Елена Первушина
Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии…
По-видимому, «крайне расчетливая» невеста все же любила своего немолодого супруга. По крайней мере, Державин приводит в мемуарах один эпизод, проливающий свет на ее чувства к нему: «Причиною наиболее было сего союза следующее домашнее приключение. В одно время, сидя в приятельской беседе, первая супруга Державина и вторая, тогда бывшая девица Дьякова, разговорились между собою о счастливом супружестве. Державина сказала: ежели б она, г-жа Дьякова, вышла за г. Дмитриева, который всякий день почти в доме Державина и коротко был знаком, то бы она не была бессчастна. „Нет, – отвечала девица, – найдите мне такого жениха, каков ваш Гаврил Романович, то я пойду за него, и надеюсь, что буду с ним счастлива“. Посмеялись, и начали другой разговор. Державин, ходя близ их, слышал отзыв о нем девицы, который так в уме его напечатлелся, что, когда он овдовел и примыслил искать себе другую супругу, она всегда воображению его встречалась».
Вот что вспоминает о Дарье Алексеевне ее племянница: «Тетка наша была в то время еще хороша собою, большого роста, чрезвычайно стройна и с величественным видом своим имела много приятности… Меня несказанно удивляло в ней то, что, несмотря на знатность и богатство свое, она, любя порядок, собственными руками мыла, когда было нужно, все кружева и шемизетку свои и гладила их». А вот каким она запомнила Гавриила Романовича: «Покрытый сединами Державин был чрезвычайно приятной наружности, всегда весел и в хорошем расположении духа; он обыкновенно припевал или присвистывал что-нибудь или адресовался стишками то к птичкам, которых было так много в комнатах моей матери, то к собачке своей Тайке, которую обыкновенно носил он за сюртуком своим. Отдавая всегда полную справедливость красоте, он полюбил очень двух девиц, проживавших у нас, прехорошеньких собою, блондинку и брюнетку, с которыми обыкновенно гулял под руку и много шутил».
Из этих описаний видно, что супруги – совсем разные по характеру люди, и, возможно, Дарья Алексеевна несколько тяготилась обществом, в котором Державин чувствовал себя как рыба в воде. Возможно, ее обижали те старомодно-галантные знаки внимания, которые Гавриил Романович дарил окружавшим его барышням. Впрочем, в этом ухаживании не было ничего серьезного, и Державин охотно принимал на себя роль «комического старика», который готов ухлестывать за молодыми красавицами. На эту тему он написал очень известные шуточные стихи:
Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях.
Пусть сидели бы и пели,
Вили гнезда и свистели,
Выводили и птенцов;
Никогда б я не сгибался,
Вечно ими любовался,
Был счастливей всех сучков.
Державин никогда не забывал своей Плениры, но со временем полюбил и Милену. В его стихах, обращенных к Дарье Алексеевне, не так много страсти, зато много ласковой нежности.
К богам земным сближаться
Ничуть я не ищу,
И больше возвышаться
Никак я не хочу.
Души моей покою
Желаю только я:
Лишь будь всегда со мною
Ты, Дашенька моя!
19
И еще одна потеря. Ноября 6-го дня 1796 года скончалась императрица Екатерина. Державин «с прочими государственными чинами в сенатской церкви принес присягу» новому императору – Павлу Петровичу.
При всей своей репутации сумасброда, Павел умел ценить людей, которые исполняли свои обязанности неформально, вкладывая в дело всю душу. Казимир Валишевский писал о молодом императоре: «Он считал все возможным, а именно все сделать сразу и все исправить, – силой того абсолютного идеала, который он носил в себе, противопоставляя его решительно всему существующему». Державин тоже, несомненно, «носил в себе идеал», и Павел почуял родственную душу.
Грозный император принял бывшего секретаря своей матери весьма тепло: «Но скоро вышел от императора указ о восстановлении на прежних Петра Великого правах всех государственных коллегий, в том числе и коммерц, и в то же время, поутру в один день рано, придворный ездовой лакей привез от императора повеление, чтоб он тотчас ехал во дворец и велел доложить о себе чрез камердинера Его Величеству. Державин сие исполнил. Приехал во дворец, еще было темно, дал знать о себе камердинеру Кутайсову, и коль скоро рассвело, отворили ему в кабинет двери. Государь, дав ему поцеловать руку, принял его чрезвычайно милостиво и, наговорив множество похвал, сказал, что он знает его со стороны честного, умного, безынтересного и дельного человека, то и хочет его сделать правителем своего Верховного Совета, дозволив ему вход к себе во всякое время, и если что теперь имеет, то чтобы сказал ему, ничего не опасаясь. Державин, поблагодаря его, отозвался, что он рад ему служить со всею ревностию, ежели Его Величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий. По сих словах взглянул он на него пламенным взором; однако весьма милостиво раскланялся».
Музей-усадьба Г.Р. Державина.
Современное фото
Правда, продержался он там недолго, недолго продлился в фаворе у императора, вскоре эти два не самых сговорчивых человека крупно повздорили. Восстановить отношения помогла… новая ода. И Державин пишет об этом без всякого стеснения: «…по ропоту домашних, был в крайнем огорчении и, наконец, вздумал… без всякой посторонней помощи возвратить к себе благоволение монарха посредством своего таланта… написал оду на восшествие его на престол, напечатанную во второй части его сочинений под надписью „Ода на Новый 1797 год“ и послал ее к императору чрез Сергея Ивановича Плещеева. Она полюбилась и имела свой успех. Император позволил ему чрез адъютанта своего князя Шаховского приехать во дворец и представиться, и тогда же дан приказ кавалергардскому начальнику впускать его в кавалерскую залу по-прежнему».
Вскоре Гавриил Романович полностью восстановил свою репутацию у императора энергичной борьбой с голодом в Белоруссии. Вернувшись в Петербург, Державин наконец занимает должность президента коммерц-коллегии, чрез два месяца назначается на должность государственного казначея.
Правда, Павел запретил Державину делать личные доклады, сказав при этом: «Он горяч, да и я, мы опять поссоримся».
20
Дарья Алексеевна еще при жизни поэта удвоила его состояние, о чем он не преминул похвастаться в мемуарах. Молодая жена начинает большое строительство в городской усадьбе. Под ее надзором к дому пристраивают два боковых крыла с парадной столовой, которая могла служить также и бальной залой. В западном крыле был еще один парадный двусветный зал с хорами и домашний театр, где позже будут играть пьесы, написанные Державиным. Из скромной усадьбы бедного дворянина в «мудреных обстоятельствах» дом на Фонтанке превращается в жилище, достойное сановитого вельможи.
С 1810 года по субботам в этом доме начало собираться литературное общество под названием «Беседа любителей русского слова». Свою главную задачу общество видело в поддержке и развитии русской литературы. Его члены – адмирал, литератор и публицист А.С. Шишков, помощник директора Императорской библиотеки (позднее – Императорской публичной библиотеки) А.Н. Оленин, баснописец И.А. Крылов, отец будущих декабристов И.М. Муравьев-Апостол, меценат и видный государственный деятель А.С. Строганов, государственный секретарь Александра I М.М. Сперанский и множество молодых поэтов, прозаиков и переводчиков, среди которых были и три поэтессы Е.С. Урусова (несостоявшаяся невеста Державина), А.П. Бунина и А.А. Волкова. Общество собиралось регулярно до 1815 года и выпускало свой журнал.
Обустраивалось и имение Званка в Новгородской губернии, купленное в 1797 году, и в то же время Державин пишет очередное шуточное послание «Даше приношение…»:
Ты со мной вечор сидела,
И одну ты песню пела.
«Сад мне надо, сад, мой свет».
А тебе я: денег нет.
«Как же ты свой век трудился, —
Саду даже не добился?
А по нашим суетам,
Некуда и выйти нам.
Но дела твои спорее
Пойдут от саду, скорее».
– Прихоть! прихоть! по делам
He гуляют по садам.
«Да ты пишешь и стихами,
И широкими шагами
Топ по комнате, да топ,
Будто буря, морща лоб;
To вперед, то взад летаешь,
Тенью мне в глаза мелькаешь:
Успокой мой дух!»
– Хорошо, мой друг!
Усадебный дом, конечно, строится по проекту архитектора Н. Львова. Разумеется, перед домом был посажен цветник, вокруг разбит сад, возведены все необходимые хозяйственные постройки: ледник, конюшня, каретник, амбары и так далее. В имении заведены ковровая и суконная фабрики и небольшая больница для крестьян. И скоро Державин уже зазывал к себе гостей:
Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
И пред вельможей пышны взоры?
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен – дней в останке.
Но не одной только вольностью заманивает поэт друзей в свое имение. Он упоминает и более «материальные» соблазны:
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
Но заканчивается стихотворение новым обращением к Музе, но на этот раз не к Мельпомене – музе трагедии, а к Клио – музе истории:
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки;
Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд
И разве дым сверкнет с землянки.
<…>
Не зря на колесо веселых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
Чрез Клии воскресишь согласья
Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
Неслись чрез холмы, долы, нивы.
Ты слышал их, и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ севера столицы,
Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром:
«Здесь Бога жил певец, – Фелицы».
21
Тем временем Державин, оставаясь тем же яростным и несговорчивым защитником закона и справедливости, делает карьеру: дослужился до чина действительного тайного советника, становится членом Мальтийского ордена (при Павле I), членом Государственного совета, а затем министром юстиции (при Александре I). У древних римлян была пословица: «И капля долбит камень, не силой, но постоянством». Так и Державин благодаря своему беспримерному упорству и несокрушимой уверенности в правоте своего дела сумел хотя бы отчасти добиться своего. При этом сам он высоко ценил мир и согласие и в конце жизни написал: «Вот что более всего меня утешает: я окончил миром с лишком двадцать важных запутанных тяжеб, мое посредничество прекратило не одну многолетнюю вражду между родственниками».
Не забывал и «марать стихи», в 1798 году вышел первый печатный сборник стихотворений Державина, а в 1808 году напечатано собрание сочинений в четырех томах, а позже, весной 1816 года, – пятый том.
Выйдя в отставку, он, по крайней мере, на словах, мечтал удалиться в деревню и жить мирной жизнью вдали от света. «Но в 1806-м и в начале 1807 года, в то время как вошли французы в Пруссию, не утерпел, писал государю две записки о мерах, каким образом укротить наглость французов и оборонить Россию от нападения Бонапарта, которые явно предвидел».
Александр не прислушался к его советам, но Державин не держал на него зла и с удовольствием написал стихи в честь победы над Наполеоном. Он озаглавил их так: «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества». Гимн, по словам самого поэта, «посвящен во славу всемогущего Бога, великого государя, верного народа, мудрого вождя и храброго воинства российского». Это произведение оказалось самым длинным и одним из последних стихотворений Гавриила Романовича.
Вскоре в городском доме Державиных поселились четыре племянника и племянница Дарьи Алексеевны, хотя бы отчасти заменившие Державиным детей. Гавриил Романович помог молодым людям поступить в тот же лейб-гвардии Измайловский полк или найти место на статской службе, Дарья Алексеевна занималась музыкальным образованием девушки.
В 1815 году состоялся знаменитый лицейский экзамен, на котором Державин благословил юного Пушкина. А 8 июля 1816 года 73-летний поэт умер в своей усадьбе Званке.
Дарья Алексеевна пережила Гавриила Романовича на четверть века. Чтобы почтить его память, она выделила значительную сумму на стипендии в Казанском университете. Знаменка, по ее завещанию, была превращена в женский монастырь и при нем женское училище, которое получило название «Державинского». Скончалась Дарья Алексеевна 16 июня 1842 году в Званке и погребена рядом с мужем в Хутынском монастыре.
22
Итак, Вяземский оказался прав: в Олонце Державин надолго не задержался – пробыл губернатором всего лишь один год, а в Тамбове – лишь немногим больше. Не задержался он долго и в секретарях у Екатерины, и в Сенате, и в должности обер-прокурора. А вот «Фелицианскому циклу», стихотворениям, посвященным Екатерине-Фелице, – была суждена долгая жизнь. Гавриил Романович написал еще семь стихотворений, посвященных Фелице. В 1789 году, еще находясь под судом, в стихотворении «Портрет Фелицы», он снова излагает программу просвещенной монархини, которая сама четко проводит границы собственной власти.
Припомни, чтоб она вещала
Бесчисленным ее орда́м:
«Я счастья вашего искала,
И в вас его нашла я вам;
Став сами вы себе послушны.
Живите, славьтеся в мой век
И будьте столь благополучны,
Колико может человек.
Я вам даю свободу мыслить
И разуметь себя ценить,
Не в рабстве, а в подданстве числить,
И в ноги мне челом не бить.
Даю вам право без препоны
Мне ваши нужды представлять,
Читать и знать мои законы
И в них ошибки замечать.
Даю вам право собираться
И в думах золото копить,
Ко мне послами отправляться
И не всегда меня хвалить.
Даю вам право беспристрастно
В судьи друг друга выбирать,
Самим дела свои всевластно
И начинать, и окончать.
Не воспрещу я стихотворцам
Писать и чепуху, и лесть;
Халдеям, новым чудотворцам,
Махать с духами, пить и есть;
Но я во всем, что лишь не злобно,
Потщуся равнодушной быть,
Великолепно и спокойно
Мои благодеянья лить».
Конечно, это была лишь фантазия, лишь доброе пожелание или скорее – создание образа идеальной правительницы нового времени.
Уже на исходе XIX века поэтесса Анна Павловна Барыкова напишет свою оду «К портрету Фелицы»… Но это не просто портрет, а портрет «на сторублевой купюре». И ода будет написана в откровенно ироническом ключе, причем ирония эта будет направлена не на обобщенный образ развращенного мурзы, как у Державина, а непосредственно на императрицу. Но также и на ее подданных, всегда готовых «служить Мамоне»:
Недаром мудрую Фелицу
Маститый воспевал певец, —
Сия немецкая девица
Была, ей-богу, молодец.
<…>
Ты велика, Екатерина!
Мы чтим и ныне твой портрет;
Ты сторублевая по чину
И всем ты дорога, мой свет!
<…>
Да, все в России: старый, малый
На твой портрет глядят любя;
По смерти ты милей нам стала:
Мы все хотим иметь тебя.
Знал ли Державин, что он делает, «скрещивая» оду с сатирой, и какое потомство принесет этот весьма плодовитый гибрид? Возможно, догадывался, ведь он, безусловно, неглупый человек. Был бы он доволен результатом, если бы узнал о нем? По крайней мере, вероятно, он не пришел бы в ужас от подобной дерзости. Ведь он сам умел быть дерзким, и хоть порой хитрил, и «срезал углы», но в важных вопросах всегда оставался честен и прям.
Из трех муз, вдохновлявших Державина, Фелицу, пожалуй, вспоминают чаще всех. Выходят статьи об их «заочном диалоге» о сущности самодержавной власти и неотъемлемых гражданских прав подданных, содержащемся в сказках Екатерины и «Фелицианском цикле». Но мы знаем, что диалоги Державина и императрицы происходили не только на страницах книг, но и в реальности. Гавриил Романович, то ли прикидываясь наивным, то ли в самом деле будучи Дон Кихотом от политики, требовал от Екатерины, а потом от Павла и Александра, буквального следования собственным декларациям. Требовал, чтобы «общественный договор», заключенный между монархом и народом, не оставался только на бумаге. Не случайно уже в старости – в 1801–1802 годах, составляя проект реформирования Сената, он предусматривал ограничение власти самодержца (по примеру Великобритании) конституционным органом власти (т. е. тем самым обновленным Сенатом). Едва ли его Фелице понравилась бы эта идея. Ведь она в свое время хотя и созвала с большой помпой «Уложенную комиссию», которую сравнивали с британским парламентом, но позже, воспользовавшись Пугачевским бунтом как благоприятным предлогом, тихо распустила ее и больше не вспоминала об этой «ошибке молодости».
Мы видим, что в жизни Державина страсть тесно переплеталась с политикой, а политика – с поэзией. Так что иногда почти невозможно отделить одно от другого. Несомненно одно: Державин – харизматичная личность, он, как солнце, привлекал и притягивал в себе тех, кто ему был нужен. Кажется, он невольно заражал близких своей энергией, позволял раскрыть свой потенциал. Так было и с Екатериной Яковлевной, и с Дарьей Алексеевной. Но Екатерина сама была светилом, и поэтому они с Державиным не раз высекали искры друг из друга. Что ж, по крайней мере, вместе им было не скучно.
Глава 2
Сердечная жизнь Ивана Крылова
1
В октябре 1812 года умер граф Александр Сергеевич Строганов, и его место на посту директора Императорской публичной библиотеки занял его помощник Алексей Николаевич Оленин.
Второго января 1812 года он подает записку министру народного просвещения графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, в которой предлагает нового сотрудника библиотеки: «Не угодно ли будет определить помощником библиотекаря титулярного советника Крылова, который известными талантами и отличными в российской словесности познаниями может быть весьма полезен для библиотеки».
Оленин – потомок старинной дворянской семьи, известной с первой половины XVI века и внесенной в первую часть «Бархатной книги». Кроме того, значимая фигура в культурной жизни столицы в начале XIX века – член Российской академии наук, почетный член Императорской Академии художеств и Московского университета. В его доме на Фонтанке и в имении Приютино собираются выдающиеся литераторы, поэты, историки. Здесь читает свой перевод «Иллиады» Гнедич. Дочери Оленина, Анне, пишет любовные стихи Пушкин. Гостями и добрыми друзьями семьи Олениных были Николай Константинович Батюшков и Петр Андреевич Вяземский (на этот раз – «тот самый» Вяземский, друг Пушкина), художник Орест Кипренский, композитор Михаил Глинка, польский поэт Адам Мицкевич. Когда Строганов назначил Оленина своим помощником, этот выбор никого не удивил. Теперь настала пора Оленина заранее выбрать себе преемника.
Кто же это скромный молодой человек, которого Оленин так высоко ценит и рекомендует на место своего помощника?
2
Да, собственно говоря, – пока никто. Родился в 1769 году, в Москве в семье поручика драгунского полка Андрея Прохоровича Крылова, но московская жизнь оказалась недолгой – мать жила там, пока отец вместе со своим полком участвовал в Русско-турецкой войне (1768–1774 гг.). Когда Андрей Прохорович вернулся, его назначили в 6-ю Легкую полевую команду, расквартированную в Оренбурге, в 1772 году произведен в капитаны, направлен в Яицкий городок, и попал в самое сердце восстания казаков под предводительством Пугачева. Когда Александр Сергеевич Пушкин будет писать «Историю пугачевского бунта», то помянет добрым словом храбрость капитана Крылова: «Смятение в городе было велико. Симонов оробел; к счастию, в крепости находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения. 31 декабря отряд мятежников, под предводительством Толкачева, вошел в город. Жители приняли его с восторгом и тут же, вооружась чем ни попало, с ним соединились, бросились к крепости изо всех переулков, засели в высокие избы и начали стрелять из окошек. Выстрелы, говорит один свидетель, сыпались подобно дроби, битой десятью барабанщиками. В крепости падали не только люди, стоявшие на виду, но и те, которые на минуту приподымались из-за заплотов. – Мятежники, безопасные в десяти саженях от крепости, и большею частию гулебщики (охотники) попадали даже в щели, из которых стреляли осажденные. Симонов и Крылов хотели зажечь ближайшие дома. Но бомбы падали в снег и угасали или тотчас были заливаемы. Ни одна изба не загоралась. Наконец трое рядовых вызвались зажечь ближайший двор, что им и удалось. Пожар быстро распространился. Мятежники выбежали, из крепости начали по них стрелять из пушек; они удалились, унося убитых и раненых. К вечеру ободренный гарнизон сделал вылазку и успел зажечь еще несколько домов».
Жена с сыном во время этих событий оставались в укрепленном Оренбурге, но им тоже пришлось нелегко. Пушкин свидетельствует: «Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали муку и крупу и стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом. Бо́льшая часть их пала и употреблена была в пищу. Голод увеличивался. Куль муки продавался (и то самым тайным образом) за двадцать пять рублей. По предложению Рычкова (академика, находившегося в то время в Оренбурге), стали жарить бычачьи и лошадиные кожи и, мелко изрубив, мешать в хлебы. Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа». В черновых заметках к «Истории» есть и такая запись: «Ив.<ан> Андр.<еевич> находился тогда с матерью в Оренб.<урге>. На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки заплачено было его матерью (и то тихонько) 25 р.! Так как чин капитана в Яицк.<ой> креп.<ости> был заметен, то найдено было в бумагах Пугачева в расписании, кого на какой улице повесить, и имя Крыловой с ее сыном».
Голодали и защитники осажденного Яицкого городка, им приходилось есть мясо убитых лошадей. К счастью, хотя был уже апрель, но снег еще не растаял, трупы вмерзли в лед, что сохраняло мясо относительно свежим. Капитана Крылова несколько раз вызывал на переговоры осаждавший город атаман Перфильев, предлагал сдаться. Но Крылов, видимо, был невысокого мнения о способности бунтовщиков держать свое слово. Вместо того, чтобы обсуждать условия сдачи он стал уговаривать Перфильева вспомнить о своей присяге и покинуть Пугачева.
Осаду крепости снял 16 (27) апреля 1774 года подоспевший на выручку корпус генерала П.Д. Мансурова. Заслуги капитана Крылова никак не были отмечены, все награды достались его начальнику Ивану Даниловичу Симонову, тому самому, что? по словам Пушкина? «оробел», увидев наступавших мятежников, произведен в полковники и награжден имением с числом душ крестьян более 600. Конечно, Пушкин, когда писал свою «Историю», пользовался рассказами Ивана Крылова, но другие мемуаристы тоже вспоминали трусость Симонова и храбрость Крылова.
У пятилетнего Ивана осталось мало воспоминаний о днях осады, зато он помнил, как они с матерью вернулись в Яицкий городок и целыми днями играли в войну. Пушкин записал его рассказ: «После бунта, Ив. Крылов возвратился в Яицк.<ий> г.<ородок>, где завелася игра в пугачовщину. Дети разделялись на две стороны, городовую и бунтовскую, и драки были значительные. Кр.<ылов>, как сын капитанский, был предводителем одной стороны. Они выдумали, разменивая пленных, лишних сечь, отчего произошло в ребятах, между коими были и взрослые, такое остервенение, что принуждены были игру запретить. Жертвой оной чуть было не сделался некто Анчапов (живой доныне). Мертваго, поймав его, в одной экспедиции, повесил его кушаком на дереве. Его отцепил прохожий солдат».
3
Юному Крылову, как и Державину, суждено провести детство в глухой провинции. Чин отца давал право только на личное дворянство, а значит, его дети оставались в мещанском сословии, по крайней мере до тех пор, пока не поступят на государственную службу. Но на какое место мог рассчитывать провинциал, без знатности, без денег и без связей?
Однако нельзя сказать, что отец ничего не оставил в наследство сыну. Когда мы думаем об офицере XVIII века, служащем в провинции и не в самом высоком чине, то, скорее всего, представляем себе кого-то вроде одного из героев все той же «Капитанской дочки» – Ивана Игнатьича, «кривого гарнизонного поручика», который, «по препоручению комендантши… нанизывал грибы для сушения на зиму» и давал Петруше Гриневу такие советы: «…он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье – и разойдитесь», или самого капитана Миронова – добряка и честного человека, а в трудную годину – героя, но отнюдь не интеллектуала. Тогда откуда у Крылова взялись «отличные в российской словесности познания»?
Один очень неожиданный источник дает нам возможность предположить, что Андрей Прохорович Крылов – один из тех провинциалов, которым хватило ума и упорства, чтобы самообразовываться, когда его ничто к этому не побуждало и не располагало. В журнале «Отечественные записки», издаваемом известным литератором П.П. Свиньиным, в 1824 году напечатали на 43 страницах анонимные записки очевидца осады крепости в Яицком городке пугачевцами – «Оборона крепости Яика от партии мятежников», которые привлекли внимание Пушкина, как раз работавшего над созданием «Истории Пугачева».
Заинтересовались этой записью и советские исследователи, и один из них – Р.В. Овчинников, убедительно доказал, что «Записки» являются отрывком из письма, автором которого являлся Андрей Прохорович. Письмо написано в Яицком городке «по горячим следам» – 15 мая 1774 года, слог его ясный, описания точные, они выдают человека знакомого с интеллектуальным трудом, умеющего излагать свои мысли на бумаге. И вместе с тем повествование о трудных днях осады написано без лишнего пафоса, простым языком, автор часто вставляет в свой рассказ пословицы или просто присловья: «смерть, по пословице, и праведника страшит…», «о наступавшем в нашей крепости в пропитании недостатке можно было и бестолковому б уразуметь» и так далее. Это живой рассказ, написанный для заинтересованного слушателя, о тех событиях, которые глубоко волнуют и его, и автора.
О том же свидетельствуют сохранившиеся его письма и донесения. Например, в письме к генерал-майору П.С. Потемкину от 22 июня 1775 года, вспоминая те же события, он пишет не без гордости, что «…при всяком случае все силы употреблял как к преодолению неприятеля, так в разсуждении ретраншамента и всех онаго укреплений, а наиболее воинской предосторожности в попечении и наблюдении нужного распорядка, так что не было никакого и малейшего предначертания ниже действий, в которых бы я совершенного участия не имел, ибо если я не больше, что из пристойности неприлично выговорить, то, по последней мере, не меньше самого коменданта во всех подробностях распростирался. О чем, уповаю, каждый из бывших в помянутой блокаде может по справедливости засвидетельствовать».
Более того, Крылов-старший был способен критически относиться к своим запискам, он отмечал, что стремился избегнуть длиннот и подробностей в повествовании, дабы «долгим чтением не наскучить», но не смог этого сделать, так как «материя (т. е. содержание рассказа – Е. П.) в сие пространство меня невольно завела». Он признавался, что для этого его перо недостаточно искусно и не без иронии сравнивал себя с известным журналистом и бульварным писателем Ф.А. Эминым, который видел одно из главных достоинств литературного произведения в краткости изложения, «но в самой вещи пространнее самого его никто еще не писал». Крылов завершил свое послание следующими словами: «…сделано сие мною не ради изъявления в повествованиях моей храбрости, но единственно в доказательство моего усердия и послушания, с которым в искреннем высокопочитании я имею честь быть и пр.». Разумеется, он, прежде всего, профессиональным военным, но при этом знал цену слову и, когда брался за перо, стремился сделать работу так же честно и хорошо, как нес свою службу, а это не так уж мало.
Андрей Прохорович принимал участие в суде над Пугачевым, позже ушел в отставку «по слабости здоровья», так и не получив никаких наград. В письме, опубликованном в «Отечественных записках», отмечает, что о некоторых событиях он вообще «порядочно и описать» не мог, так как не был их очевидцем «по причине болезни», вероятно, эта болезнь и спустя два года дала о себе знать.
Семья переехала в Тверскую губернию, где Крылов-старший поступает на службу сначала в палату уголовного суда Тверского наместничества, затем становится председателем Тверского губернского магистрата. Туда же он пристроил переписчиком бумаг 8-летнего сына, которого, вероятнее всего, сам же и научил грамоте. В Твери родился и младший сын в семье – Лев, которому так и не суждено было узнать отца.
Андрей Прохорович Крылов умер 17 (28) марта 1778 года оставив в наследство 9-летнему Ивану сундук с книгами.
4
Варвара Алексеевна Оленина, дочь Алексея Николаевича, оставила воспоминания о Крылове, в которых есть такое замечание: «Мать была почти гениальная женщина (по его словам), без малейшего образования, как было в то время». Как жаль, что Варвара Алексеевна ничего к ним не прибавила, не рассказала, какими воспоминаниями поделился с ней Крылов. Сам же Иван Андреевич, в отличие от Державина, не оставил не только мемуаров, а вообще ни одной строчки воспоминаний.
Но Варваре Алексеевне он все же кое-что рассказывал, поэтому она продолжает: «Была дружна со Львовых фамилией (отца Федора Петровича), которому обязан Петербург развитием вкуса к музыке. О том через знаменитую скрипку сына его Алексея Федоровича Львова известного. Крылов, играя с ними, играл на скрипке недурно, как говорили; но знал генерал-бас превосходно и потрудился меня кое-чему поучить на этот предмет. Рисовал недурно, понимал живопись прекрасно. Учился французскому, немецкому языкам. Выучился греческому в 50 лет, чтоб помогать Гнедичу в переводе Гомера; потом, выучившись хорошо греческому, через два года принялся за английский и в год выучился хорошо. Танцевать никак не мог выучиться и так был неловок, что учитель его танцеванья, выбившись из терпения, побежал ко Львову просить, чтоб его избавили Ванюши, что он предпочтет в тысячу раз взяться учить медвежонка маленького. Пишу по его словам».
Львовы – это та самая семья, с которой дружил, а потом породнился Державин. Старинный русский княжеский род, потомки Рюрика и князей Ярославских. Один из рода Львовых – Петр Петрович, – и заботился о его вдове и сыне. Его собственный сын Федор был всего на насколько лет старше Крылова, и оба мальчика учились вместе, по крайней мере, музыке и «основам наук».
