Елена Степанян
Царский выбор
Ирина (тихо). Наш отец тоже сам выбирал.
Татьяна. Что наш отец, Ирина? Ну была у него первая жена, Долгорукова. Она умерла. Что ж тут поделаешь? Потом он на матушке женился.
Ирина. Умерла. И все знали прекрасно, от чего умерла. А до нее – что было?
Татьяна. Как это – до нее?
Ирина. Да ты что – про Марью Хлопову никогда не слышала? Хорошо же у нас умеют молчать.
Татьяна. Да кто она?
Ирина. Первая отцовская невеста. Он ее сам выбирал, и высматривал перед этим. Все сам. А с ней еще до свадьбы невесть что твориться стало. Объявили ее порченой и сослали в Тобольск. А родителей еще куда-то сослали. Так они поврозь и погибли.
Татьяна. Матерь Божия! – Знаешь, Ирина, может, лучше Алеше выбрать ту, которую Морозов укажет, уж он-то не даст ее обидеть. – И вообще, хоть все его ненавидят, а он царю предан и в делах государственных смыслит.
Ирина (гневно). Это ты в них ничего не смыслишь! – Что он умеет? Чужие мысли за свои выдавать, чужие дела себе присваивать? А в сундуках у него больше, чем в государевой казне. С чего бы это, а? – (Махнув рукой) Да что тут говорить! Как-то жили, как-то и дальше проживем. (—) Куда нам деваться, когда мы одни в целом свете православные, а все кругом злые еретики.
Спать пора, царевна Татьяна. Завтра к ранней обедне вставать, не добудишься тебя.
Ирина остается одна. По лицу ее текут слезы.
Глава третья
1. Касимов. Харчевня.
Яков Осина и его сообщники сидят за столом, уставленном кружками.
Осина. Уж такой он наглец, Ивашка этот Всеволожский, второго такого наглеца еще поискать. А надоел всем хуже горькой редьки: с поклонами не ездит, подарков пристойных не возит. И не понимает, дурак, что себе же хуже делает. Ведь его именьишко разори до тла – никто не заступится. Одно слово – дурак и наглец.
Первый. А у него хоть есть, чем поживиться? А то просто так громить – скукотища.
Осина. Еще как есть, можешь не сомневаться. Он не только наглый, он еще и хитрющий. Да, наглец и хитрец. Домишко у него старый, кафтан один и тот же двадцать лет таскает, – а все знают, что урожай у него каждый год, какой другим не снился. Так куда же, спрашивается, все девается?
Первый (оживляясь). А вот пошарим в сундуках, тогда узнаем.
Остальные (гогочут). Да уж, проверим! – Повыясняем! – А с тем и пойдем, чтоб узнать – куда что девается?
Второй. Тут одна закавыка есть. Усадьба его от деревни неподалеку, ясное дело, мужики проснутся, или кто из дворовых за ними побежит.
Третий. Какой мужик за своего барина в драку полезет? Еще рад будет, что кто-то за его обиды отомстил.
Осина (обеспокоенно). У Ивана Всеволожского могут и полезть. Там у них… (делает неопределенный жест).
Второй. То-то и оно.
Остальные. Да что они против нас! – Раскидаем. – Первых же так испугаем, что остальным не захочется.
Второй. Договорить мне дайте. – Есть у Всеволожского один мужик, Гордеем зовут. Может, кто из вас его знает? Не может быть, чтоб никто не знал.
Остальные. Да, слышали, конечно. – Он медведей голыми руками заваливал. – Он один тридцати стоит – у него такие кулачищи – кирпичную стену прошибить может.
Первый. Так как же тут быть?
Второй. А вот как? – Уговориться с ним надо. Кой-чего поднести, кой-чего обещать. Надо, чтоб он в эту ночь в отлучке оказался.
Осина (мрачно). Ну что, так вот заявиться и сказать: мы, такие-то и такие-то, в такой-то день твоего барина грабить собираемся?
Второй (самодовольно). Я знаю, что надо делать. – Этот Гордей, он и такой, и сякой, а жену свою, как малое дитя, слушает. А мы с ней не чужие. Она у моей сестры крестила. Ну, не у сестры, у золовки ее, но всё равно свои. – Она такая бабенка, и из себя у-ух! И пошутить любит. Я ее уговорю.
2. Крестьянское подворье на околице села.
Красивая дородная баба стоит на приставной лестнице перед чердачным окном. С высоты ей хорошо видна проселочная дорога. По дороге идет Второй сонцевский разбойник. Женщина проворно спускается с лестницы, входит в избу, обращается к мужику богатырского вида.
Варвара. Гордей Гордеич! Там Микитка сонцевский идет и все в нашу сторону поглядывает. Знаешь что, полезай-ка ты в чулан.
Гордей. Ну ты, баба, скажешь! Чего это я в чулан полезу?
Варвара (ласково). Гордей Гордеич! Полезай-ка в чулан.
Гордей пожимает плечами и лезет в чулан. Варвара выскакивает наружу и, поворотившись спиной к дороге, старательно изучает горшки и кувшины, нет ли где трещины.
Микита (появляясь у нее за спиной). Доброго здоровьичка, Варвара Матвеевна!
Варвара (вздрагивая всем телом). Ой, Микитушка! А я тебя и не приметила. Аж напугал! Каким ветром к нам занесло?
Микита. Да вот тебя хотел навестить, да с хозяином твоим потолковать (подмигивает), ежели ты не против.
Варвара. Ой, незадача какая. А Гордеича моего и нет.
Микита (глаза у него загораются). А где он?
Варвара. Барин Иван Родивоныч его аж в Рязань отослал.
Микита. А за каким делом?
Варвара. Снасть какую-то привезти для медоварни. И еще чего-то там, а чего, не знаю. Он грамоту отписал купцу тамошнему, купец и прочтет. А мыто не умеем, я туда заглянула, да только «веди» и «мыслете», а больше ничего и не разобрала.
Микита. И когда же ты его ждешь?
Варвара. К субботе обещался непременно быть, а ты уж для верности заходи в воскресенье после обеда.
Микита. Зайду-зайду. Обещаю. – А пока, Варвара Матвеевна, в знак дружбы нашей, прими от меня вот это (вынимает из-за пазухи роскошный платок).
Варвара (машет руками). Да что ты, Микитушка, и думать не моги! Уж ты не обижайся, но мне без Гордей Гордеича подарок принять! Хоть мы с тобой и свои! Не приведи Господь. Ты же знаешь, какие у него кулачищи.
Микита. Знаю, Матвеевна, знаю.
3. В усадьбе Всеволожских.
В большой горнице Иван Родионович, Евдокия, Андрей, Варвара, Гордей и староста Митрофаныч.
Варвара. Барин-батюшка, Иван Родивоныч! Чует мое сердце, они этой ночью заявятся.
Евдокия (тяжело дыша). Дождались! Дождались! А ведь говорил отец Никола!
Всеволожский. Говорил, говорил! Что, оборонимся, что ли, его словами?
Митрофаныч. Не бойся, матушка Евдокия Никитишна! Бог не выдаст – свинья не съест. Не зря же их Гордеиха перехватила.
Всеволожский (жене). Варварушку наградить надо, как следует.
Евдокия. О чем речь! Сегодня же наградим.
Варвара (машет руками). Нет-нет, только опосля. – Решайте скорее, как их встречать. Дело к вечеру.
Всеволожский. Как думаешь, Павел Митрофаныч, встанут за меня мужики?
Митрофаныч. Не сумлевайся, Иван Родивоныч, наши мужички никогда тебя не выдадут. Они твоей справедливости хорошо цену знают. И хорошо знают, какие господа у других.
Всеволожский (тихо, Андрею). Вот видишь, я у тебя и неуч, и грешник. А вот что обо мне другие говорят.
Андрей (так же тихо). Батюшка, родимый, ну что ты такое на меня возводишь?
Гордей. Да что этих сонцевских бояться? Это ж гниль болотная. Они только тем сильны, что безнаказанны. Я один с ними справлюсь. А если мне еще Сеньку с Лукашкой…
Андрей. Тебя чтоб тут и близко не было!
Гордей. Как это, барин?
Андрей. А ежели тебя узнают? Ведь Варвара-то тебя в Рязань отправила. Не приведи Бог, они додумают, что она их провела! Они же вас подожгут.
Варвара (смотрит на него изумленно). Ох какой же ты, Андрей Иваныч!
Варвара выпрямляется во весь рост и как бы засучивает рукава.
Варвара. Ладно! Что стоим, время теряем? (Евдокии) Ты, матушка, собери барышню Фиму с ее нянькой и спровадь их к Митрофанычу в избу. Лучше ей быть отсюда подальше. (Митрофанычу и Гордею) Вы поскорее мужичков собирайте и ведите сюда. Мы им смотр устроим.
Всеволожский. Ай да баба! Козьма Минин в сарафане!
Варвара (тоном полководца). По моему разумению, ждать их надо со стороны гумна. К барской усадьбе только две дороги: со стороны гумна и через деревню. Но по деревне они побоятся.
Всеволожский. Почему?
Варвара. Собаки залают непременно. По собачьему лаю всегда понять можно, спроста они лают, или нет. – Но на всякий случай надо будет у околицы каких-никаких дозорных выставить.
Андрей. Вот собаки – это то, что нам нужно. (Всеволожский смотрит вопросительно.) Там возле гумна есть пустой сарай. Надо привязать возле него собак, и побольше. И как они залают, пусть дозорный закричит «воры, воры!» и бежит в сторону деревни. Нам непременно нужно, чтоб сонцевские думали, что все получилось случайно.
Варвара опять изумленно смотрит на Андрея.
Всеволожский. А что собаки там делали?
Андрей. Не знаю, это не мое дело. Это их дело. Собачье.
Варвара (хлопает в ладоши). Телегу надо поставить поперек дороги! А колесо снять. – Ну дурной мужик! Телега сломалась, а он там на ночь остался. Увидел добрых людей, испужался – и бегом в деревню. А пока они через ту телегу перелезать будут, все наши и подоспеют.
Андрей. Шум нужен, шум, шуметь надо изо всех сил. Они сообразят, что к чему, и, может, безо всякой драки уберутся.
Всеволожский. Ну, не мешало бы их отделать хорошенько, чтоб неповадно было сунуться еще раз.
Андрей (очень спокойно и твердо). Всякая драка смертоубийством может кончиться. Неужели наши люди должны голову сложить за наше добро?
Всеволожский (покосившись на Варвару). Наши – Боже упаси. Но этого Якова Осину я бы своими руками придушил.
Андрей. Тогда воевода Обручев с нас взыщет и за него, и за все его грехи. – Нет, Господь помилует, не будет у нас душегубства.
Входят Гордей и Митрофаныч.
Митрофаныч. Варвара Матвеевна, принимай войско.
Все выходят на крыльцо. Во дворе толпятся мужики с дубинами и кольями.
Варвара, как заправский военачальник, ходит между ними, отдавая приказания. Всеволожский и Андрей наблюдают за ней, улыбаясь и качая головами.
Голос Варвары из толпы. А ты беги навстречу и кричи: «Сенька идет, Сенька! Он похлеще Гордея будет!»
Голос Гордея. Вот ведь врет. Я Сеньку в два счета на лопатки кладу.
Темнеет. Наступает ночь.
Мужики в дозоре. Другие в засаде.
Господский дом.
Всеволожский, Андрей, Гордей, Варвара и Митрофаныч вглядываются в темноту.
Ожидание.
Шайка Осины движется по дороге к усадьбе.
Осина (хватаясь за шапку). Ишь какой ветер поднялся!
Микита. Зато светло как сделалось.
Ярко светит луна.
Осина. У него дворовых совсем мало, у Ивашки-то, и всё старухи, да старик один. И сам он уже не боец. А сын у него, говорят, придурковатый (смеется), с мужиками первым здоровается.
Микита. Да чего там! Главное – Гордея нет. Этих мы живо скрутим. А без Гордея никто из ихних мужиков не пойдет им на подмогу.
У Всеволожских.
Все приникли к окнам. Наконец, доносятся крики.
Крики. Воры! Воры! Разбойники! Сюда, сюда! Помогите!
Всеволожские и их люди выбегают на крыльцо. Варвара и Гордей бегут в направлении криков.
Крики. Бей их! Это сонцевские, я их узнал! Давай, Сенька! Всыпь им, Лукашка!
Голос Варвары. Не смей, Гордеич! Тебе барин запретил!
Андрей один. Он несколько секунд стоит в растерянности, потом бежит бегом в деревянную часовню возле дома.
В часовне.
Луна ярко светит в окно. Освещает икону, изображающую Христа с раскрытой книгой на коленях.
Текст: «Аще кто хощет по мне идти, то отверзи ся, возьми крест свой и по мне иди».
Андрей хватает свечу, ставит перед образом и вдруг соображает, что ему нечем ее зажечь.
За окном крики. Андрей в замешательстве.
Свеча загорается сама.
Андрей. Господи Боже!
Андрей падает на колени, прижимается головой к ножке подсвечного стола, целует ее.
Андрей. Господи Боже! Милый Ты мой!
Голос Всеволожского. Андрей! Андрей! Где ты подевался?
Всеволожский врывается в часовню.
Всеволожский. Ну конечно, баба богомольная!
Хватает Андрея за шиворот, вытаскивает из часовни.
Крики. А-а-а! Бегут! Бегут! Трусы! Догоняй их, ребята! Бей их!
Голос Варвары. Назад! Все назад! Барин не велел.
Андрей, Всеволожский и Митрофаныч бегут навстречу возвращающимся мужикам. Женщины и дети тоже собрались большой толпой.
Всеволожский. Ну молодцы, ребята, молодцы! Век вашей службы не забуду. Сейчас Павел Митрофаныч всем по чарке нальет.
Андрей. А завтра каждому по двадцати копеек серебром. (Всеволожский морщится. Андрей говорит ему на ухо) Из моих, из моих.
Всеобщее веселье.
Двое мальчишек, ходивших догонять разбойников, бегут к усадьбе.
Мальчишки. Пожар! Пожар! Сонцевские господский амбар подожгли.
Крик общего ужаса.
Голоса. Погибли мы, погибли! – Ветер на деревню! – Ой, батюшки! Матерь Божья! Святые угодники! – Ветер-то какой! – Ой, погибель пришла! – Все погорим!
Андрей (посреди толпы, властно). Бегите, тушите! И Бога молите! Господь помилует нас! Помилует нас Господь!
Несколько старых женщин опускаются на колени, творя крестные знамения. Все остальные бегут к горящему амбару.
Сильный ветер гнет деревья.
Пламя над горящим амбаром поднимается вверх, ни одна искра не отлетает в сторону.
Некоторые из прибежавших крестьян при виде этого зрелища застывают в изумлении. Остальные бросаются тушить.
Варвара (изумленно). Павел Митрофаныч, глянь, и впрямь чудо.
Митрофаныч (раздумчиво). Ветер, он как вода в реке. Где прямо течет, а где в воронки завихряется. Видно, в эфтом месте и случилось завихрение. (Вежливым тоном) Но, конечно же, за все Господа благодарить надо.
3–а. В доме Всеволожских.
Иван Родионович в кресле, в отчаянье. Евдокия, Андрей, Фима, нянька Настасья, Митрофаныч.
Фима (опускается на колени, обнимает отца). Батюшка, голубчик, но ведь все живы, все цело. Ну, сгорело что-то! Разве ж мы не проживем?
Всеволожский. Все труды прахом! Целый год труда, и всё прахом.
Евдокия. Бог дал, Бог взял, Родионыч. Грех роптать, ведь такая беда миновала!
Всеволожский. Да если бы само собой загорелось! Да я бы слова не сказал! – Но когда такое творится! У всех на виду! Ничего не боятся! Грабят, поджигают! И все их знают – и ничего.
Митрофаныч. Мы такое только в Смутное время видели, ей-богу. При старом царе, при старом воеводе такое и присниться не могло.
Всеволожский. Нет, я должен с ним поговорить! Я поеду в Касимов, я ему все скажу.
Андрей в продолжение разговора стоит поодаль, блаженно переживая произошедшее. Услышав последние слова Всеволожского, поворачивается к нему.
Андрей. Он того и ждет, чтоб ты пришел. Сам и прислал сонцевских, чтоб тебе про то напомнить. Только с пустыми руками к нему ходить без толку. Либо дань ему надо заплатить, либо охранную грамоту от какого-нибудь вельможи московского в нос ему ткнуть.
Митрофаныч. Да, вот так. В прежние времена в Золотую Орду дань возили. А теперь эта Орда на каждом перекрестке.
Евдокия. Давай в Москву поедем, Иван Родионыч.
Всеволожский (кричит, стуча кулаком). Я сначала в Касимов поеду! Пусть он мне в глаза посмотрит! Я столбовой дворянин! Я за царя сражался! Я Сергиеву Лавру оборонял!
Настасья. Батюшка, да не убивайся ты так, себя пощади. Он мизинца твоего не стоит, воевода этот.
Фима (обнимая отца). Ну конечно же, мы поедем в Касимов. Завтра же все поедем. Отец Никола, чай, по тебе соскучился, он так тебя любит.
Всеволожский (смягчаясь). А ты в Касимов ехать не боишься? А как матушка попадья начнет тебя сватать?
Фима. А я храбрая, я никого не боюсь. Я даже матушки Глафиры Петровны не боюсь.
4. Москва.
У Кузьмы Кузьмича.
Кузьма и Поликарп (помощник Трофима).
Кузьма. Давно ты не появлялся.
Поликарп. Прости, батюшка Кузьма Кузьмич. Работы много было. А Трофим Игнатьич, сам знаешь, мужик дотошный. Все ему надо знать, где был, куда ходил.
Кузьма. А как про жалованье вспомнил, так сразу время нашлось.
Поликарп (падая на колени). Кузьма Кузьмич, да что жалованье! Я и так по милости твоей как сыр в масле катаюсь. Да разве я когда забуду, что ты меня, сироту, к такому месту пристроил. А что давно не был – мой грех, каюсь. Но я, чай, не у бояр Стрешневых служу. Сам знаешь, князья наши – люди тишайшие. Князь Симеон Васильич всегда повторяет: кто Смутное время пережил, тому заради тишины ничего не жалко. Да если бы я про какой злой умысел…
Кузьма. Ты, Поликушка, поднимись и встань-ка вон там, возле окошка!
Поликарп идет ближе к свету, к окну. Кузьма пристально смотрит ему в лицо.
Кузьма. Тебе ведомо, Поликарп, что такое ересь?
Поликарп (ошарашенный). Я, батюшка, читать-писать умею, в уме считаю побыстрее самого Трофим Игнатьича, еще я шорное дело знаю, столярные работы делать умею… Где же мне еще какие-то ереси знать, что я – семи пядей во лбу?
Кузьма (цедит). Больно много говоришь, Поликушка.
Поликарп. Это я со страху. Я же вижу, что ты на меня гневаешься, а за что – понять не могу. Оттого и страшно.
Кузьма. Ну хорошо. Я тебе помогу. Ходят к твоему Трофиму диковинные страннички, а ты об этом ничего не докладываешь.
Поликарп. Ну, батюшка, их же столько ходит! Им тогда запись вести надо. А уж что они несут! Каждый думает, чем больше наврет, тем больше ему подадут. Они же заради этого и странствуют.
Кузьма. А Михайло Иванов, что по воде ходит, он тоже подаяния просить приходил? Да? И князь Симеон Васильевич ему из своих рук подавал?
Поликарп. Ну, батюшка Кузьма Кузьмич, ну ты прям Даниил-пророк! Был такой старец в усадьбе нашей, только меня в ту пору в Москве не было. Меня Игнатьич в нижегородские имения посылал, у нас там падеж скота случился…
Кузьма (сквозь зубы). Где у них только нет имений. – (Громко) Так почему же не доложил?
Поликарп. Да кабы я помыслить мог, что тебе про это знать важно. Теперь буду докладывать. Дай Бог памяти на всю их брехню. А запись вести – так Трофим поймает.
Кузьма. А ты не про каждого докладывай, а только про особых, которых привечают особо, князю Прозоровскому представляют, пред его светлые очи.
Поликарп. Батюшка Кузьма Кузьмич, да ведь богомольцев и юродивых и в царских палатах привечают. Кабы князь его слова на веру принял, он бы его к царю отвел.
Кузьма. А царь бы его признал еретиком злым и приказал бы сжечь живьем.
Поликарп (падая на колени). Батюшка, прости меня! Это же не по моему разумению. Ты хоть меня научи!..
Кузьма. Встань, Поликушка! И стой так, чтобы я на тебя снизу смотрел.
Поликарп (поднимаясь). Слушаюсь, батюшка.
Кузьма. Так что же этот Михайло врал?
Поликарп. Батюшка, да повторять стыдно! Хуже Аленки-побирушки, что каждую неделю за подаянием ходит. У ней сын догола раздемшись на крышу залазит и кричит, что он царь Навуходоносор.
Кузьма. Слишком много говоришь, Поликушка.
Поликарп. Да мне же вспомнить надо, концы с концами соединить. Меня ж не было при этом. Трофим Игнатьич рассказывал и тоже сомневался. У него выходило, что он не то что отца, а дедушку Ивана Грозного видел.
Кузьма. А что ж тут стыдного?
Поликарп. Да это-то ладно. Он про это так прямо не говорил. Это как бы само собой выходило. А байку вот какую сказывал. Мол-де Иван-царевич, про которого в сказках сказывают, был на самом деле и в Москве правил. Отец его, царь, на войну уходя, оставлял его царствовать. И добрее его и справедливее никогда никого не было. А потом его извели злые вороги, ворожбой там, и ядом, ну по-всякому. И вот, мол, когда народ об Иван-царевиче сказки сказывает, это он, значит, мечту свою лелеет, чтобы тот воротился и над ним царствовал.
Кузьма (невозмутимо). Да, был такой царевич. Иван Младой прозывался. Очень его в Москве любили, потом отравили.
Поликарп. А когда же это было, батюшка Кузьма Кузьмич?
Кузьма. Отравили когда? Да лет тому полтораста с лишком.
Поликарп. Так что ж этот Михайло, и впрямь двести лет живет?
Кузьма. Про это лучше у него самого спрашивать.
Поликарп (лукаво). Так, может, тогда и Аленкин сын – царь Навуходоносор?
Кузьма. Все может быть. Но и про это лучше спросить у Михайлы Иваныча. (Отчетливо) И у других, таких же как он, богомольцев премудрых. Ты уж за ними досмотри, Поликушка, а то, выходит, я тебе жалованье плачу, а самому за тобой досматривать приходится.
Поликарп на ватных ногах направляется к дверям.
Кузьма. Погоди-ка, Поликушка. Ты мне вот о чем доложи. Как там Игнатка, Трофимов сын? Корабли в немецкие земли снаряжать – прибыльное дело. Чай, не один сундук уже золотом набил?
Поликарп. Да какой там, Кузьма Кузьмич. Он ведь на казенном жалованье. А казенное жалованье, сам знаешь, пока от Москвы до Архангельска дойдет… (Разводит руками.) Если бы ему Трофим Игнатьич денег и снеди всякой не посылал, он бы ноги давно протянул.
Кузьма. А, вот как! Выходит, у самого Трофима больше денег, чем в царской казне. – Ну иди, не теряй время зря.
Поликарп идет по улице, свесив голову.
Поликарп. Едрена мать! Кто же у нас переносит? Кто?
5. Касимов.
Здание собора. Из открытых дверей слышится пение.
Андрей выходит на высокое соборное крыльцо, поворачивается к храму, крестится, кланяется, оборачивается, смотрит на яркое небо, золотую листву и прыгает на землю с верхней ступеньки.
К храму спешит Захар Ильич, худощавый молодой человек постарше Андрея. Андрей бросается ему навстречу.
Андрей. Захар Ильич!
Захар (обнимая его). Душевно рад, душевно рад… Наслышан я о вашем несчастье, вчера вечером попадья к нам заходила. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Андрей (смеясь). Еще как помогло. Меня батюшка прямо на цепь посадил, и все ее укорачивал, укорачивал. Сначала в Москву запретил, потом в Касимов. Осталось мне одно село Кузяево, он меня туда посылал по лошадиным делам. А я и там не потерялся. У них половина села – татарская. И шорник, татарин, такой грамотей оказался. Столько мне порассказал и про веру их, и про старину. (Озирается.) Я завтра попробую от них улизнуть и схожу в татарскую слободу. Там у моего Габдулы сродственник живет, Шарипом зовут, тоже очень грамотный!..
Захар. Лучше бы тебе воздержаться, Андрей. Это дело небезопасное. У нас в Казани был один такой татарин…
Андрей. И что?
Захар. Ой, вот мои вышли. И твои тоже.
Из церкви выходят теща Захара с его женой и красавицей Машей. Андрей кланяется им, смущенно любуясь Машей. Следом появляются Иван Родионович, Евдокия Никитишна и Фима.
Касимовцы заглядываются на Фиму. Она пытается закрыть лицо фатой.
Евдокия (шепотом). Не надо, Фима, ты же видишь, никто не закрывается. Стой себе тихонько и в сторону смотри.
Первый касимовец. Давно тебя видно не было, Иван Родионович! Совсем ты нас забыл. Ты ведь даже дом свой касимовский продал?
Всеволожский. Да просто покупатель подвернулся на эти гнилушки. Жаль было упускать.
Второй касимовец. Рад тебя видеть в добром здравии, Иван Родионович!
Всеволожский. И я рад тебя видеть, Николай Алексеич.
Третий касимовец (обнимая Всеволожского). Объявился, пропащая душа. Где остановился?
Всеволожский. У отца Николы. Мы с ним старинные друзья.
Подходит Захар.
Захар. Вот, Иван Родионович, Бог дал снова повстречаться. Я ведь уже с полгода ваш, касимовский.
Всеволожский (суховато). Очень рад, очень рад. Андрей мне докладывал.
Захар. Ну хорошо. Расстаюсь с вами ненадолго. Матушка Глафира Петровна сегодня на угощение зовет по случаю вашего приезда. А завтра – милости прошу к нам.
По дороге из церкви.
Всеволожский и Евдокия.
Всеволожский. Хотел бы я знать, эта попадья когда-нибудь спит?
Евдокия. Отчего бы ей не спать?
Всеволожский. Спать – время терять. А могла бы сватать, сватать, сватать.
Евдокия. А что в том плохого? Ты, отец, все готов сердиться, а лучше бы умом пораскинул, подумал. Сам же говоришь все время, что у парня дурь в голове. А что в таком разе лучше всего? Женить. Не зря же говорят, женится – переменится.
Всеволожский (ворчливо). Я тридцати лет женился.
Евдокия. А ты разве смолоду был таким, как он? (Всеволожский морщится.) Я вчера с Глафирой поговорила. Приданого за этой Машей не меньше, чем за нашей Фимкой. Именье под Коломной неплохое, мельница совсем новая. Еще у них лес на обеих сестер.
Всеволожский. У покойного Барашова и деньги водились. Но уж деньги Захар этот точно зажмет.
Евдокия. А ты считал его деньги? У тебя и своих достаточно. Что мы, такие уж бедные? – А почему Захар этот Андрюшу привечает – понятное дело. Не из-за наших богатств. Тоже мне, богачи! Просто он ему душою близок. Уж если родниться, так уж с тем, с кем поговорить есть о чем, а не с тем, с кем двух слов не свяжешь.
Всеволожский. А Андрюшка-то сам, захочет он жениться или опять выкаблучивать начнет?
Евдокия. То-то и оно, то-то и оно, Родионыч! Ты посмотри, какая девка! А уж как он на нее поглядывал, прямо в церкви, это наш-то богомольник. Да главное не это. Глафира говорит, что девица редкостная – и грамоте обучена, и порассуждать умеет. Андрюшку этим скорее завлечешь, чем красотой. Думаешь, легко будет другую такую найти? Упустим – локти кусать будем.
Всеволожский. Ну, мне пока не до этого. У меня сейчас первое дело – с воеводой этим треклятым переговорить. А его, видишь, черти куда-то унесли.
Евдокия. Да ведь никто за тобой и не гонится. Ты только будь с ними поласковей, с Барашовыми, и все само собой сладится.
Всеволожский. Можно подумать, я грубиян какой. – А лесок их я знаю, неплохой лесок. Не зря то место Туголесьем зовется.
В доме отца Николы.
Всеволожский (попадье). Ну, как твой промысел, матушка Глафира Петровна? Кормит?
Попадья (радостно). Он мне душу кормит, Иван Родионыч. Ты подумай, ведь я уже старуха, а день-деньской только о любви и помышляю. (Смеется.) Это же сущая благодать.
Всеволожский (подмигивая). А я слыхал, что у тебя в Касимове соперница объявилась, и не одна.
Попадья. Это которые сватовством за деньги занимаются? Хороши соперницы, нечего сказать! Где я, и где они! – Я же сердцем чую, где любовь получится. Разве я стану абы кого сватать? Да еще за деньги. – Я каждого через сердце свое пропускаю, у меня своя награда!..
Евдокия. Да он тебя подначивает, матушка Глафира Петровна, а ты и клюнула.
Всеволожский. А вот и наш батюшка.
Входит отец Никола в сопровождении Фимы и Андрея.
Попадья. Ох, скоро и гости наши подойдут. Ты, Евдокия Никитишна, отдохни, голубушка, а Порфирьевна твоя мне поможет на стол накрыть.
Всеволожский и отец Никола вдвоем.
Никола. Послушай меня, Иван. Может, это и к лучшему, что воеводы сейчас нет. Ты поостынешь и поймешь, что ходить к нему без толку. Разве что с поклоном и с подношением.
Всеволожский. Я лучше умру.
Никола. Не сомневаюсь. Я тебя с самого рождения знаю. А когда он выгонит тебя и оскорбит, что ты будешь делать со своей гордостью?
Всеволожский. Он не посмеет! Это ж все равно, что расписаться в том, что он разбойникам этим потатчик. (Отец Никола отворачивается.) Я ничего не понимаю, кто у него в Москве?
Никола. Не знаю и знать не желаю. – Мне Андрей давеча сказывал, что свояк твой Корионов с князем Прозоровским знается. Вот это то, что надо. Прозоровский сейчас в чести, к самому Морозову близок. У него не стыдно попросить защиты. И тогда наш Ирод касимовский тебя пальцем не тронет.
Всеволожский. Но ведь это тоже подлость – меня не тронь, а с другими делай, что хошь.
Никола. Ох Ваня, Ваня! Я за свои семьдесят лет успел понять, как эта жизнь устроена. Одни творят подлость, а другие глаза на нее закрывают, слепыми прикидываются. И стоит кому-нибудь хоть один глаз открыть, так те подлецы норовят ему оба вырвать. (Тяжело вздыхает.) Наверное, где-нибудь и есть правда, но нас она всегда стороной обходит.
Всеволожский. Нет, я все же поговорю с этим Обручевым. В конце концов, Москва никуда не денется. Я подумаю, может, Евдокию туда отправлю, это ведь ее родня, Корионовы.
Евдокия (врывается к ним). Да ты рехнулся, Родионыч! Где это видано, чтоб мужняя жена в Москву ездила челом бить! Ты что, меня своей вдовой записал? – Отец Никола, родненький, скажи ты ему! Блажь на него нашла! Зятя моего Корионова невесть в чем подозревает, ни за что не хочет Андрея к нему отпустить. – Он почему сам-то в Москву не едет? Боится, что Андрей за ним следом туда прибежит.
Всеволожский. И прибежит.
Евдокия. Мы ведь такого натерпелись! Я себя в руках держу, а внутри у меня все дрожит!
Всеволожский (виновато). Ну, будет тебе.
Попадья (из-за двери). Евдокиюшка, милая, гости идут.
Всеволожские принимают парадный вид и идут навстречу гостям.
В горнице.
Всеволожские и гости: Захар Ильич, его жена, теща и Маша.
Всеволожский. Ксения Андреевна, голубушка, сто лет не видались. (К Захару) Я ведь с твоим тестем покойным бок о бок воевал. Вместе Сергиеву Лавру обороняли.
Барашова. Так ты, отец мой, совсем нас разлюбил. Дом касимовский и тот продал.
Всеволожский. Да ну их, эти гнилушки.
Евдокия. Зато Андрей, как побывал последний раз в Касимове, так только и слышишь от него – Захар Ильич, да Захар Ильич.
Захар. Это только так говорится. А в мыслях у него совсем не Захар Ильич.
Все смотрят на Машу, которая скромно опускает глаза. Все рассаживаются за столом, мужчины по одну сторону, женщины – по другую. Фима и Маша сидят рядом, Андрей напротив них.
Фима (негромко). Маша, а ты вышивать любишь?
Маша. Не-а.
Фима. Я тоже терпеть не могу. (Все трое смеются.)
6. Москва.
Возок боярина Морозова подъезжает к крыльцу небольшого дома.
Илья Милославский сбегает со ступенек, помогает Морозову выйти, суетится вокруг него, целует руки.
Милославский. Отец мой! Благодетель мой!
Морозов. Ну полно тебе, Илья Данилыч! (Идут в дом.)
Морозов располагается в горнице, вытаскивает свернутый пергамент, разворачивает его.
Морозов. Вот он, список. По царскому указу только с этого дня можно в него девиц заносить. Я твоих красавиц, конечно, помню, и даже очень хорошо, но для порядка должен сегодня их особо оглядеть.
Вот, двоих я уже сюда занес, не ахти каких. А третья будет Мария Милославская – Бог троицу любит. Так что веди ее сюда. (Усмехается.) И ту, которую четвертой запишем, тоже веди.
Комната дочерей Милославского.
Няньки и служанки наряжают их, оглядывают, сдувают последние пылинки.
Входит Милославский.
Милославский (взволнованно). Борис Иваныч прибыл со списком. Сейчас будет вас в него заносить. Хочет перед этим опять на вас посмотреть.
Анна (насмешливо). Все не насмотрится никак?
Мария. Анька!
Милославский. По плетке заскучала? В такой день!
Анна. Да что ты, батюшка, разве я что сказала? Я вообще рта не раскрывала. Разве девице положено говорить? Девице молчать положено и ходить очами вниз, а поднимать только тогда, когда прикажут вверх посмотреть.
Милославский. Ох-хо-хо! Ну я с тобой еще поговорю. (Няньке) Все приготовлено?
Нянька. Все готово, барин.
В горнице.
Морозов и Милославский выжидательно смотрят на дверь. Дверь открывается. Входят девицы, в руках у них подносы с угощением. Они ставят подносы на стол и отходят назад. Стоят выпрямившись, опустив глаза.
Морозов. Да-а! Попроси-ка, Илья Данилыч, доченек вверх поглядеть!
Девушки прыскают со смеху и смотрят вверх.
Милославский. Вот, дочери мои, боярин Борис Иванович, благодетель семьи нашей, оказал нам великую честь, занес имена ваши в список девиц, предназначенных для царских смотрин. И еще большую честь нам оказывает, обещает замолвить за вас словцо перед царем-батюшкой. А для него, для государя нашего, слово его наставника верного немалую цену имеет.
