Елена Прудникова
Всадники красной смуты
В заключение можно сказать, что чистый доход равнялся 45 % в год»[22]. Маркс, кажется, говорил, что нет такого преступления, на которое не пойдет капиталист ради 500 % прибыли? Право, он слишком хорошо думал о людях!
В биографии того же фабриканта Хлудова есть и такой случай: он сделал пожертвование на поддержание типографии, которая печатала богослужебные книги для раскольников-единоверцев, а затем, вернувшись домой, распорядился, в порядке компенсации, снизить своим рабочим жалованье на 10 % – таким было его понимание «христианского чувства».
Пока рабочие были сезонниками, приехавшими в города на заработки, они мирились с таким нечеловеческим существованием. Сто лет спустя многие вахтовики, шабашники и пр. тоже жили если не в таких условиях, то далеко не в самых лучших, и тоже работали по 16 часов и спокойно выдерживали все это, потому что потом возвращались с деньгами к семьям. Но все изменилось, когда рабочие стали отрываться от деревни и это ужасающее существование становилось для них единственным. И тогда в их душах начинали созревать гроздья гнева. А как, скажите, должен реагировать человек, если хозяин жертвует 120 тысяч на типографию, а потом на 10 % урезает нищенское жалованье рабочих?
И неправда, что рабочие начали бунтовать, соблазненные социал-демократами и прочими «интеллигентами». Первые стачки проходили сами по себе, тогда, когда эсдеки не только не нашли еще дорогу в рабочие казармы, но когда и эсдеков-то самих не было. Вернемся к нашему любимому герою миллионеру Хлудову. После того как он объявил о десятипроцентном понижении жалованья, терпение рабочих лопнуло. Они собрались и потребовали либо расчета, либо отмены сбавки (напомним, что расчет тоже было непросто получить). К толпе вышел хозяйский сын, который в ту пору случился на фабрике, и стал проводить «миротворческую акцию»: с одной стороны, приказал принести орехов и пряников из лавки и стал угощать рабочих, предложив им «погулять», а с другой – тут же послал за урядником. Урядник явился с плетью и начал стегать собравшихся. Возмущенные таким коварством, рабочие урядника избили – после чего были вызваны войска и приехал губернатор. Впрочем, губернатор был человек умный и попытался уладить дело миром, посоветовав Хлудову отменить сбавку. Хозяин согласился было, но тут подоспели солдаты, заняли фабрику, арестовали зачинщиков, и бунт был усмирен. Результат – сбавка стала не 10, а 15 %. Из 2200 человек бастующих 800 были отправлены по этапу «на родину», то есть в деревню, а 11 арестованы. Такими были первые стачки. Но рабочие быстро учились науке забастовок.
Начало 80-х годов было ознаменовано вспышкой стачечного движения, которая принесла результат, и еще какой! Правительство заметило факт существования рабочих!! Государственный совет (!!!) на своем заседании постановил, что «нынешние узаконения о найме рабочих действительно представляют более или менее существенные неудобства». И 1 июня 1882 года был издан закон, запрещающий принимать на фабрики детей моложе 12 лет. Работа подростков от 12 до 15 лет была ограничена 8 часами с запрещением для них ночных работ. Но закон законом, а жизнь жизнью. Хозяева не спешили выполнять новые правила, тем более что и контролировать их было некому. Фабричные инспектора назначались по одному на округ. А округ – это губерния. В 1885 году на одного инспектора с 1–2 помощниками приходилось, в среднем по стране, 1295 предприятий. Много тут наконтролируешь?
…А стачки тем временем продолжались, ибо запреты на работу малолетних, как нетрудно догадаться, не решали всех рабочих проблем. В 1885 году состоялась историческая стачка на мануфактуре благодетеля нашего Саввы Морозова в Орехово-Зуеве, в которой принимало участие 7–8 тысяч человек. Эта стачка отличалась значительно большей организованностью, во многом благодаря тому, что во главе ее стояли рабочие с политическим опытом – Моисеенко и Волков. Тут же были вызваны войска, но они ничего не могли поделать с такой толпой, а стрелять в рабочих не посмели. Все ж таки казаки арестовали 51 человека из рабочих, однако товарищи тут же почти всех отбили. А что самое главное, это был уже не просто стихийный крик по одному какому-то конкретному поводу – впервые рабочие сформулировали и вручили губернатору список требований. В него входили такие пункты, как требование, чтобы штрафы не превышали 5 копеек с заработанного рубля (напоминаем, что на мануфактуре Морозова они доходили до 40 %), чтобы хозяин платил за простой по его вине, чтобы условия найма соответствовали закону и т. д.
Стачки возымели действие: уже 3 июня вышел закон… ну, конечно же, снова о малолетних! Он воспрещал ночную работу подростков до 17 лет. Но 3 июня 1886 года появился наконец и закон о найме рабочих – зато тут же, в порядке компенсации, введено тюремное заключение за стачки на срок от 2 до 8 месяцев. Соединенное действие этих двух правовых актов привело к тому, что стачечное движение пошло на убыль. Чем мгновенно воспользовались хозяева: уже в апреле 1890 года вновь была узаконена ночная работа детей, подростков и женщин. Вообще именно вокруг положения детей на производстве шла основная законодательная борьба, именно право их найма отстаивали хозяева, пользуясь любым спадом стачечного движения. Можно себе представить, насколько выгоден был хозяевам труд детей – дешевой и безответной рабочей силы! Работают они почти так же, как взрослые, платить им можно втрое меньше – и никаких стачек! А рабочие так яростно требовали отмены детского труда тоже не из гуманизма – дети сбивали цену на труд до совсем уж неприличного уровня. Вот и весь секрет борьбы вокруг положения малолетних. И никакая мораль тут ни при чем.
90-е годы вновь ознаменовались подъемом стачечного движения – и снова были изданы некоторые законы в защиту рабочих. Собственно, так все и шло. Ольденбург, автор известного промонархического труда «Царствование Императора Николая II», пишет о законах в защиту малолетних как о добром жесте правительства. Ничего подобного! Каждый такой закон и каждый рубль зарплаты вырывались в борьбе, которая становилась все ожесточеннее. В Лодзинской стачке в 1892 году принимало участие 30 тысяч человек, и закончилась она кровавым столкновением рабочих с войсками. В том же году на заводе Юза на юге России стачечники громили доменные печи и казармы, несколько человек были преданы военному суду и приговорены к смертной казни. В целом с 1895 по 1900 год число стачек ежегодно колебалось в пределах от 120 до 200 (по официальным данным), с числом участников от 30 до 60 тысяч человек. И в наступающем ХХ веке ничто не обещало успокоения. Рабочие – тоже люди. Они, в отличие от крестьян, каждодневно – или по крайней мере тогда, когда выползали в город – видели другую жизнь. И можно себе представить, сколько злобы было накоплено этими людьми за десятилетия их беспросветного существования. Блок сказал про нее «темная злоба, святая злоба». И должен был, непременно должен настать день, когда морлоки[23] вырвутся из-под земли, и день этот будет страшен!
Глава 2
Социология декаданса
Decadentia (лат.) – упадок.
В прошлой главе мы рассмотрели положение российских «низов». Мрачноватая получилась картинка, согласитесь, и не знаю, как вам, но мне не очень-то хочется жить в такой державе. Тем более что по причине безнадежного рабоче-крестьянского происхождения на французские булки мне бы рассчитывать не пришлось. Разве что прадед был каким-то мельчайшим фабрикантом в черте оседлости, но черта оседлости – не то место, куда человек в здравом уме может стремиться. Не зря среди российских радикалов столь непропорционально большое место занимают евреи – их бросил в объятия революции отнюдь не «международный еврейский заговор», а сочетание российских реалий и иудейского закона.
Итак, в результате вышеописанных неустраняемых перекосов к началу ХХ века горючего материала в Российской империи было накоплено столько, что лишь спичку поднеси – и полыхнет от края до края. Пользуясь ленинской терминологией, «низы» уже не только не хотели, но и не могли жить по-старому. Чисто физически не могли, на уровне инстинкта самосохранения – народ попросту вымирал. Первое свидетельство тому – обвальное снижение числа годных к военной службе в стране, подавляющее большинство населения которой занималось физическим трудом[24].
Но, что самое удивительное, и «верхи», «сливки общества», те самые, для которых Россия была полна упоительных вечеров, французских булок, лебедей-саночек и румяных гимназисток, не только не могли, но и не хотели жить по-старому. Правда, как жить по-новому, они не знали, но это не мешало российской верхушке с упоением сверлить дырки в бортах собственного корабля и подрывать корни у того дуба, желудями с которого она питалась. В какой-то наивной вере, что этот корабль не потонет и дерево не упадет, – откуда они взяли столь странные заблуждения, бог весть, но ведь и сверлили, и подрывали…
Интереснейшие мемуары оставил великий князь Александр Михайлович, бывший по своему положению во многое посвященным. Он писал: «Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы “красная опасность” исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер, или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых…» Кого имел в виду великий князь под носителями заразы? О нет, отнюдь не марксистов. Он имел в виду самую верхушку российского общества.
Невыносимое положение «низов» усугублялось тотальным разложением «верхов» и тяжелейшим кризисом власти. Короче говоря, империя к тому времени прогнила насквозь и, как и положено любой уважающей себя рыбе, гнила она с головы.
Не будем говорить об обычных пороках, свойственных гнилому обществу, – да нас пороками и не удивишь, за сто лет мир в этом смысле ушел куда как далеко, и что в те времена называли разнузданными оргиями, сейчас показывают по телевизору в обычные, не ночные часы. Нас интересует лишь одна тема – общество и власть, а точнее, борьба общества против власти, ставшая основной проблемой России на протяжении всего ХIХ века и доставшаяся в наследство большевикам. Если на протяжении ста лет хорошим тоном было ни во что не ставить собственное правительство, наивно думать, что со сменой власти это пройдет, – и, став властью, большевики столкнулись ровно с теми же проблемами, что и цари. Правда, со смутьянами своими они поступили иначе, чем во времена империи, но причина понятна – они слишком хорошо знали, чем такие вещи чреваты. Нам тоже, кстати, это известно – и не знаю, как у кого, а лично у меня нет сочувствия к жертвам статьи 58–10[25]. Слишком хорошо знаком мне и по истории, и по жизни этот тип людей…
Тупики духа
Зеркала слишком послушны. Послушны и лживы.
Надетая маска становится лицом.
Порок превращается в изысканность,
снобизм – в элитарность,
злоба – в откровенность.
Путешествие в мир зеркал – не простая прогулка.
Очень легко заблудиться.
Сергей Лукьяненко. Лабиринт отражений
«Бытие определяет сознание», – говорят марксисты. Да, конечно… а основной закон этого взаимодействия сформулировал в свое время Козьма Прутков: «Щелкни кобылу в нос – она махнет хвостом». Один и тот же народ во время Великой Отечественной войны выносил невероятные тяготы без протеста, а в конце 80-х, будучи вполне сытым, вдруг упоенно кинулся разрушать собственное государство. Бытие тут ни при чем – это извращалось сознание, господа, оно-то в конечном итоге все и определило. Небольшой, легко исправляемый экономический перекос при идеологическом кризисе привел к распаду державы. Что же говорить о неустраняемых экономических противоречиях при абсолютном идеологическом тупике? К чему он должен был привести?
В последние предреволюционные годы Россия вдруг оказалась без идеологии. Нет, основная масса населения спокойно, привычно и некритически держалась за освященную веками триаду: «За Веру, Царя и Отечество», как сто лет спустя держалась за коммунистическую доктрину. Основная масса и вообще-то живет по принципу «от добра добра не ищут». Но в реальности оказалось, что дом давно уже стоит на песке, и стоило подуть ветру, как большинство населения радостными криками приветствовало свержение царя, оно же абсолютно индифферентно или же сочувственно отнеслось к преследованиям Церкви – только при этом условии большевики смогли, да и посмели бы развернуть их. Ну а Отечество очень скоро стало умещаться в своей деревне, а то и еще проще: «Где хорошо – там и родина».
Когда идеология живая, работающая, принимаемая населением как свое кровное дело, тогда испытания ее только укрепляют, как то было в 1612-м или в 1941 году. Но если она пережила самое себя, то получается точно по Евангелию: дом, построенный на песке, не смог пережить бурю, «и было падение его великое».
В первую очередь за превращение гранита в песок спасибо надо сказать все тому же Петру, вбросившему в Россию западные порядки. Основная благодарность, конечно же, за Церковь. Московское государство было устроено по-умному, и в числе прочих добрых устроений в нем существовала страховка на случай кризиса власти. Если на престоле вдруг не оказывалось царя, на его место заступал патриарх. Конечно, главы церковной и светской власти не всегда жили дружно, всякое бывало… но до Петра русские цари с головою дружили – карали неугодных архиереев, однако не покушались на принципы церковного управления, не рушили опоры собственного трона. Петр же в какой-то момент своей многотрудной борьбы за то, чтобы Россия была ну точь-в-точь как Европа, со всеми ее закидонами, не сошелся во мнениях с Православной церковью. И поступил по-петровски, попросту упразднив патриарха – чтобы не мешал, а Церковь отдал во власть Святейшего Синода. Очень скоро сей орган стал, по сути, «министерством благочестия», подчинявшимся царю на тех же условиях, что и прочие министерства. Вице-президент Синода архиепископ Феофан Прокопович открытым текстом говорил, что Церковь должна «споспешествовать всему, что к его царского величества верной службе и пользе во всяких случаях касаться может». В результате Церковь из самостоятельной силы стала крепостной рабыней, обязанной жить не по своей совести, а как хозяин велит.
Нет, далеко не все церковные иерархи были недовольны сложившимся положением, скорее наоборот. Рабство имеет и выгодные стороны – например, гарантированное содержание. Империя не держала свою идеологическую рабыню в черном теле, отнюдь – что-что, а содержание было богатым, жаловаться не приходилось. Но ведь Христос, кажется, создавал Церковь Свою несколько для другого…
То, что стало с Церковью в результате установления «симфонии властей»[26], обрисовал протоиерей Александр Шмеман в своей книге «Исторический путь Православия». Правда, сия фраза относится к Византийской церкви, но русская оказалась в начале ХХ века точно в той же ситуации и с такими же последствиями – даже еще худшими, ибо у России есть такое свойство: она «раздевает» любую идею до абсолютной наготы.
«Трагедия Византийской Церкви, – пишет протоиерей Александр Шмеман, – в том как раз и состоит, что она стала только Византийской Церковью, слила себя с Империей не столько административно, сколько психологически. Для нее самой Империя стала абсолютной и высшей ценностью, бесспорной, неприкосновенной, самоочевидной. Византийские иерархи (как позднее и русские) просто не способны уже выйти из этих категорий священного царства, оценить его из животворящей свободы Евангелия. Все стало священно и этой священностью все оправдано. На грех и зло надо закрыть глаза – это ведь от “человеческой слабости”. Но остается тяжелая парча сакральных символов, превращающая всю жизнь в священнодействие, убаюкивающая, золотящая саму совесть… Максимализм теории трагическим образом приводит к минимализму нравственности. На смертном одре все грехи императора покроет черная монашеская мантия. Протест совести найдет свое утоление в ритуальных словах покаяния, в литургическом исповедании нечистоты, в поклонах и метаниях, всё – даже раскаяние, даже обличение имеет свой “чин” – и под этим златотканым покровом христианского мира, застывшего в каком-то неподвижном церемониале, уже не остается места простому, голому, неподкупно-трезвому суду простейшей в мире книги… “Где сокровище ваше, там и сердце ваше”»[27].
Сложно? Да, отец Александр непрост. Духовный писатель начала ХХ века Сергей Нилус пишет куда проще, но не менее бескомпромиссно. К началу ХХ века Церковь подмяло под себя уже не только государство, но и так называемое общество – сиречь толпа умеющих читать людей, способная разобрать газетные строчки и свято верящая в любую чушь, которая там изложена. В книгах Нилуса фактов множество. Например, по приказу санитарной комиссии кипятят крещенскую воду, а полиция ходит по храмам и проверяет – вскипятили ли… Или некоему высокому синодальному чиновнику показалось, что лик у чудотворной иконы слишком «темен», он надавил на епископа, вырвал у него согласие, и икону подвергли «научной» реставрации: незаметно, тайком от прихожан, стали по кусочкам заменять старые краски новыми. Что получилось в итоге, Нилус не описывает, говорит только, что показывать икону после такой операции было уже нельзя. Это не выдумка, это на самом деле было, и не при большевиках, а в «священной» Российской империи.
Тот же Нилус в книге «На берегу Божьей реки», говоря о состоянии духовенства, приводит выступление на некоем церковном съезде провинциального священника, о. Егора Чекряковского, в его собственном пересказе. Почитать стоит, душевно говорит батюшка…
«…В то время по всей России пошла мода на съезды. Вот и у нас в епархии вошло в обычай созывать съезды духовенства по всякому удобному случаю. Наступили времена тяжкие: забунтовал весь мир, с ним стали бастовать и наши духовные школы. Ну, конечно, сейчас же по усмирении был созван съезд епархиального духовенства рассудить о том, как быть, как реформировать училища духовного юношества на началах терпения и смирения, а не противления. Собралось нашего брата на съезде великое множество, возглавилось оно обоими нашими владыками, – епархиальным и викарным, – и стало обсуждать, как поднять дух будущих пастырей, как заставить семинаристов учиться и Богу молиться… Сижу я себе да думаю: ну, чего ты, захолустный поп, сидишь тут? Народ здесь все ученый: кто твоего мнения спрашивать будет?.. Вдруг слышу:
– А вы, отец Георгий, как о сем думаете?
И пришлось мне, захолустному попу, ответ держать. И сказалось, мой батюшка, тут такое слово, что я не рад был, что и сказал его… “Ваши преосвященства и вы, отцы святые, – начал я так ответ свой: за всеми разговорами, что я здесь слышал, я что-то недослышал: велась ли здесь речь о Подвигоположнике нашем, Господе Иисусе Христе, и о нас самих, отцах тех школяров, которых мы никак не можем заставить ни учиться, ни Богу молиться? Говорили ли мы о том, какой в нашей общественной деятельности и, что всего важнее, в нашей домашней, семейной жизни, мы сами подаем пример сынам и дочерям нашим? Нет, не говорили. А какое присловье слышали мы от Господа? – «Врачу, исцелися сам»! – Не с нас ли, отцов, надлежит приняться за реформу? Что на этот вопрос мы скажем, чем отзовемся… А еще о ком мы в речах своих упомянуть забыли? Только – о Спасителе нашем, без Которого мы и творить-то ничего не можем! Только?!.. Да! не помянули ни разу, мало того, что ни помянули, но и в жизни-то своей, кажется, о Нем думать позабыли. Бывало прежде: Он всем нам хорошо был виден, потому что каждый из нас имел Его, Пастыреначальника своего, перед собою – Он шел впереди нас, и мы – кто на колеснице, кто пешком, кто бочком, а кто и вовсе ползком – шли за Ним. И был Он нам все: и путь, и истина, и жизнь!.. А после что? А вот что: на место единого Истинного Христа Бога, понаделали мы себе каждый своих христов, да и ведем их, самодельных позади себя на веревочке. Где ж тут нам столковаться”?!»
А ведь батюшка-то был известный, высокой духовной жизни. С этим текстом можно спорить, но куда денешь факты? Например, так называемых «живоцерковцев» – церковных леваков, которые, едва получив свободу от государства, тут же кинулись в реформы. Большевистские власти, заинтересованные в ослаблении Церкви, естественно, всемерно их поддерживали – но ведь придумало-то «живоцерковцев» не ОГПУ, это явление внутрицерковного происхождения.
Что же касается бунтующих духовных школ, то одной из первых в их ряду стояла Тифлисская духовная семинария, настоящая кузница кадров для революции. Когда читаешь историю грузинской социал-демократии, такое ощущение, что все они вышли из стен Тифлисской семинарии, право слово! Судьба одного из ее учеников[28] изучена достаточно хорошо, и известно, что в данное учебное заведение он пришел глубоко верующим подростком, а пять лет спустя вышел оттуда законченным революционером. Это же уметь надо – так воспитывать кадры!
Впрочем, чего еще ждать от Церкви, поставленной в положение «Чего изволите?» по отношению к государству? Начиная с Петра, она больше не мешала царям. Но когда началась смута, Церковь не смогла прийти на помощь ни монархии, ни стране. Факты таковы: когда в 1917 году на фронте отменили обязательное участие в церковных службах, то к причастию по собственной воле ходили около 10 процентов солдат. И это на войне, где неверующих, как говорят, вообще не бывает! Что же творилось в тылу?[29]
Что вышло в итоге «симфонии властей» – известно. Кесарь, захотевший Божеского, не смог его вместить, а Богу кесарево оказалось не нужно. Царство, не желавшее, чтоб его оценили из животворящей свободы Евангелия, в конце концов получило свою оценку из бескомпромиссной свободы большевизма, абсолютно не склонного закрывать глаза на то, что он считал грехом, злом и слабостью. Златотканый покров христианского мира пошел на солдатские портянки, «чины» и ритуалы заменились вопросом пьяного красноармейца с наганом: «Есть Бог?» Лишь простейшая в мире книга осталась сама собой, наглядно показав, что действительно священно, а что лишь кажется таковым. И это просто Божье чудо, что после двухсот лет рабства нашлись священники – и немало! – которые на заданный им вопрос отвечали «Есть!» и получали пулю в голову[30]. Но те, кто задавал этот вопрос, тоже ведь не с Марса свалились, а были рождены и воспитаны в недрах православной Российской империи…
…Начиная с петровских времен, церковь стала выходить из моды – в первую очередь, конечно, в «верхах». Зато в моду стремительно вошло просвещение. Велено было считать, что свет идет к нам с Запада, и общество послушно считало. Правда, суть этого просвещения как-то не улавливается – почему-то не приходит на ум ничего, кроме припудренной и причесанной языческой мифологии, голых баб на картинах, кофию, париков и декольте. Ах да, мужская мода тоже не отстала – еще смешных костюмов, у которых вместо штанов что-то вроде колготок. Право, стоило за таким добром мотаться в Европу! Но – царь велел![31]
Хуже пришлось, когда с Запада в те же радостно отверстые рты русского общества полетели идеи. Россия импортировала не только платье и галантерею, но еще «общественную мысль» и философию. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», и каждый уважающий себя образованный русский человек непременно должен был отметиться в обществе с философской книжкой в руке и уметь поддержать соответствующую беседу. Причем книжки были сперва немецкие – это еще полбеды! А потом пришла и кругом беда – у нас появились свои доморощенные философы и обществоведы.
Иные из этих идей бродят в российских умах и сейчас. Спорить с ними не приходится – сама жизнь спорит. Почему-то ни идеологически обоснованная демократия, ни еще более обоснованный рынок ни процветания, ни счастья нам не принесли. Почему бы это? Совершенно замечательно о причинах сего странного казуса поведал русский публицист Иван Солоневич в своей книге «Народная монархия», где поизгалялся над российским «просвещансом» зло и метко, полностью определив ту силу, которая – черт, ведь три раза за сто лет![32] – ставила страну на грань уничтожения.
«Наша гуманитарная наука с упорством истинного маниака пихала нас на западноевропейские пути… Та методика общественных наук, которая родилась на Западе, была и там “богословской схоластикой и больше ничем”. Она выработала ряд понятий и терминов, в сущности мало отвечавших даже и европейской действительности. Наши историки и прочие кое-как, с грехом пополам, перевели все это на русский язык, и получились совершеннейшие сапоги всмятку. Русскую кое-как читающую публику столетия подряд натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было и к борьбе за идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд “путеводителей в невыразимо прекрасное будущее”, в котором всякий реальный ухаб был прикрыт идеалом и всякий призрачный идеал был объявлен путеводной звездой. Одними и теми же словами были названы совершенно различные явления. Было названо “прогрессом” то, что на практике было совершеннейшей реакцией, – например, реформы Петра, и было названо “реакцией” то, что гарантировало нам реальный прогресс – например, монархия[33]… Была “научно” установлена полная несовместимость “монархии” с “самоуправлением”, “абсолютизма” с “политической активностью масс”, “самодержавия” со “свободой” религии, с демократией и прочее и прочее – до бесконечности полных собраний сочинений. Говоря несколько схематично, русскую научно почитывавшую публику науськивали на “врагов народа” – которые на практике были его единственными друзьями и волокли на приветственные манифестации по адресу друзей, которые оказались…»[34] – дальше у автора идет упоминание его любимого органа ОГПУ, закатавшего Ивана Лукьяновича в свое время на Соловки в точности за то, за что и прочую интеллигенцию. Насчет ОГПУ у меня мнение другое, поэтому предлагаю читателю «друзей» подобрать на свое усмотрение. Например, «Антанта», или «цивилизованный Запад», или «сто сортов колбасы»… Но в целом ведь – здорово сказано, а?
В самом деле, как поступала наша великая русская философская мысль? В Европе зрели какие-то совершенно умозрительные теории, у нас их переводили на русский язык и искали соответствия в нашей действительности. Это было примерно столь же обоснованно, как искать симптомы родильной горячки у перепившего лесоруба – но ведь находили же, и даже пытались лечить!
«Русская гуманитарная наука оказалась аптекой, где все наклейки были перепутаны. И наши ученые аптекари снабжали нас микстурами, в которых, вместо аспирина, оказался стрихнин… Русская “наука” брала очень неясные европейские этикетки, безграмотно переводила их на смесь французского с нижегородским – и получался “круг понятий, не соответствовавших ни иностранной, ни русской действительности” – не соответствовавших, следовательно, никакой действительности в мире, круг болотных огоньков, зовущих нас в трясину.
Истинно потрясающие пророчества русских ученых отчасти объясняются полной путаницей их “научных понятий”. Отчасти объясняются и другим: хроническим расстройством умственной деятельности, возникшим в результате векового питания плохо пережеванными цитатами… Эти люди никогда ничего не понимали, не понимают сейчас и никогда ничего понимать не будут. Но именно они учили нас. И призывали, и науськивали, и разъясняли, и пророчествовали»[35]… и было это в XIX веке, и в десятые годы ХХ, и в шестидесятые, и в восьмидесятые, и в девяностые – да хоть подшивку «Огонька», что ли, взять, чтобы убедиться? А мы все завороженно повторяли за ними: «цивилизация», «демократия», хотя реальная цивилизация означает всего-навсего набор вещей, который надо иметь, чтобы считаться современным, а демократия отличается от диктатуры лишь тем, что в ней крутится нехилый бизнес под названием «выборы»[36].
Все это богословие зазубривалось, хуже того – изучалось, а поскольку было очень неудобно для понимания, то изучалось оно методом поисков черной кошки в темной комнате. Вместо кошки наловили кучу глюков. В результате к началу ХХ века в умах образованного общества сформировалась идеология, с которой было вообще непонятно, что делать, ибо равно бесполезно строить к воздушным замкам лестницы и стрелять в них из пушек. Одной из роковых бед России являлось то, что в стране существовал целый многочисленный слой фанатиков воздушных замков, рвавшихся претворить свои идеи в реальное дело. Я не про Ленина говорю, нет! Он-то как раз оказался абсолютным прагматиком, к великому счастью державы…
Причем не только конституционные теории, но даже и революция была по преимуществу дворянской забавой. И опять слово Солоневичу:
«Наш правящий и образованный слой, при Петре Первом оторвавшись от народа, через сто лет такого отрыва окончательно потерял способность понимать что бы то ни было в России. И не приобрел особенно много способностей понимать что бы то ни было в Европе. И как только монархия кое-как восстановилась и первый законный русский царь – Павел Первый – попытался поставить задачу борьбы с крепостным правом, русский правящий слой раскололся на две части: революцию и бюрократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой… Дворянство розги опиралось на немецких управляющих, дворянство бомбы – на немецких Гегелей»[37].
Много ли мы найдем в среде революционных радикалов подлинных людей из народа? Да по пальцам пересчитать! Абсолютное большинство – дворяне, буржуазия и разночинцы. Те же сословия делали погоду и в правительстве, и в буржуазных партиях – да везде! Верхушка Российской империи раскололась, и ее обломки вступили между собой в схватку за власть.
