Елена Счастная
Враг моего сердца
А потому пришлось до вечера засесть в общине вместе с Леденом и воеводами: велеборским и остёрским. И первый раз как будто они были единым целым, людьми, которым делить нечего – только защищать осталось. Нашли они согласие и решение того, как поступить лучше.
А уже на другой день грянул Лельник, к которому женщины и девушки готовились всю последнюю седмицу, сбивались кучками, шепчась о том, какого парня хотят в этот день к себе привлечь, заканчивали спешно вышивку новых рубах, которыми красоваться будут в хороводах. До ночи шумели бабы в поварне, раскрашивая писанки, которыми будут одаривать родичей и друзей – да и просто встреченных на гулянии людей. Вот и Чаян, проснувшись, обнаружил у себя на столе в горнице небольшую плетёную корзинку с ярко раскрашенными яйцами. Чья-то заботливая и умелая рука украсила их птичками и знаками засеянного поля. Чаян, натянув рубаху, взял одно и повертел перед глазами, рассматривая и гадая, кто же так о нём позаботился. Вошёл отрок Радай с ушатом прохладной воды.
– Ты принёс? – бросил Чаян, едва на него взглянув.
Парень кивнул, громыхнув посудиной о лавку.
– Княгиня тебе передала. Хотела разбудить, да я сказал, что лёг ты вчера совсем поздно – и она не стала беспокоить.
Конечно, кто же ещё мог. Не Елица же, в самом-то деле. В груди обжигающим вихрем пронеслось разочарование: не слишком-то он верил в то, что княженка вдруг решит писанками его одарить. Она и в сторону его смотрит через раз. Но отчего-то всё равно хотелось, чтобы этот подарок от неё был.
В гриднице нынче было особенно шумно: собирались парни на гуляния, что разразятся нынче на недалёком от Велеборска холме средь светлого, как будто нарочно для празднеств выросшего березняка. Предвкушали они встречи с хорошенькими девицами, а то и мечтали половить их у реки да на тенистых лесных тропинках – а там и на поцелуй уговорить можно. Гомонили страшно, говорили наперебой и хохотали так, что в голове звенело, словно по горшку изнутри ложкой бьют. Чаян отлынивать тоже не собирался, хоть среди всех девушек и женщин, что сегодня, словно яркие грибы-лисички, рассыпятся среди берёз, волновала и влекла только одна. Та, которая на гулянии и появится лишь потому, что весь Лельник дома просидеть – едва не позор. А уж ухаживания принять – того и вовсе случиться не может.
Леден тоже принарядился по случаю. И, думается, понятно было каждому, почему он вообще на праздник собрался: не зря его Вышемила ласково на что-то уговаривала пару дней назад. Брат о том ничего Чаяну не рассказывал: да они о девицах вообще редко когда говорили. Не любил он душу раскрывать перед ним, хоть и кровь одна. Всё обиду забыть не мог, пусть и случилась та беда, что навсегда пустила между ними прохладный ручеёк отчуждения, давным-давно. Когда были они ещё отроками, едва скинувшими детские бесштанные рубахи и сменившими их на порты да косоворотки, как у старших. Да и, чего таить, Чаян сам себя до сих пор винил порой за то, что по его вине Леден таким и стал. Из-за его трусости и робости, которая проявилась тогда так не вовремя. И если бы не решила Морана пощадить Ледена, то и погиб бы он подо льдом, куда провалился на рыбалке. А Чаян не смог его вытащить – ещё и сбежал, напугавшись до спёртого дыхания. Брата так и не нашли в тот день. А после он сам вернулся в детинец таким вот: словно изморозью побитым, в обледеневшей одежде, под которой даже от холода не дрожал, и с таким же отстранённым взглядом. Отец и пускать его на порог не хотел: подумали все, что навь он теперь. Но позвали волхвов – и те сказали, что живой. И неживой одновременно, словно часть его всё ж умерла тогда, осталась где-то в стылой воде реки.
Поутренничав, все, кто на гуляния собирался нынче, отправились к холму: смотреть на девичьи хороводы, любоваться да греться на солнышке. Кто-то надеялся и своё имя в песне особой услышать, хоть девушки всегда старались это скрыть. Да парни всё одно подслушивали, за что порой получали хворостинами по спинам, убегая, если скрыться не удавалось.
Покинули город и Чаян с Леденом, пошли через мост – стороной остёрского становища – через луг, укутанный туманом, рваным и седым, как борода старика. Значит, лето будет хлебородным, щедрым на урожай. Вилась где-то далеко впереди, у границы пала, вереница девушек и женщин, что шли к холму. То и дело доносил ветер обрывки их песен.
Такие же пели сейчас и в остёрском княжестве, да только угощение на праздник там нынче гораздо скромнее, чем здесь. Видел Чаян и кметей из становища: решили среди местных затеряться да тоже развеяться на гулянии. Как бы драк не случилось, коли мужи распознают в них чужаков.
Дорожка бежала-бежала по уже тронутому зыбкой зеленью молодой травы лугу – да и спряталась в приветливом березняке. Эхом разнеслись песни по нему, играя и метясь между влажных от росы белых стволов: словно девушки прятались за каждым, зазывали и обещали нынче нечто волшебное.
Падали с неба искристой пылью, дробясь в тумане, солнечные лучи – и сырые нити его постепенно таяли под их напором. Тропинка забрала в гору: зато и светлее стало, прозрачнее. А на самой вершине высокого и будто срезанного холма уже вовсю чествовали Лелю – девушку, самую пригожую, которую выбрали всем миром для того, чтобы она глаз нынче радовала да об особых обрядах не забывала. Сидела она на скамеечке, окружённая требами: хлебом да писанками – краснела от внимания. Водили вокруг неё хороводы, принимали из рук её венки, свитые из молодых трав. И много кто наблюдал за молодухами, которые чаяли загадать себе в этот день женихов: и парни, жаждущие, чтобы именно на них нынче обратился взор милой сердцу красавицы, и взрослые женщины, уже отгулявшие своё и обретшие семьи.
Среди них увидел Чаян и Елицу. Она стояла под одной из взобравшихся на холм берёз и наблюдала за хороводом – без грусти, только чуть задумчиво. И одета она была сегодня в белёную, расшитую широкими полосами узоров рубаху, в понёву с дорогой шёлковой нитью. На шее её поблескивала гривна с оберегами, переливались нитки стеклянных бус. Бросали колты золотистые блики на её лицо, окаймлённое белым повоем. Пока раздумывал Чаян, подходить к ней или нет, выскочила из круговерти девичьих фигурок Вышемила и опустила ей на голову широкий зелёный венок.
– Да ты что? – рассмеялась княженка. – Разве девица я?
И до того непривычно было видеть её улыбку, что Чаян, уже сделав несколько шагов к ней, встал, рассматривая преобразившееся лицо Елицы, боясь моргать даже, чтобы не упустить теперь из памяти ни одной черты. Как бы сделать так, чтобы и при виде него она тоже улыбалась, а не прятала взгляд, не вздёргивала упрямо подбородок…
– Ничего, скоро будешь совсем как девица, – Вышемила провела кончиками пальцев по её височным кольцам, заставив те прозвенеть тихо и мелодично. – Недолго осталось. А там замуж выйдешь ещё быстрее меня, верно.
Княженка вздохнула, вновь мрачнея. И вдруг повернула голову да взглянула в сторону Чаяна с Леденом, который стоял позади, в тени тонких осин, и тоже на неё смотрел, пытаясь это скрыть. И не видно было, на кого же она всё ж взор обратила: таким быстрым он был. Может, и вовсе мимо. Елица отвернулась сразу и ушла, затерявшись среди гуляющих. Зато Вышемила Ледена увидала и, коротким жестом проведя по знатной своей косе, что, верно, оттягивала ей голову, неспешно пошла к ним. Чаян не стал мешать, зная, что боярышне он вовек не сдался – отправился к реке, надеясь ненароком где Елицу вновь увидеть. Оттуда вернулся на холм: наблюдать, как разжигают праздничный костёр – олелию. И как девушки снова заводят хороводы – теперь уж вокруг него.
Как начало чуть смеркаться, Чаян повернул к городу: нагулялся, хватит. Не встретил он больше нигде Елицы, да и брата не увидел вместе с Вышемилой, которая теперь, верно, и до зари его не отпустит. Ещё долго будет праздновать народ, до утра самого. Будут девушки хороводить вокруг Лели, только в тайном теперь месте, у реки да под месяцем. Будут петь песни-заговоры, замыкая на сердцах имена любых им парней. Такое слышать мужчинам не надобно. А потом станут встречать парни и девушки рассвет – вместе.
В посаде было тихо: кто не гулял, те уже укрылись в домах. В детинце, слоняясь тоскливо, казалось, только стража одна осталась. Чаян забрал из горницы своей оружие и вышел на ристалище: тело, разнежившееся нынче в отдыхе и сытости, требовало разминки. Но не успел он и меч из ножен вынуть, как заметил вдалеке светлое пятнышко женской праздничной рубахи.
Оказалось, то возвращалась Елица с гуляний, зажав в руке венок, что Вышемила на голову ей надела. В золотистых закатных сумерках она казалась сейчас полупрозрачной вилой, что вышла из воды и неведомо как оказалась в детинце. Чаян ещё миг подумал, сомневаясь, стоит ли поддаваться сильному порыву пойти за ней. Девушка уже скрылась в тереме, потекли мгновения… Чаян взял с ограды рубаху и поспешил в дом, надевая её на ходу. Попались во дворе ему идущие навстречу челядинки, глянули недоуменно, но не в силах оказались даже возразить, что не в ту сторону идёт да ещё и ночью, посчитай. Он взлетел по лестнице и успел заметить, как закрылась дверь и мелькнула в узкой щели белая девичья фигурка.
Скоро он вошёл в горницу княжны, поймал Елицу за локоть, пока дальше пройти не успела – из руки её выпал снятый только что убрус. Чаян приложил палец к губам, встретив её растерянный взгляд и закрыл за собой дверь. Успел только мельком окинуть хоромину взглядом – сразу видно, девичья: и рукоделие тут, и расшитые рушники то на столе, то на сучке возле умывальника, сундуки даже с узорной оковкой и ларцы с украшениями на полках. И пахло здесь ею: мёдом немного да как будто васильками – свежо и дурманно одновременно. Так наполняет каждую горницу особый дух, присущий только хозяину или хозяйке.
– Терема перепутал, княжич? Или горницы? – возмутилась было Елица. – Чего здесь забыл?
Но он слушать её не стал: и так знал, что скажет, что прогонит его, а то и наперсницу кликнет. Удерживая за руку, Чаян дёрнул её к себе, обнял, не давая вырваться – и припал к манящим губам. Раскрыл их своими, пока девушка не опомнилась, вжался, удерживая невольный стон, что так и норовил вырваться из груди. Елица отвернуться попыталась, упёрлась узкими ладошками ему в плечи – и пришлось к двери её придавить, чтобы и шелохнуться толком не могла. Только не отпускать, не давать ей вздохнуть лишний раз, а там – он знал – любая строптивица поддастся.
Княжна дышала возмущённо, отталкивала его и даже пнуть пыталась. Да ему было всё равно. Он мягко прикусил её нижнюю губу, за ней – верхнюю, скользнул языком между ними. И она замерла, ещё не отвечая, но уже не силясь вывернуться, словно воробушек из ладоней.
– Не бойся меня, Елица, – прошептал Чаян, чувствуя её сомнения. – Зла тебе никакого не причиню. И силой брать не стану. Только если сама захочешь.
Он поцеловал её снова, и внутри всё так и зашлось, когда скользнула она руками по его плечам вверх, но остановилась, словно одумалась. Пахли её собранные в две косы волосы молодой травой и ромашкой, щекотали, распушившись, лицо. И кожа её, гладкая и тёплая, словно молоком текла под ладонями.
– Быстрый ты, княжич, – с укором проговорила Елица, когда он снова отстранился на миг – полюбоваться ею. – Скажи ещё, и жениться надумал. Иначе с чего пришёл?
Она усмехнулась невесело, словно сама в свои слова не поверила, бросила взгляд с поволокой – всё ж проняло её, как бы ни ярилась.
– И надумал, может, – он медленно огладил её спину поверх рубахи. – Я же во сне тебя видел. Как только сюда приехал и в детинце первый раз на ночь остановился. Скажешь, не невеста ты мне после этого?
– В твои сны я заглядывать не могу, – княжна дёрнула плечом и начала неспешно, якобы невзначай, выскальзывать из его рук. – Сновида вот могла бы. А я и не знаю, правду ты мне говоришь или выдумал. Да и когда это сны кого обручали?
Она уже почти высвободилась – и Чаян позволил ей поверить в это – но снова к себе притиснул. Елица нахмурилась, отвернулась, боясь, что опять целовать начнёт. А он и не мог удержаться. Окрасил её гладкие щёки румянец, и губы запылали так ярко, что от вида их тесно становилось в штанах, а внутри будто что-то натягивалось: сорвётся – и не будет пути назад. Нарушит своё же, только что данное обещание.
– Не выдумал ничего. Видел. Так, как сейчас перед собой вижу, – он, почти касаясь её скулы, согрел кожу дыханием.
Девушка скомкала его рукава на плечах, прикрыла трепещущие веки.
– Чего же ты хочешь от меня? Раз неволить не будешь, так отпусти, – в её голосе проскользнул оттенок мучения.
Словно шла сейчас внутри неё какая-то борьба. Он чувствовал, как её тело всё ж распаляется под его руками, как дыхание, перестав быть прерывисто-злым, становится глубоким и частым.
– Поцелуй меня, – он улыбнулся. – Просто ответь – и я уйду.
Чаян мягко придержав за подбородок, поймал её губы – и истинным хмелем ударило в голову её согласие. Она обнимать не стала, как ни хотелось, но расслабилась и позволила наконец целовать её, не преодолевая яростное сопротивление. Он спустил руки по плечам Елицы, огладил с лёгким нажимом округлые бёдра и протиснул ладонь между ними, до одури ясно ощущая, какая она там жаркая.
Княжна дёрнулась рьяно и отпрянула бы, не мешай ей дверь за спиной. Чаян тут же убрал руку.
– Прости, – спешно проговорил, испугавшись, что всё испортил. – Я не должен был. Прости.
Он отпустил девушку, и та быстро отошла, повернулась плечом, прикрывая ладонью нацелованные губы. В глазах её стояли готовые политься злые слёзы. Зря он пришёл. Зря поторопился навязать своё влечение. Но, видно, день сегодня такой – никак не удержаться. Особливо, как увидел он её на холме, среди девиц – знакомую и неуловимо другую одновременно.
– Я сделала, что попросил. В честь Лельника тебе подарок. Пойди вон! – сердито бросила княженка, так и не глядя больше на него. – А то гридней кликну.
Чаян и хотел бы сказать ещё что-то, да не стал – и так наговорил много. Только хуже сделал. Дыхание забилось в груди, гневное, сухое – вот же дурень! Он покинул горницу, оставив Елицу одну, и пошёл прочь, лохматя пятернёй волосы. И всё думая, как теперь быть. Но пока спускался во двор, немного охолонул, остановился на крыльце, жадно вдыхая прохладный вечерний воздух. Горели огни на стене детинца, сновали по ней редкие стражники. Слышались вдалеке голоса посадских, смех и песни. И светился на далёком холме маленьким пятнышком олелия: Чаян не видел его отсюда, но знал, что он ещё горит там. Поднял голову: через небольшую щель приоткрытого волока в горнице княженки лился тёплый свет. Она сейчас ругала его, верно, бранила за вольность. Но на ладонях словно до сих пор хранился жар её кожи, а на губах – её вкус, сдобренный едва ощутимым травяным. И в паху ломило, признаться – до злого стона, рвущегося из самого нутра. Чаян вдохнул и выдохнул глубоко пару раз, запрокинув лицо к облитому закатом, словно малиновым соком, небу. И мучительное ощущение начало помаленьку сходить. А вместе с ним пропадали из души все остатки сожаления за сделанное.
Чаян покачал головой: первый раз такое, чтобы так остро всё внутри откликалось на близость девушки. И ничего нельзя было с этим поделать. Вспыхнувшая между ним и Зимавой страсть – не в счёт. Ещё недавно ему дурили голову победа и власть, что свалилась словно бы с неба, хоть и было пролито много крови. Да хорошо, что не пролилось больше. И это болезненное, шалое влечение к княгине сейчас уже сходило с тела и разума вешними водами. А вот тяга к Елице – лишь разрасталась. И он понимал, что так просто её не отринешь, а потому отступаться нельзя. Кто знает? Может, в княженке кроется спасение от проклятия – в жрице Макоши, пусть и недоученной. Ведь кто-то же способен его разрушить? Хоть когда-то?
Эти мысли были опасными – он знал. И знал, что не сможет даже попробовать рискнуть её жизнью, чтобы проверить свои догадки. И потому надеялся теперь на знак от Богов, что дал бы понять, верны ли они.
Не находя в себе сил справиться с этими раздирающими нутро сомнениями и остатками возбуждения, он вернулся на ристалище: лучше бы и не уходил вовсе. Рукоять боевого топора удобно легла в ладонь, отрезвила. Чаян провёл большим пальцем по ребру лезвия и снял оружие с пояса. Прошёл неспешно поперёк поля – развернулся в резком выпаде – и замер, увидев Ледена. Тот подошёл только что, сделал последний шаг и встал у края ристалища.
– Один махаться будешь или помочь?
– Я уж думал, ты с Вышемилой до утра где пропадёшь, – Чаян усмехнулся, опуская топор. – Что, не удержала? А ведь пыталась сильно.
Брат переступил границу поля: и тогда видно стало, что гуляния он и правда уже давно закончил. У пояса его висел меч и такой же топор – с другой стороны.
– Вышемила славная, – Леден улыбнулся совсем не так, как можно было ожидать. – И ласковая. Но это всё. Всё, братец, что я могу сказать о ней.
“А о ком ты можешь сказать больше?” – захотелось вдруг спросить. Да так, чтобы с подковыркой, с подозрением. И услышать в ответ что-то, что успокоило бы душу.
– Жениться тебе надо. А там и недоля отпустит, может, – Чаян отступил дальше, внимательно присматриваясь к пружинистым и небрежным как будто движениям брата.
– Может…
Леден поднял взгляд, пронзил ледяными иглами его аж до затылка самого. Снял топор с пояса и налетел вихрем – только и успевай отбиваться. Лучшего противника из ровесников ещё не приходилось встречать. Они намахались так, что рук не поднять. После Чаян едва ноги доволок до своей хоромины, а там и завалился спать без сновидений.
Глава 11
Как ушёл Чаян, Елица ещё долго с места двинуться не могла: такая сумятица в душе билась. И не сказать ведь, что неприятен его поцелуй был, да и он сам, а всё равно внутри так и поднималась волна негодования, намешанного едва не со страхом. И не знал он, какого усилия ей стоило замереть и просто принять – хоть на миг. А уж когда руки начал распускать – и вовсе пожалела, что кинжала того отцовского, что Леден ей вернул, при себе не оказалось. И что только вообразил себе? Что хозяин он теперь и княженку наравне с челядинкой какой под себя подмять может?
Да уж, верно, так он и думал – после того, как Зимава сама к нему на ложе пришла.
Елица прошла до окна и приоткрыла волок – заструился в горницу свежий, напоенный запахом молодой травы и реки воздух. Села на лавку возле и взглянула в темнеющее, усыпанное искрами звёзд небо. А после – во двор – и заметила, как спустился Чаян с крыльца да пошёл в сторону ристалищ, где сегодня почти целый день никого не было. Ничего, пусть разомнётся перед сном – полегчает, авось, да мысли дурные из головы выветрятся.
Скоро и она успокоилась, переоделась уже ко сну было, всё поглядывая на подаренный Вышемилой венок, что лежал на столе. Травы уже немного увяли, но до сих пор веяло от него ласковым дыханием Матери Сырой Земли, её силой. Недаром в Лельник даже туман, что встаёт поутру из низин, считается целебным, а уж роса сама – и вовсе от бесплодия женщину излечить может. Да всё равно не надо было боярышне этот венок ей дарить – зачем? Уж она замуж не собиралась ни в этом году, ни в другом. А вот самой Вышемиле он понадобился бы больше: она в самой поре была, как жениха себе выбирать. И понятно было, что из дома боярышня никаких привязанностей не привезла. Оттого всё-то её веселило и на шалости толкало. Как бы беды какой не случилось. Ведь уж и в тереме бабы шептались, что к младшему Светоярычу она вовсе не равнодушна. Да и тот её не сторонится, какой бы ледышкой ни был. Сплетничали и осуждали боярышню ещё больше, чем Зимаву.
Елица погладила тонкие упругие стебельки травы, согретые близостью разожжённых лучин, зевнула: уж измоталась сегодня. Ей, как княженке, сиречь наследнице Борилы, нынче весь день внимания было едва не больше, чем той девушке, что Лелю изображала. Когда-то и она, помнится, сидела на такой же скамье, окружённая требами. И танцевали вокруг неё девицы, кружились в хороводе, подхватывали песню. А после она сама, прячась с подругами у излучины Велечихи, произносила, вплетая в песню-заговор, имя милого. Радима. И ждала, что вот-вот её заберут уже из отчего дома туда, где ждёт другой род и жизнь другая – обязательно счастливая.
Выдернули из размышлений, пронеслись, приближаясь, за дверью торопливые шаги. Короткий стук в дверь – и едва не ворвалась внутрь Вея. Испуганная и даже встрёпанная немного как будто. Елица и о сне тут же позабыла: случилось что-то.
– Там, – наперсница задохнулась. – Там Вышемилу принесли.
– Принесли? – в груди нехорошо вздрогнуло.
Елица нашарила тут же платок, накинув на голову, обернула вокруг шеи концы и пошла вслед за Веей, которая уже снова отступила из горницы, явно потарапливая.
– Да. Без чувств она. Избитая вся. Крепко. И… – женщина замялась на миг, как будто не знала, как и сказать. – Ссильничал её кто-то.
Елица так и остановилась, повернувшись к ней – подумала даже, что ослышалась, но тупой ужас, что застыл в глазах Веи, говорил яснее слов. Словно ледяным ручьём он перетекал и в душу Елицы, да никак осознать не получалось. Как такое могло случиться? Кто мог праздник светлый девичий осквернить? Она едва не бегом ринулась в горницу Вышемилы, распахнула дверь – и челядинка, что у лавки её хлопотала, обернулась с облегчением.
– Мы Зимаве ещё не говорили, – зачем-то прошептала она.
– И правильно, – Елица подошла. – Крови много?
Закусила губу, осматривая покрытое ссадинами лицо Вышемилы – и сама увидела, что крови и правда много: едва не весь подол залит. А по тому, как пятно расплывалось в стороны, она ещё продолжала идти. Это же какое буйство вело того, кто так с ней поступил… Чтобы истерзать, словно зверь!
– Я заговорить пыталась, – пожалилась Тана. – Да у меня не получается. Сил не хватает. Потому тебя и кликнули сразу.
Елица присела перед лавкой, погладила руку девушки, обхватила пальцами, легонько пожимая. Грязь и сукровицу с ссадин уже смыли: кожа ещё была влажной. Хорошо хоть об этом позаботились. Вышемила лежала без единого движения, но дышала ровно и глубоко – и этого пока достаточно было, чтобы хоть немного успокоиться. Елица осторожно приподняла её подол.
– За лекаркой позвали?
– Побоялась я… Слухи пойдут, – мучение и сомнение так и плескались в голосе Таны. – Хоть и так пойдут, конечно. Вот же недоля какая. Уехала из дома, чтобы уберечься. А тут такое…
Челядинка вдруг села на скамью у стола и, уронив лицо в ладони, разрыдалась. То ли от испуга за боярышню, то ли за себя: ведь когда отец Вышемилы узнает, а уж тем паче – Зимава – ей не поздоровится. Вея бросилась успокаивать Тану. Но и что-то строго ей выговаривать не забывала, уж понабралась суровости от мужа своего, старшого у гридней.
– Хватит, – от твёрдого голоса Елицы женщины так и подобрались. – Лучше ещё тёплой воды мне принесите. И рушников чистых.
Тана закивала и, споро подскочив, умчалась. Вея склонилась над плечом, раздражая, словно камнем тяжёлым нависла. Елица распустила платок, отбросила в сторону, косы распутала, пуская волны волос по плечам. Сейчас ей вся сила понадобится, чтобы кровь скорее унять. А перед глазами так и норовило всё расплыться от слёз. Но Елица всё ж совладала с собой, вдохнула и выдохнула глубоко да заговорила тихо и монотонно: “Смилуйся, Макошь, матушка сыра земля. Помоги, дай силы живой. Ты, кровь, встань! Встань кольчугой сила моего слова – не пусти. День под Оком, ночь под месяцем, под закатом, под зарёй. Тут стоят мать и дочь. Лада и Леля. Помогите, принесите золотые ключи. Замкните, заприте семьдесят жил, семьдесят поджилков, семьдесят костей, семьдесят подкостков у внучки Богов Вышемилы. Будь же заговор мой крепче камня, крепче булата, крепче иглы проходящей…”
Елица повторила заговор три раза, а после ещё и последние слова его, замолчала, перестала гладить ладонь Вышемилы и поняла, что всё закончилось. Кровь унялась, прекратив забирать жизнь с собой. Вошла Тана с полным ушатом исходящей паром воды. Опустила рядом и рот ладонями прикрыла, оглядывая боярышню – будто и поверить не могла, что так быстро княженка справилась. Елица встала, тихо вздохнув, откинула ото лба влажные от испарины волосы. Тяжко оказалось. Как будто не хотела сама девушка, чтобы излечили её. Перестала сопротивляться боли и тому, как от мучений утекла часть жизни из неё.
– Дальше вы сами справитесь, – проговорила Елица сипло, словно простудилась вдруг. – Утром ещё приду.
Женщины закивали, отпуская её. Она вышла из горницы, душной, пропитанной кисловатым запахом крови. И пары шагов не успела прочь сделать, как едва не налетела на неё Зимава. Княгиня схватила за плечи, встряхнула с силой, будто Елица во всём была виновата.
– Как она?
– Теперь лучше.
– Это он сделал, – с ненавистью прошипела Зимава. – Она ж к нему ластилась… Полумертвяк этот проклятый!
И уж сразу понятно стало, о ком говорит с таким злым придыханием.
– Ты подожди Ледена винить, – Елица едва не вскрикнула, до того сильно впились пальцы княгини в плечи. – Вот Вышемила очнётся – сама всё расскажет.
Елица высвободилась резко, разозлённая грубостью мачехи. И что ж она постоянно колючая такая, словно не поделили они что? Больше ничего не сказав, Зимава скрылась в горнице – а раздражение внутри осталось. Елица, раздумывая, как могло случиться с Вышемилой такое, пошла к себе, всё крутила-вертела, кто из местных на столь страшное зверство решился. И очнулась лишь тогда, как вышла из женского терема в переход. Остановилась, обхватив себя руками. И не холодно, кажется, а всё равно озноб так и бьёт. Она повернулась было – назад идти, да всё же дошла до княжеских хором. И поднялась к горнице, в которой Леден теперь жил. А раньше – Отрад. Неправильно было это, что покои её брата чужак занимает. Как и горницу отца. Но было в этом и что-то справедливое. И невыносимо хотелось узнать, развеять призрачные сомнения, которые можно было и за вздор посчитать, да которые покоя всё ж не давали. Хоть чего проще: дождаться, как Вышемила в себя придёт?
Елица постучала в дверь, не надеясь даже, что услышит хоть какой-то ответ. Верно, княжич спит уж – ну и пусть его. Но когда она уже собралась повернуть назад, створка открылась, и в проёме показался Леден, всклокоченный и раздражённый. Видно, разбудила она его в тот миг, как он только уснул – это самое обидное. Остёрец резко одёрнул только что надетую рубаху и распахнул дверь шире.
– Еля? – сказал так просто, словно всю жизнь её так звал. – Что-то случилось?
Он выглянул над её плечом, будто ещё кого-то увидеть ожидал, и отступил, пропуская дальше. Едва не шаркая ногами от навалившегося вдруг бессилия, Елица вошла. Княжич быстро разжёг лучины – и свет их тёплый, скупой, обхватил одну половину его лица, когда к ней вновь повернулся.
– Скажи, что это не ты сделал, – Елица встала у двери, не в силах больше и двинуться. – С Вышемилой. Не ты?
Леден наморщил лоб, но остался совершенно спокойным – не так себя человек будет вести, который недавно девицу ссильничал и бросил истекать кровью на берегу. Хотя от него и тут невозмутимости можно ожидать…
– О чём ты говоришь, Еля?
– Не зови меня так! – она всё же шагнула к нему, едва удерживаясь, чтобы не ударить с досады. – Не зови… – помолчала, рассматривая его лицо, перечёркнутое тенью недоумения. – Вышемилу избили после гуляний… И…
Но не потребовалось договорить. Леден всё понял. Взял её за плечи – и отрезвляющая прохлада его коснулась кожи через рукава. Спустились его ладони вниз, задержались у локтей – вырваться бы надо, но Елица всё отодвигала этот миг.
– Значит, так ты обо мне думаешь, – он покачал головой. – Впрочем, я не удивлён даже. Мы прошлись с ней по берегу, да. Пока темнеть не начало. Я предложил в детинец вернуться, но она отказалась. Сказала, ещё погуляет с девушками. Я не стал заставлять.
– Больше ничего? – Елица всхлипнула невольно и совсем уж детским жестом провела пальцем под носом, боясь, что из него сейчас потечёт.
И зачем спрашивает? Что услышать хочет? Княжич вздохнул.
– Ну, поцеловал я её… И всё.
Как просто – “и всё”. И Чаян нынче приходил – целоваться. Как будто воды испить. А ведь, коли ты тронул уже девичье сердце, так нельзя тревожить его попусту. Потому как надежду порожнюю рождают в душе эти мелочи: взгляды, касания, ласки короткие. И так сложно после выбросить того, кто их дарил, из мыслей. Верно, холодность, что прозвучала в словах Ледена, и задела больше всего. Возможно, и Вышемилу она задевала, но та продолжала тянуться к нему, пытаться растопить лёд, с которым бороться вряд ли кто может. Сама Морана его накладывала. И предупреждала даже – не соваться.
– Ей плохо сейчас. Очень, – бесцветно проговорила Елица. – Ты утром к ней зайди. Она рада будет.
– Зайду, – пообещал Леден. – И найду тех, кто сделал это.
– Это уж ты сам ей скажешь.
Она дёрнулась из его рук, что продолжали крепко сжимать её локти. Леден удержал. На миг только. Стиснул пальцы сильнее – и сердце подпрыгнуло, замерло где-то у горла. А после княжич отпустил, позволяя уйти.
Наутро Елица проснулась такой разбитой, словно не на празднике гуляла, а пешком десяток-другой вёрст прошла. Она умылась нарочно ледяной, только из колодца, водой и оделась, торопясь и путаясь то в рукавах, то в завязках понёвы. Скоро она вошла в горницу Вышемилы и тут же натолкнулась на её взгляд, словно у собачонки побитой. Боярышня к ней навстречу подалась даже, приподнявшись на подоткнутых под спину подушках. Встрепенулась на своей лавке задремавшая, видно, Тана, села, потирая глаза.
– Ты отдыхай, – шепнула ей Елица.
И челядинка, похоже, и не сообразив толком, что к чему, послушно легла снова да тут же и засопела. Измаялась, видно, за ночь, только прикорнула. Вышемила руки навстречу Елице протянула, обняла, ткнувшись носом в плечо.
– Как это случилось? – Елица отстранилась и внимательно посмотрела лицо боярышни, всё в подсохших царапинах да припухших синяках, что ещё даже в цвет не вошли.
Вышемила поморщилась, словно зуб у неё разболелся. И видно: вспоминать не хочет, да только знать нужно всё. Иначе как сыскать тех, кто так жестоко с ней поступил? Немного поразмыслив, девушка вздохнула и снова взгляд подняла.
– Я с Леденом гуляла, – начала она шёпотом. – А после, как он ушёл, с девицами встретилась, чтобы ещё на берегу посидеть да на холме рассвет смотреть. Да они, оказывается, меня с княжичем видели. Осерчали больно, кричать начали, что я по пути Зимавы иду, под неприятеля ложусь. Да ещё и такого… Поссорились мы крепко. Я и пошла вдоль реки от них подальше. Разозлилась. Куда иду, не видела даже, – Вышемила замолчала и всхлипнула, явственно удерживая слёзы. – А там на них натолкнулась. Трое их было… Не знаю, чего в лесу рыскали… Вот и…
