Елена Петровна Кукочкина
Дед Щукарь
– А потом, что стало, потом?
– Потом, – дед приостановился и переложил весла на другое плечо, – война началась с Германией. Испанцы стали за нас воевать, вылетали с нашего аэродрома, когда немец заходил с Калмыкии, да к Сталинграду сунулся. Один из испанцев погиб на взлете. “Мессер” вражеский пробил. Так и упал носом в займище. Второго тоже сбили.
– Дед, как же вы общались? Ты разве испанский знаешь?
– Ты шо, внучок, ни вразумию я испанский. Знали они наш, тильки плохо.
Вопросы юного Сережу переполняли так, что если бы их перевести в эквивалент воды, то затопило бы улицу Пушкина до самого их дома. Но разговоры надобно было оставить на потом. На берегу уже стояли женщины с ведрами и ждали извозчика, разговаривали между собой, отмахивались шутками и шептали последние сплетни. Хоть имен их Сережа не запоминал, но знал каждую женщину в лицо.
Все женщины обязательно повязывали голову белыми платками на манер косынки, а поверх платья надевали слегка выстиранные, но белые передники. Женщины каждое утро перебирались на лодке на тот берег на утреннюю дойку к коровам, которые все лето свободно гуляли в займище. На том берегу, в местечке с вырубленным вручную ивняком, женщин дожидался извозчик с внучком, чтобы не возвращаться порожняком.
– Дед, а дед, – снова начал донимать расспросами мальчишка. Сидеть на берегу в зарослях ивняка, поеживаться от паров холодной утренней воды и вместе с тем подставлять лицо слабым и нежным просветам утреннего солнца – дело одно, но коротать время в ожидании обратных попутчиков легче в беседе.
– А в войну ты воевал?
Дед вытащил папиросы из кондукторской сумки, присел на жесткую лавочку лодки, слегка щурясь и поглядывая на внука.
– В отечественную не воевал. Помогал в тылу. Возил на дощаниках боеприпасы, туды, – махнул дед рукой в сторону Волги. – Валял валенки в цеху. Работы мрак. Домой некогда пойти. Клавка (дочь) еду таскала. Там же в мастерской и спали.
– Ну, а воевал ты когда? – не терпелось узнать все подробности елозившему рядом мальчику.
– А воевал я в первую империалистическую. До Варшавы дошли вместе с Брусиловым. Правда, то ж под Перемышлем первую осаду не выдержали, тикал до самого Смоленска. Осколок остался, – показал дед на левое плечо, – от гаубицы немецкой. – Бежал, а в спину снаряды немецкие як чемоданы летят. Хорошо, на вещмешке котелок железный висел. Вин як зазвенит. Я упал. Ну, усё, внучок, думал всрался. А-н нет, живой.
При слове осколок у Сережи загорались глаза. Дед как-то показывал ему раненое плечо, и мальчик мог подушечками пальцев ощутить рифленый маленький квадрат, который то появлялся, то исчезал, а перед дождем с грозой и молнией болел ноющей неутихающей болью.
Как только появлялись женщины с ведрами, полными свежего молока, от которого поднимался чуть видный белесый парок, вкусно пахнущий жирными сливками, извозчики готовились принять пассажиров. Сережа помогал женщинам забраться через бортик, поставить ведра так, чтобы не расплескалось содержимое. Потом мальчишка усаживался на весла, готовый плавно грести в сторону дома, а дед Василий вставал на корме у руля. Тут же подоспевал к берегу второй извозчик – напарник – часто, в будни, они делили дни и работали в одиночку, а вот в выходные народу набиралось столько, что люди в очередь становились. Некоторые и велосипеды, и мопеды с собой перевозили, ибо делянки друг от друга в займище находились не близко, а до Ахтубы через всё цветущее разнотравье еще дальше.
Сидеть на веслах – дело не из простых, нужна выносливость и не дюжая сила. Руки у Сережи через несколько ходок начинали болеть, мышцы на спине, хоть и привычные, но уставали. Да еще и летом, как только солнце поднималось высоко в голубое прозрачное, словно стеклышко от бутылки, небо – начиналось самое пекло. В жару пот тек градом по вискам, шее, затылку, животу под свободной рубашкой, ручейком собирался и впитывался у черных шароваров, охлаждал на мгновение тело, пока солнце адовым жаром не выпаливало всё до последней капли. Можно окунуться в речке, но хватало прохлады буквально на пять минут, а иногда и того меньше. Зато от деда всегда копеечка доставалась. Но всё же выдерживать трудную работу до вечера не всегда у Сережи получалось. Да и к тому же на извоз приходили мужики, тогда они садились на весла, и дело уже шло быстрей, а Сережка убегал домой.
Дома, если баба Маша не занимала каким-нибудь делом, то внук убегал на улицу к дворовым друзьям. К вечеру, когда урчащий желудок говорил, что ждать еды невмоготу – Сережа возвращался домой.
