статей…»
Впрочем, далеко не всем нравилась подобная бесцеремонность и «успех скандала».
Лика Мизинова, близкий друг Чехова, вскоре написала Антону Павловичу об авторе пьесы: «Вся Москва говорит, что он описал Мих. Морозова, и теперь опять поднялись прения всюду, имеет ли автор право – литератор или драматург – брать всю жизнь другого целиком. Куда ни придешь, все об этом говорят».
