Елена Счастная
Дочь реки

Суетно оказалось внутри. И челядь как-то всё часто по двору пробегала. И голоса доносились встревоженные с другой стороны терема, что не видна была от главных ворот. Кто ж громко так кричал: никак снова сотник Деньша буйствует. Похоже, услышал уж о возвращении Твердяты, который привёл назад едва не разбитый отряд, что ему вверили. Десятник, заслышав его, понурился больно: с сотником как свяжешься, потом ещё день в ушах звенит.

А там на крыльцо и княгиня Ведара сама выплыла. Плотно обхватывала её голову хитро намотанный убрус – складочка к складочке, и рясны наборные серебряные с колтами на концах свисали едва не до самых плеч, делая лицо княгини ещё строже, а зеленоватые глаза – холоднее. Она обвела взглядом всех, кто вошёл на двор, и выхватила Беляну, которая сжалась совсем. Строга была матушка княжны. И как ни мало в последние годы за дочерью следила, всецело обратившись после смерти третьего ребёнка к мудрости Макоши, а всё равно справлялась порой о её жизни. И отчитывала, коли казалось ей, что Беляна что-то не так по её разумению делает.

Но чаще всего княжна матери и не видела почти. Всё время у княгини жречество отнимало. То ткать рушники к обрядам, то требы приносить строго в те дни, что нужно. Макоши дней в году много и мудрость её вечно постигать можно. Только порой Гроза задумывалась: зачем мудрость эта той, кто о детях своих позабыла едва не совсем? Пусть и выросли они давно. Что Беляна, что старший брат её Обеслав – воин сильный и достойный наследник Владивоя. Зачем набирать знания, обращаться к Богам, коли не желаешь разумение свое после детям передать? Обратить на них своё тепло, преумноженное любовью Матери Сырой Земли? Особенно на дочь, которая тоже рано или поздно станет женой и матерью.

А вслед за женой вышел и князь, на ходу укрывая плечи корзном, подбитым куньим мехом. Между бровей его уже темнела сердитая складка, а взгляд, словно зимний колодец стылый, бил каждого, на ком останавливался – но пока равно на всех, не выделяя даже Рарога и его людей. Владыка кивнул на все почтительные приветствия, что посыпались на него со всех сторон. Остановился перед прибывшими, спустившись с крыльца, не пожелав встать рядом с женой.

– Поздорову, путники, – голос его упал на головы тяжёлой стальной дланью, звеня от язвительности. – Чего угодно ждал, а такого – нет.

И тогда-то наконец его взор остановился на Рароге. Владивой вскинул брови, отчего пепел его глаз стал чуть светлее, а старшой легонько покивал, чему-то усмехаясь. И не было на его лице почтения и опаски – только вызов один.

– Вот как, – хмыкнул Владивой. – Бывает же такое…

И как будто узнали они друг друга, но это всё, о чём можно было догадаться. Внимание князя теперь обратилось к десятнику, с которого весь спрос. А Гроза, вдоволь напитавшись всеми чертами лица Владивоя – резко вычерченными даже в мягком свете вечерней зари, невольно посмотрела на княгиню. Ведара так и стояла за его спиной, возвышаясь над ним, словно Морана сама. Правду сказать, её старшая жена князя напоминала сейчас больше, чем Макошь, к которой так стремилась.

– Что стряслось, Твердята? – сразу бросил Владивой десятнику, который смело вышел вперёд, готовый рассказывать обо всём, о чём его пожелают спросить. – Почему моя дочь здесь, а не садится на лодью в Росиче?

– Так русины на нас напали, княже, – развел дружинник руками. – Трое кметей погибло. Беляна, от, ногу подвернула сильно. Надо бы лекарю…

Владивой бросил взгляд на телегу, которая только-только за пришедшими в ворота въехала: тоже из детница успели отправить. Там, прикрытые большим покрывалом, лежали мёртвые гриди. Затем посмотрел на Драгицу, которая стояла чуть в стороне, поддерживая Беляну под локоть. Наставница и вдохнуть забыла. Не слыл Владивой несправедливо лютым правителем. Но, коли его задеть, поплатиться можно было кепко – а Драгица, видно, чуяла за собой недогляд.

– Чего стоите? – рявкнул князь негромко, но так, что наставница едва на месте не подпрыгнула. – Идите уже к Шороху. Он как раз нынче тут. Не ушёл ещё.

И замолчал, осекшись. Глаза его совсем хмарью заволокло, холодной, дождливой. Гроза часто встречала такую во взоре Владивоя в последние луны. Видно, снова меньшица его, Сения, захворала. Уж до чего, говорили, была справная девица, как в терем приехала из отчего дома. А как первого же ребёнка скинула, так и стала хворать по нескольку раз в год. Наследника ещё ни одного князю не принесла – и оттого сама печалилась сильно.

Драгица спешно повела прихрамывающую Беляну в сторону женского терема, по дороге успев шепнуть пробегающей подблизости челядинке, чтобы лекаря кликнула. Гроза сделала было шаг вслед за женщинами, но Владивой едва заметно ладонь приподнял, безмолвно приказывая остаться. И внутри словно оборвалось что-то. Затомилось тягуче, словно жилы все на ворот какой наматываться начали. Лучше бы дал уйти. Зачем держит?

– Кметей сегодня же надо отвезти к родичам, – вновь заговорил Владивой. – Чтобы погребли их на положенных им угорьях. Иди, Твердята. Тебя ещё там Деньша поджидает. Злился уже больно, так что доброй встречи не жди.

Десятник покивал понимающе и махнул остальным кметям, веля следовать за ним и забирать с собой скорбную телегу. Тела кметей увезли. И незаметно так стало во дворе почти пусто. Только остались Рарог со своими ватажниками и Гроза. Да стояла ещё Ведара на крыльце, словно застыла ледяной глыбой – ни слова пока не сказала. И взгляда с Грозы почти и не сводила.

– Стало быть, вас я должен благодарить за то, что вы дочери моей и людям моим в недобрый час помогли? И до дома доставили так скоро… – обратился к гостям Владивой.

Рарог покосился на Грозу, расплываясь в сдержанной улыбке: словно её была в том заслуга. А она и хотела бы отмахнуться от его взгляда: неровен час Владивой что не то подумает – да предпочла просто не смотреть на старшого в ответ.

– Мы, княже, – ответил тот, чуть выждав. – Не смогли мимо пройти, в кустах отсидеться, пока русь твой отряд крошила.

Князь заложил руки за спину, чуть приподнимая подбородок и глядя на Рарога свысока и с той особой снисходительностью, от которой даже бывалые воины и самые хитрые купцы робели. Грозу он тоже одаривал подобной, но всё же другой. Словно сказать хотел взглядом одним, что она глупая девчонка. И что он знает лучше, как её жизнь устроить.

– Я не буду сейчас выспрашивать, кто вы такие. И что такой большой ватагой на реке делали, – он только дёрнул уголком губ, выказывая несказанное расположение. – И приглашаю всех твоих людей… погостить в детинце до Дажьбожьего дня. Отпраздновать, на пиру княжеском побывать. И такова будет моя благодарность за то, что вы сделали.

Рарог коротким жестом провёл по чуть встрёпанной бороде. Качнул головой, словно принимал справедливость предложения Владивоя.

– Думается мне, что благодарность твоя, князь, в другом.

– Возможно.

– Слыхал я ещё, что гостеприимством твоим пренебрегать нельзя… – продолжил тянуть время Рарог.

– Верно, – снова кивнул князь. – И терпение моё испытывать тоже не всякий решится.

Старшой вскинул вверх раскрытые ладони, показывая, что вмиг понял его намёк. Обернулся к своим ватажникам, которые позади стояли так неподвижно, словно окаменели, только глаза их перебегали от одного лица к другому.

– Что ж, ребята, погостим в кроме самом. Когда ещё такое будет? – рассмеялся Рарог тихо.

Те неуверенно загомонили, понимая, конечно, что их спросили только для вида, закивали, выдыхая облегчённо. Но настороженность не сразу покинула их. Они и с места не сдвинулись, пока Рарог не сделал первый шаг ближе к Владивою.

– Тогда я отправлю за остальными кметей, – завершил тот разговор. Махнул ближнему стражнику из тех, что внимательно наблюдали со стороны, издалека. – А вас проводят до дружинных изб. Как раз недавно новую поставили: всем места хватит.

Гридь подошёл и, выслушав негромкий приказ, повёл гостей за собой. Рарог, уходя, обернулся на Грозу и подмигнул ей, словно всё, что случилось, было только его задумкой. И она поняла, что всё больше запутывается в этом мужчине. Не может угадать, когда он серьёзен, а когда только шутит и ёрничает. И эта мысль заставила её смотреть ему в спину чуть дольше, чем надобно.

– Здравствуй, Гроза, – тихо сказал князь, и она повернулась к нему, осознав вдруг, что осталась перед ним одна.

И так голос его прозвучал, растеряв весь гнев и твёрдость, что дыхание вмиг сбилось и в горле будто вишня гладкая застряла. Казалось, ещё усилие – и растечётся соком сладким, пьяным по языку. Или, может, наоборот, только удушит – так глупо, но неизбежно. Каждый миг рядом с Владивоем был похож на прыжок у края пропасти с закрытыми глазами.

– Здрав будь, княже, – она поклонилась нарочито почтительно, хоть и приветствовала его уже.

Владивой поморщился и вдруг по волосам своим тёмным, блестящим провёл резким жестом. Качнулся было шаг к ней сделать, да передумал. Гроза посмотрела на княгиню поверх его плеча. Та подбородок вскинула. Ничем она невольную воспитанницу никогда не давила. Но порой следила вот так, как сейчас – внимательно. Словно проступка какого ждала. И оттого – рядом с князем да ещё и под её взором – Гроза словно под ледяным дождём себя чувствовала. Аж кожа немела.

– Я пойду, княже? – вновь взглянула она на правителя, который, стоя спиной к жене, снова и снова рассматривал её всю с головы до ног: и лицо чуть обветренное – задерживаясь на растресканных губах – и руки, сомкнутые перед собой, и даже носки черевик, что виднелись из-под подола, слегка испачканные в грязи. И грудь его помалу вздымалась всё чаще.

– Иди, – он сглотнул. – Отдыхай с дороги.

Дыхание в груди застыло остро огранённым хрусталём, как он не удержался, поднял руку и заправил ей под платок волнистую прядь. Слегка провёл большим пальцем по скуле – и руку отдёрнул. Повернулся и пошел к терему. На жену и не взглянул даже. Мало о чём они теперь говорить могли: так он рассказывал порой. И жизнь друг друга их мало интересовала. И, верно, поэтому лицо княгини и не изменилось совсем. Лишь холод тот, которым она всё Грозу кутала, стал как будто сильнее. Но Ведара и ей ничего не сказала – повернулась плавно и скрылась в доме вслед за мужем.

Гроза добралась до своей горницы, едва ноги волоча. Уж притащили её ларь с вещами отроки. Челядинка Меленька, девица бледная, словно осенняя былинка, была внутри и вздрогнула, как она хлопнула дверью, не успев поймать под сквозняком.

Гроза на ходу стащила с головы платок и бросила на лавку. Продралась пальцами сквозь густоту собственных волос к коже головы и провела по ней, мечтая косу распустить. Нелёгкие выдались дни. И всё, о чём думала она, на что надеялась, вдруг снова метнулось в мутную даль ожидания. Теперь снова за Беляной увязываться, как та в дорогу соберётся. Ехать к отцу, а там оказию искать, чтобы улизнуть и добраться-таки до заветного места на берегу Волани и с матерью, может, встретиться. Вилы, говорят, к месту одному крепче всего привязаны. Да как бы дозваться?

– Чего ждёшь, Меленя? – повернулась она к челядинке, которая, видно, принесла кувшин горячей сыти с малиной, но уходить не поторопилась.

– Княже просил передать, что видеть тебя желает, – почти шёпотом проговорила девица. – Сказал проводить.

Гроза отвернулась, скрывая вздох. Выпила горячего медового отвара, раздумывая, идти или, может, придумать отговорку какую. Ей и встречи во дворе оказалось достаточно, чтобы душа вся изнанкой вывернулась.

– Передай Владивою Гневановичу, что я уже спать ложусь, – всё же велела Гроза челядинке. – Думаю, нет сейчас таких разговоров, чтобы до утра не подождали.

Меленька и глаза округлила, сжав в кулаке подол: чтобы кто-то да веление князя не стал выполнять! Но Гроза не находила сейчас в себе сил снова видеть Владивоя, в глазах его, словно во льду, застывать, не в силах пошевелиться по собственной воле.

К тому же, коли хочет Владивой без лишних глаз поговорить, значит, разговор тот не будет приятным: а на ночь глядя беседы такие вести – хуже не придумаешь. Меленька постояла ещё немного, как будто ожидая, что Гроза всё ж передумает, но та махнула рукой, отсылая её. Девица вышла, понурив голову: сейчас ей в первую очередь достаться может, если Владивой решит осерчать на отказ Грозы прийти.

Она отодвинула сильнее приоткрытый волок окна, в другой руке сжимая тёплую глиняную кружку. И хорошо, кажется, вернуться в терем, который был ей домом уж несколько зим, и всё же гложет изнутри, как будто предчувствие какое нехорошее. Тихо накрапывал внезапный неспешный дождь. Во дворе ещё стоял взбудораженный шум голосов, никак не смолкая. Видно, знакомились гриди с ватажниками, которые невольно стали гостями в детинце. Да от милости княжеской так просто не откажешься. И отчего-то прислушалась Гроза, пытаясь различить в гомоне смутном один голос: который, раз услышав, всегда отделишь от других – теперь она знала это точно. Сильный, взрезающий и дождя пелену, и плотный туман, и завывание ветра. Но так не разобрала среди других.

Слегка переведя дух, Гроза и впрямь решила спать улечься: предыдущая ночь уж больно беспокойная выдалась, да и день заставил и помокнуть, и встряхнуться от навалившихся опасностей. Она умылась и переоделась в сорочку на сон. Расплела уже косу, с блаженством распутывая пряди, давая отдых голове. И только за гребень взялась, как услышала шаги за дверью: слишком громкие для челядинки, которая порой и вовсе почти бесшумно ходила. Кому понадобилось там шастать? Не к Беляне же пришли. Час уж подступал ночной: стемнело за окном, совсем погас закат над стеной детинца и только бледное небо растянутым платком ещё едва светилось в раме открытого окна. Тянуло из него сырой прохладой.

Гроза только к двери повернулась, чтобы увидеть, как после короткого – лишь для вида – стука внутрь вошёл Владивой. Она едва гребень не выронила: пальцы тряпочными вмиг стали. Не взяла князя опаска в женский терем идти: тут ведь и челядь встретить можно, и на кого другого наскочить. Ведь мало кто ещё спит. Да и Белянина горница совсем рядом. Владивой, одетый в одну рубаху, усеянную тёмными пятнышками от дождя, и штаны – без какого-то плаща, как будто торопливо через двор пробежал, молча подошёл и забрал гребень из рук Грозы. Встал за спиной и провёл по волосам медленным осторожным движением, бережно разбирая непослушные пряди. Разбежались мурашки по коже, и голову словно качнуло, повело.

– Как скучал по тебе страшно, Гроза, – тихо проговорил князь, склоняясь к её виску.

Снова взмах руки – сверху вниз. И знала она, что видит он сейчас, как быстро, тревожно вздымается её грудь, как всё более ярким румянцем наливаются щёки. Он всё видел, всё знал. Гроза попыталась забрать у него гребень, но он не дал. Сжал пальцами плечо возле шеи, удерживая, когда она к нему повернулась – зря. Потому что пришлось голову задрать, чтобы посмотреть в его глаза – и так она становилась перед князем ещё меньше и беспомощней.

– Я не скучала, – соврала.

Потому что вспоминала его, окаянного, каждый проклятый день. То боялась, что передумает, нагонит и вернёт в детинец. То хотела, чтобы он это сделал. И оттого чувствовала себя порой безумной.

– Печально это слышать, но что ж, – усмехнулся князь.

Как будто её мысли о том совсем его не интересовали: достаточно, что он горел и хотел в очередной раз втянуть Грозу в свой пожар.

– Ты отдыхать мне разрешил, князь, – она шагнула назад, выскальзывая из-под руки Владивоя. – И я хотела бы лечь спать пораньше. Беляна, верно, уж седьмой сон видит. Нелёгкая у нас дорога вышла.

– Ляжешь, – хрипло согласился тот. И добавил, чуть помолчав: – Давно Рарога знаешь?

А она и отпрянула ещё дальше, не разумев сразу странного вопроса.

– Как помогли они нам от русинов отбиться, так и узнала. Разве что раньше ещё о нём слышала… Да кто не слышал.

– Тати народ ненадёжный, – Владивой приблизился немного, как будто невзначай, пальцем водя по зубцам гребня, разглядывая узоры на нём. А после вдруг за пояс его себе сунул. – И небольшая радость мне в том, что пришлось в детинце их принять, Так что, если они обидели тебя или Беляну чем, ты лучше сразу скажи.

– Не обидели ничем. До Волоцка довезли, ни словом не попрекнули. И даже награды не хотели никакой, – тут Гроза и осеклась, вспомнив, что как раз награду-то с неё Рарог и попросил. Даже взять попытался. Да всё как-то шуткой обернулось. – Тебе ли не лучше того Рарога знать, княже. Вы с ним знакомы, как оказалось.

– Глазастая ты, Гроза, – князь улыбнулся чуть устало. – Мало что от тебя схоронить можно. Да, знавал его. Пришлось однажды, но, к счастью, недолго. Потому, коли он обидеть тебя хотел…

– Почему ты так решил, княже? – Гроза нахмурилась, но только тем вовсе правителя не испугала, конечно.

Не боялся Владивой её угроз. Не останавливался перед попытками прогнать: не в его нраве, и не по возрасту. Князь уж давно привык своё брать и не ведать отказа. Он остановился близко, так что почувствовать можно было, как от его тела теплом пышет.

– Потому что видел, как он на тебя зыркал, – его голос скатился в угрожающую глубину.

– Показалось тебе…

– Да ну?

Владивой улыбнулся недобро, скользя взглядом по лицу Грозы. От глаз к губам и назад. Он ловил каждое изменение на нём, отражение каждого немыслимого чувства, что метались в груди, разлетаясь в стороны горячими осколками от каждого удара сердца. И гривна на шее, которую Гроза ещё снять не успела, словно теснее стала, сдавила, впилась гранями в кожу. Она снова сделала шаг назад. Но быстрым движением руки князь поймал её пальцами за подбородок.

– Не хочешь ведь бежать, Гроза, – выдохнул, дёрнув её к себе. – А всё пытаешься.

Он накрыл её губы своими, сдавливая щёки, заставляя раскрыться навстречу. Вжался неистово, сминая, толкаясь вглубь языком. Другой рукой провёл тесно по бедру вверх, прижал ладонь к спине, комкая рубаху, оттягивая вниз, словно содрать хотел вот так – одним рывком. Врезался ворот в шею. Гроза вскрикнула глухо, хватаясь за него, пытаясь ослабить завязку. Какова бы ни была её невольная власть над мужчинами, а против этого она ничего сделать не могла. Неведомым образом он был сильнее неё. Сильнее любых чар, что достались от матери да не вошли ещё в полную мощь.

Прошлась ладонь горячая вверх по животу, надавливая через ткань рубахи, уже чуть влажной от выступившей испарины. Князь смял грудь Грозы, продолжая терзать её губы, а она толкала его от себя, вцепившись в ворот рубахи так, что тот трещал, грозясь порваться. И задыхалась, задыхалась в волне обжигающей, что растекалась по телу – вниз, скручиваясь раскаленной спиралью внизу живота, заполняя томлением таким тягучим, невыносимым, что хотелось бёдра сомкнуть сильнее, чтобы не пустить дальше.

– Уходи, княже, – пробормотала она, едва сумев откинуть голову, чтобы вдохнуть.

Чуть прикусила горящую от поцелуя губу, глядя в раскалённое серебро глаз Владивоя. Оно поглощало, впитывалось в кожу, заставляя жадно глотать воздух, что врывался в горло, опаляя его.

– Не уйду. Не сейчас.

Владивой подхватил её одной рукой, поднял над полом и через миг опрокинул на ложе. Навалился сверху, задирая рубаху – всё нетерпеливее, резче. Оглаживая бедро и коленом раздвигая ноги Грозы. И она уже не хотела противиться. Так всегда было. С того первого дня, как пришёл князь к ней в горницу, не сумев совладать со страшным влечением к дочери своего друга. Только Владивой не брал воспитанницу ни разу, неведомо почему храня её невинность. Но каждый раз, как они расходились, Гроза ещё долго корила себя за то, что случилось. И перекатывала по телу томительные отголоски блаженства, пленительного, тяжёлого, как свинцовый обруч, стискивающий нутро. Злилась и обещала себе, что в другой раз всё будет не так. Что прогонит князя хоть палкой, но каждый взгляд, что случайно или нарочно связывал их, нитью крепче стали оседал на сердце. Виток за витком, врезаясь в него всё глубже. Гроза не могла пустить Владивоя дальше, не причинив вреда. Но так хотела порой спасти себя, дав волю всем чувствам, что рвались из груди.

Да только как? Как смотреть в глаза Ведаре и Сении? Казалось, они знают уже давно обо всём. Поняли раньше самой Грозы. Но молчали и ничем не пытались вредить. А она воровкой себя чувствовала. Татем в юбке, что крадёт чужое добро – и не могла себе в том отказать.

И вот сейчас она ещё пыталась отбиться, силилась оттолкнуть – но слабее с каждым мигом, что чувствовала на себе тяжесть тела Владивоя, его губы на своих и нетерпеливые руки повсюду, сминающие, ласкающие на грани тончайшей боли, как горячие капли рассыпающиеся везде, где князь проводил ими.

– Какая же ты красивая, Гроза, – жарко шептал на ухо князь между поцелуями. – Мне просто нужно касаться тебя. Знать, что ты есть. Что ты моя. Вся. Не гони.

Оттянул уже развязанный ворот её в сторону, оголяя небольшую грудь, которая – Гроза знала – полностью помещалась в его ладони. Смял слегка, заставляя твёрдую вершинку встопорщиться, и накрыл горячим ртом. А Гроза, почти до крови кусая губу, выгибала спину и комкала простыню в кулаках, пока он ласкал её внизу пальцами. Неистово, долго, гася её стоны поцелуями – чтобы потом, доведя до изнеможения, отпустить.

Безумец. Да разве она лучше?

Князь встал, оставив Грозу на лавке, распластанную его желанием и ослабившим тело удовольствием. Так не может продолжаться. Просто не может! Владивой налил в кружку остывшей сыти и выпил жадно. Налил ещё. Его плечи тяжко ходили вверх-вниз, а руки чуть подрагивали, словно он был пьяницей, которого долго мучила жажда, нынче лишь едва удовлетворённая, но ненасытная. А вдоль хребта тянулась по рубахе его из дорогой браной ткани тёмная влажная полоса. Он повернул голову, прислушиваясь к глухому звуку стихающих во дворе мужских голосов. Усмехнулся, покачав головой.

– Тронет тебя кто другой, Гроза – убью, – проговорил веско.

– Кого убьёшь-то, княже? – она села, натягивая на колени подол. Прикрыла воротом остро торчащую грудь, ещё хранящую следы губ Владивоя.

И понимала, конечно, всё. Да в голове всё мысли какие-то шалые бились, одна другой глупее. И так хотелось за колкостями и насмешкой скрыть то, что на самом деле душу разрывало: неправильностью своей и необходимостью, страшной и постыдной тоже. Князь обернулся, глянул чуть исподлобья так, что в затылке закололо, а сердце трепыхнулось и замерло на миг. С лица Владивоя помалу сошла тяжесть хмельного вожделения. Как будто снова увидел он вместо желанной девушки всего лишь товарку дочери. Девчонку, ещё не сменившую детскую рубаху – и устыдился на мгновение того, что сотворил. И того, что ещё сотворить мог.

– Обоих убью, – пообещал с пугающей уверенностью. – Наказание ты моё.

Князь снова отвернулся, провёл ладонью по лицу, втягивая запах – и щёки запекло невыносимо. После подошёл быстрыми шагами. Поддев подбородок Грозы пальцами, до боли впился в губы – коротким, яростным поцелуем-укусом – и, отпустив её, просто вышел из горницы.