Елена Крюкова
Сотворение мира

Песня

 
Ох, Расея моя, Расея.
Головою – о край стола…
Каменея, горя, леденея,
О, куда б от тебя ушла?!
 
 
Горевая твоя простуда
И чахоткин, с подхрипом, рык…
Средь зверья твоего и люда
Расплескался мой жалкий крик.
 
 
Задери головенку: страшно!…
Коли страшно – к земле пригнись…
Вот они, кремлевские башни, —
Им, кровавым, да поклонись.
 
 
Ты из вервия мне свивала
Сети, петли, мешки, хлысты…
Ты поземками целовала
По-над грудью моей – кресты!
 
 
Но я землю рвала ногтями!
Ела падаль твоих полей!
Снег твой мечется меж горстями
Сирым клекотом журавлей!
 
 
И, на нежном пригорке стоя
По-над Волгою в синем дыму,
Я молюсь – твоей красотою —
За вкусивших твою тюрьму!
 
 
За тебя проклявших, бежавших
Во заморских быков стада,
За любимых, друг друга сжавших
Пред прощанием – навсегда, —
 
 
Как в горсти – да твою землицу…
Я люблю тебя, я люблю:
Мне любовь та, Расеюшка, снится,
Но плюю, хриплю – во хмелю
 
 
Ненавидящем,
пламя сея
Воплем, дланью, нутром, очьми:
Ох, Расея моя, Расея,
Заполярной совой косея,
Всей кандальною Гипербореей —
Всю свободу мою возьми.
 

Адам и Ева

 
Звезды дули в пазы и во щели.
Звезды жестко крестили окно.
Смертный одр не страшней колыбели,
Но царями любовной постели
Стать не всем в дольнем мире дано.
 
 
И в династии сей ты двадцатый
Или первый – не ведать о том!
Вот на лбу – поцелуйная цата,
Вот лобзанье – нательным крестом…
 
 
Тело вспыхнет вулканами, лавой.
Сладко выгнется плод – ешь и пей!
Над кроватью дешевою, ржавой —
Веер простоволосых лучей!
 
 
Допотопная, дикая сила,
Ласка, будто лисенка… – до слез… —
Та коса, что века нас косила
Вплоть до лунных старушечьих кос, —
 
 
Это чрево ли Евы пылает,
Это дух ли Адама горит —
Это Марс над постелью рыдает
И Венера объятие длит!
 
 
Вширь – по стеклам – хвощи ледяные…
Митинговый – на улице – гул…
И ругательства хана Батыя
Из-за двери, что бомж распахнул…
 
 
И, распяты, раскинувши длани,
Разметав медногорлую плоть,
Понимают: любви окаянней
Нет в земле, кою проклял Господь.
 

Омулевая рыбачка Зинаида

 
Я приду к тебе. Руки твои красны.
Веки от култука и слез тяжелы.
Мне всю жизнь приходили дикие сны
Из таежной мги, ледовитой мглы:
Круглобокой кадушкой кренится карбас.
На Полярной звезде стрекоза висит!
И Луны слепой великаний глаз
Прямо в бабье сердце мое косит.
 
 
Тянем сети мы. Ты – смугла, стара.
На руках моих сильных – жил синих сеть.
Тянем омуля мы – всю ночь, до утра:
Тяжело: впору лечь и враз помереть.
 
 
Как играют мощные рыбьи тела —
Древней яростью,
Тусклым сребром купцов,
Не хотят под нож – а наша взяла,
А култук первобытный свистит, свинцов!
 
 
Зинаида! Вот омуля засолим!…
…Руки мерзлые жадно вцепились в сеть.
Наш карбас молитвой Зины храним.
Не потонем. Будем жить и стареть.
 
 
Я – в объятьях дрожать, огольцов рожать,
Да всей кожей чуять: Конец грядет!…
Ты – в руках заскорузлых свечу держать
Над серебряной рыбой
Во хлябях вод.
 

Витрина

 
…Целуй же лопатками серый тот дом!…
Втирайся, вжимайся шубенкой!…
Эх, тот магазин был задуман на слом —
Сельмаг, мышеловка, избенка, —
А этот!…
Гигантской витрины хрусталь,
А за хрусталем – мешанина:
Парча из Японии, козия шаль,
Дворцом – ветчина, солонина…
Все втридорога! Вот заколка и брошь,
Вот камни повисли на нитке —
О, ты без того ожерелья умрешь,
Последние скинешь пожитки —
А купишь!… Глядит манекенша одна,
Как под автоматом ведома…
О, звери!… Не троньте – то мать и жена…
А рядом – соцветье Содома:
Игрушки – бедняцкие пупсы; духи,
От коих и ноздри танцуют,
И печень!… – и Книги Святые – стихи, —
Как шмотками, ими фарцуют…
Усыпана золотом пчелок парча:
О, фон галактический, темный…
А дале в Витрине – киот и свеча,
А дале – лишь ветер бездомный…
Гляди же! На выбор! Бери! Покупай!
Страна тебе все предложила —
Икорный, коньячный, севрюжный ли рай,
Стиральное черное мыло…
И за хрусталем, за стеклом – города
В алмазной пыли радиаций,
Искристые шубы, плохая еда,
С которой больным – не подняться, —
Вещей дорогих уцененный обвал
Грохочет в пустую корзину!
Ты здесь покупал? Продавал? Предавал?…
Гляди ж на родную Витрину
Теперь из такой запредельной дали,
Где души считают на франки, —
На эти сараи, собак, корабли
Во льдах, с пирогами гулянки,
На шлюшек с густым турмалином скулы,
На мрачное войско завода,
На церковь, где крестит мальчонку
из мглы
Рука золотого народа.
 

Звезда полынь. Ночь

 
Распахнулись, раздвинулись, зашевелились
Дымной ночи – из перьев вороньих – крыла…
Как давно мы не плакали. И не молились.
А молились – молитва до звезд не дошла.
 
 
Горький город заснул. Украшений янтарных —
Фонарей – он не сбросил. В окно я гляжу,
Как в бездонную бочку. Созвездий полярных
Голубой, золотой сок течет по ножу.
 
 
Во носках шерстяных, во халате, что стеган,
Грея руку щекой, зрю в кухонном окне
Ту Звезду, что космата, как Людвиг Бетховен,
Ту Звезду, от которой погибельно мне.
 
 
От нее не лучи, а полынные ветки
Брызжут уксусом, ржавчиной, солью, песком —
И двоятся, троятся, сбираются в клетки
И в снопы, и во снежный сбиваются ком —
 
 
И багрянцем безумствуют протуберанцы!
И молюсь я о сгибших в разливах кровей —
О, корейцы ли, немцы ли, азербайджанцы —
Нет под горькой Звездою планеты мертвей!
 
 
А полынные ветки растут, обнимая
Деготь неба ночного! Котельных дымы!
И одна – бьет в окно мне!…
И я понимаю —
Что отречься у нас от сумы, от тюрьмы —
 
 
Невозможно…
 

Видение праздника. Старая Россия

 
От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон – во истоптанный снег!…
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век…
 
 
Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!
 
 
Уж Сретенье минуло – льды его хрустнули! —
Святого Василья отпели ветра —
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра —
 
 
В платке снеговейном, по коему розами —
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах – багряными грозами,
Белуги, севрюги – кистями платка! —
 
 
В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,
 
 
Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, —
 
 
С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами – елками
Над холкой февральского Горбунка, —
 
 
Красавица! Радость моя незабвенная!…
Соболюшка!… Черные звезды очей!…
В атласах сугробов святая Вселенная!…
Твой рыжий торговец, седой казначей,
 
 
Твой князь – из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура – пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,
 
 
Два Саввы твоих – и Морозов и Мамонтов —
С корзинами, где жемчуга да икра —
Палитрою гения!… – бархата мало вам?… —
Вот – прямо в лицо!… – осетров веера,
 
 
Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга звездной парчи,
Хвостами налимов – Сияние Севера!…
И – что там еще?… —
о, молчи же, молчи,
 
 
Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К забывшим кипение сбитня губам, —
Родная моя!… Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам —
 
 
Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! —
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.
 

Видение рая

 
Уйди. Не стой со склянкой надо мной.
Я вижу, вижу драгоценный Рай земной —
В берилле неба – яблоки церквей!…
Летит в сугробы манна голубей!…
Павлина гладит стриженый Малец,
У Матери персты – в огнях колец,
Полынным сеном пахнет жаркий хлев,
И лижет ноги ей смиренный лев!…
Все пять хлебов уж муравьи едят…
Прекраснейшие женщины летят.
В зенита бирюзу, и груди их
Пылают сластью яблок наливных,
И на серебряных тарелках площадей —
Хурма, гранаты, – денег не жалей,
А денег нет!… Сожгли!… И даль светла,
И светят обнаженные тела
Кострами, и бенгальскими свечьми,
Лампадами, – о, счастье быть людьми…
Уйди!… Я Рай впиваю наяву:
Озер сапфиры, детски нежную траву
И охристую ржавчину лесов
Осенних, и рубины туесов, —
Там дикая малина холодна,
Там ягодное счастие вина…
А солнца тел над лесом на закат
Превыше журавлей, крича, летят,
И затаил Малец дыханье: ох,
Гляди, павлин, – то золотой сполох!…
 
 
Там муж жену целует сотни лет —
Уста, запястья, в жемчугах браслет,
Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!…
Так вот какая ты, любовь в Раю —
Тебя в лицо я, плача, узнаю…
 
 
А звезды там ручные!… В зимний круг
Собьются – и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран – царь среди звездочек-овец,
Две Рыбы – Трилобит и Целакант,
И Скорпион – хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог —
Огонь едят и пьют!… Огонь у ног,
Огонь в руках моих, – я их пасу,
Зверей родных, – во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненым венцом!…
И горным хрусталем улыбки – рот:
Там человечья плоть в огне поет,
Там человечья плоть поет в земле!…
Там папоротник светит на стекле —
В мороз – цветком купальской радуги!…
 
 
Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи – с намоченным тряпьем
К виску. Мы все когда-нибудь умрем.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битье посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в черный Ад.
А я – в Раю. Мне нет пути назад.
 

Уличная ель. Новогодье

 
Черная, огрузлая, седая,
Побрякушками, лампадками увешана,
Как цыганка старая, гадает
Старикам насупленным, среброзубым женщинам:
 
 
– Дети ваши будут нюхать сладости,
Грызть рожки медовые!…
Будут жить они в любви и радости,
Позабыв столетие бредовое…
 
 
Машет ель руками черными.
На мулаточке игрушки – сладкими клубниками.
А ветра по площади просторные
Машут флагами над сморщенными ликами.
 
 
Машут флагами – еще багряными!
Отрывают жесть со крыш серебряных!…
А пойдут из магазина пьяные —
Выдохнут: «А ель-то… как царевна…»
 
 
И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,
И засунут снова под тулуп питье горячее:
Их сынки – в земле сырой.Им – праздник памяти!
Очи радугою слез горят, незрячие…
 
 
Ах ты, ель, ты черная, дородная.
Не маши ты им стеклярусом-подвесками.
Впереди еще – беда народная.
Впереди еще – жальба голодная.
Дай напялить нам наряды новомодные,
Прицепить ко шляпам слезы новогодние,
Дай помыслить нам, что мы – клейменые! – свободные,
Дай полакомиться
Петушками детскими.
 

Видение жены, стоящей за куском хлеба

 
Ну что же. По-галочьи тут постою.
На паперти раньше – вот так…
Не сдобой-халвою я тешу семью,
А тем, что – за рупь и пятак…
 
 
Детишки!… Я их – на амбарный замок
От лютых гостей заперла…
А тут – душит горло горжеткою – смог,
Витринные лгут зеркала.
 
 
Когда завинтишься Галактикой, ты,
Спиральная очередь?… Эй,
Взамен моей выпитой вмиг красоты,
Торговец, клади, не жалей —
 
 
На ржавую руку орловских весов —
Гранитные сколы капуст,
Моркву, что промаялась до холодов
В подвале, что – Космосом – пуст!…
 
 
Закрыла глаза в очередной тюрьме…
Качаюсь – то ль танец… то ль сон…
И брежу: гудит, налетает во тьме
Малиновый, сливочный звон…
 
 
Гудошники в медные дудки дудят…
И паюсный хлеб – на возах…
Чувашки в сапфирных сережках глядят,
И в лезвийных – бесы! – глазах…
 
 
Колеса медовые снежный атлас
Прикрыл… И разрезами семг
Над церковью – радуга!… Ягодный глаз:
Слеза виноградины – сок…
 
 
И лапти – что кружево!… И Хохлома —
Янтарь по сапожной смоле…
И воск буженины!… Схожу я с ума…
И брови детей – в серебре…
 
 
И девушки – шейки их в рюшках-шарфах,
Шапчонки куничьи долой! —
Толпятся у короба: амброй пропах,
И мускусом, и резедой!…
 
 
Флакончик духов кто в кулак мне сует?…
О, запах – Египет… Марсель?…
Но брежу, но вижу – толпится народ
Поодаль, где грозная ель!…
 
 
Ну, здравствуй, Царица в висячих серьгах,
В смарагдовых бусах до пят!…
Ты держишь златых соловьев на руках
И снежных пушистых котят!
 
 
А пряники – ниже, а тут – мотовство:
Алмазов ли, стразов не счесть!…
То входит копьем под ребро – Рождество…
То – было… То – въяве?… То – есть!
 
 
И вдруг все уставились в море небес,
Сверкающих синью святой:
Раздвинув руками заоблачный лес,
Шел Ангел.
Зажглись под пятой
 
 
Морозные крыши! Лимоны дымов!
Багрянец одежд Его жег
И Север с раскольничьим духом псалмов,
И. С бубном, раскосый Восток!
 
 
Шел алый тот Ангел.
Держал узкий меч.
Держал его вниз острием.
Горели власы наподобие свеч,
И синий горел окоем.
 
 
И я увидала: за Ним, за спиной
Его, где летели крыла, —
Огнем занялся зимний мир ледяной,
Земля, где отвеку жила!
 
 
А красный тот Ангел все шел и молчал!
Глаза Его были страшны,
Огромны… Он ими юдоль примечал
От голубя и до Луны.
 
 
Весь мир застывал во багряных зрачках,
А Он все глядел и глядел —
На иней, что солью искрил на крестах,
На Божий последний удел!
 
 
Я, щеки зажавши, следила пожар!
Мир красен! Но Ангел – красней!…
Зачем Ты в ладонях сей меч удержал?…
Не поднял – в безумье огней?!
 
 
Ну что Ты стоишь?!
Ну – скорее казни
Наш праздник в венце литургий!
Взмахни! Отсеки все цветные огни
Январских ночных панагий!
 
 
И головы храмам златые сруби!
И людям сердца поизрежь!
О, даруй нам смерть!
А потом – возлюби.
А после – закрой эту брешь.
 
 
И я на колена упала пред Ним,
Пред кровью Его и огнем!…
…
…А люди запели:
– Давненько стоим…
Уж ночка, – а встали-то днем…
 
 
И я разлепила глаза в забытьи.
И я поняла, кто таков
Наш век окаянный, и братья мои,
И голод – во веки веков.
 
 
И, в смоге, перед иконостасом реклам,
Молитвою – ценник шепча,
Я так зарыдала
По красным крылам,
Взмывающим
Из-за плеча.
 

Тьма египетская

 
Вселенский холод. Минус сорок.
Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог
Глядел бы пристальней, острей.
 
 
Воды давно горячей нету.
И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета?
На сто парсек вокруг – ни зги.
 
 
Горит окно-иллюминатор
Огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата
Восстал. Грядущего не вем.
 
 
Как бы в землянке, стынут руки.
Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука.
Одна Египетская Тьма.
 
 
И шерстяное одеянье.
И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье
Бывает только пред Концом.
 
 
И прежде чем столбы восстанут,
Огонь раззявит в небе пасть —
Мои уста не перестанут
Молиться, плакать, петь и клясть.
 
 
И, комендантский час наруша,
Обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу
Из вырытой могильной тьмы!
 
 
По звездам я пойду, босая!
Раздвинет мрак нагая грудь!
 
 
… Мороз. И ватник не спасает.
Хоть чайник – под ноги толкнуть.
 
 
Согреются ступни и щеки.
Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные Сроки,
Мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
 
 
И напою грузинским чаем,
И, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами,
Рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
 

Давид и Саул

 
В метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки – две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.
 
 
Сидели на дровах: один – мужик,
Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…
 
 
На голове у грозного тюрбан
Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.
 
 
Он пел, и реки глаз его текли.
Собаки в подворотне подвывали.
Он пел – ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.
 
 
Он пел и пел,
в снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.
 
 
Он пел о том, что все мы вновь умрем,
О свадебном наряде, что срывает ветер,
О том, как перед звездным алтарем
Стоят, смеясь, замученные дети!
 
 
О том, как нежно гладят старики
Сухие корни светлых рук друг другу,
Как любящие – Времени тиски —
Зажмут меж наготы каленой – вьюгу…
 
 
Он пел – и больше было не понять,
О чем! Он пел, и арфа содрогалась!
И шли ветра и шли – за ратью рать:
Кадыка нежность, губ отверстых жалость!
 
 
А царь, лоб уронив на кулаки,
Сдуваемый метелью с дровяного трона,
Шептал: «Играй, пастух!… Моей тоски
Никто не понял в полночи бездонной,
 
 
Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,
Все спел – мои посты, и праздники, и войны:
О, ты играл – а я-то – умирал,
А я-то – думал, что умру спокойно!…
 
 
Мой мальчик, о, спасибо же тебе,
Утешил мя!… И многольстивой речи,
И зелья крепкого не надобно в судьбе —
Метались бы над арфой руки-свечи…
 
 
Спасибо, сын мой!… Буду твой отец!…»
Схватил и сжал до боли руку пастушонка,
И наклонился над ладонью, и венец,
Упав с тюрбана, покатился звонко.
 
 
И в круговерти вьюги жадно царь приник
К руке ребенка – на одно мгновенье:
Хотел одним глотком все выпить песнопенье,
Хотел найти губами, где родник.
 

Царица Астис прощается с царем Артаксерксом

 
…И вырвалась она из рук
Владыки Трех Миров Подлунных.
И свист метелей многострунных,
И поездов, и рельс чугунных
Закрыл огромный сердца стук.
Она стояла на свету.
И факелы в руках охраны —
Немых юнцов и старцев пьяных,
Наемников, чьи кровью раны
Сочились в перевязях рваных,
Ее ласкали красоту.
По коже сполохи ходили.
Гранатов связка меж ключиц
Сидела стайкой зимних птиц…
Браслеты-змеи ей обвили
Запястья. Ясписом горели
У змей глаза!…
В ее ушах,
Близ перламутра нежной шеи,
Пылал огонь Гипербореи —
Топаза льдяная душа.
И кабошоны лазурита
Лежали меж грудей открытых —
Дыханьем поднимала их
Царица! Стыли турмалины
На лбу, а на висках – рубины,
Напоминаньем: эта бровь
Воздымется – прольется кровь!…
Глаза – соленые глубины —
Дышали морем. Их прибой
Туда, в пучину, за собой
Смывал сердца… Коса сверкала:
В червонном золоте – опалы,
И запах сена от кудрей,
И запах горя все острей…
И близ распахнутых дверей
Она, дрожа сильней зверей,
В уста
царя поцеловала.
 
 
Он за руку ее схватил
Смертельной хваткою, питоньей.
– Скажи, тебя я оскорбил?!…
Тебя любил – что было сил,
Сжимал твое лицо в ладонях!…
Тебе – телеги и возы
Каспийских балыков, урюка,
Бериллы, что светлей слезы,
Меха, лошажия подпруга,
Вся в бирюзе!… Тебе – парча,
С закатом сходная, с восходом,
Кораллы, пахнущие йодом,
И, для осенней непогоды, —
В березовый обхват свеча!…
Тебе принес свои дары,
Слепую страсть, мужское пламя,
И пальцы унизал перстнями,
И обнимал ночами, днями,
Годами напролет, веками…
Зачем, осыпана огнями,
Меня любила – до поры?!
Куда идешь? Там черный ветер
Вмиг путника повалит с ног.
Там зимний небосвод жесток.
Там Альтаир, слепящ и светел,
Струит морозный дикий ток.
Так все погибло. Избы стынут.
Покрылись сажей города.
Хрустит оконная слюда.
Там Огнецвет из сердца вынут.
Там – ничего. Там – никогда.
Огонь и Ветер. Звезда. Вьюга.
Я понял… Звездам ты сродни…
Зачем узнали мы друг друга?!…
Остановись! Повремени!…
 
 
И так Царица отвечала,
И на груди блестел гранат
Кровавой вязью:
 
 
– Я познала,
Что в мире нет пути назад.
Тебя любила и ласкала —
Как две зверюшки, бились мы
До слез, до смеха, до оскала —
Так страсть кинжальная сверкала
На голубых шелках зимы!
Ты, царь… мне был всего дороже.
Мой Бог. Мой Муж. Мой Человек.
Твоей любимой смуглой кожи
Жар – на моих губах… навек…
С тобой мы жили не тужили!
Но с Севера летят ветра.
Печать на сердце положили.
И я почуяла: пора.
Царь! Я другого полюбила.
Но, сожигая все мосты,
Зрю: далеко еще могила,
Полна звериной дикой силы,
В победном блеске красоты,
Я говорю: утешься, милый,
Не плачь! Он – это снова ты!
 
 
Ты! Ты! Кого б ни обнимала
В вертепах, избах и дворцах,
Кого бы телом ни сжигала,
Кому б душою ни дышала
В Луну полночного лица, —
Все ты, мой Царь! Твоя навеки
Пребудет надо мною власть.
Сомкну ли старческие веки —
Вновь мы с тобою – человеки —
Справляем праздник: свет и страсть…
Люблю! Но ухожу! По соли
Дороги зимней – под пятой,
По нашей лученосной боли,
По нашей ярости святой…
Прощай! Заветные каменья
Твои – вовеки не сниму:
Топах пылает в исступленье,
Рубина кровь течет во тьму…
Прорежут медный лик морщины.
Избороздится гладь чела.
Сочту: то камни – иль мужчины,
С какими в мире сем была?…
Забуду всех! Перебирая
Объятий каторжную сласть,
Узрю: с тобой – преддверье Рая,
С тобой – к бессмертию припасть!…
О Царь!… Иные жгут приделы.
Иные фрески в них… и тьма…
Но я, тебя бессмертным сделав,
Бессмертье обрела сама.
И я уже – звезда, монада.
Мне душно во дворце твоем.
Мне нужен Мир. Его преграды.
Его рогожи и наряды.
Его сапфирный окоем.
Его любовь…
Прощай, любимый!
Соболью шубу мне накинь.
И я уйду – вперед и мимо —
В полночную тугую стынь.
Ветр иссечет лицо нагое.
Ступни изранит жесткий наст.
Уже не стану я другою.
Уже в церквах поют про нас.
Уже ветра поют вокруг
Под звон метелей многострунных…
 
 
И вырвалась она из рук
Владыки Трех Миров Подлунных.
 

Видение жены на космической станции

«И ни ангелы неба, ни духи пучин

 

 

Разлучить никогда б не могли,

Не могли разлучить мою душу с душой

Обольстительной Аннабель-Ли!…»

(Эдгар Аллан По)

 
Я одна в саркофаге немом между звезд —
Соглядатайка ярких миров.
Распустила комета Жар-Птичий свой хвост
Над ларцом лучезарных даров.
 
 
Все приборы блестят под моею рукой
Жадной сотней мигающих глаз.
Я одна – меж созвездий – с моею тоской,
Настигающей здесь и сейчас.
 
 
Там, в бездонных колодцах, Земля просверкнет
Слезной каплей на черной щеке…
Здесь – замедлило Время свой яростный ход
И дрожит в моей нежной руке.
 
 
Заложу я в машину листки… И опять
Выйдет шипом змеиным ответ:
Нет горючего. Век тебе здесь вековать.
Ты одна. И спасения нет.
 
 
На экранах обзора – во всю широту —
Как распахнутые крыла —
Кажет Космос нагую свою красоту,
Что алмазом под сердце вошла!
 
 
Вот Гиады жемчужною гроздью висят
Над звездой – Красным Глазом Тельца…
Вот Арктура лучи водопадом летят
Во пучину без дна и конца!
 
 
Рядом – мрачный Плутон: светит выгнутый бок
Ослепительным синим серпом…
Добирается холод Вселенной до ног,
До лица во рыданье слепом…
 
 
Я одна! Космос, я пред тобою одна.
Обнаженнее нету меня.
Я дитя твое, матерь твоя и жена,
Ветвь, сполох мирового огня!
 
 
Сколько лет мне отпущено, черный Простор?…
Колесница летит надо мной…
Выпускай же в меня, через жаркий костер,
Стрелы звездные – все до одной!
 
 
Я вцепляюсь – в рычаг…
я вперяюсь – вперед,
В солнцеликую бездну огней…
И подъялись власы: что там за хоровод…
Лики, что лун Сатурна бледней?!…
 
 
То видение… брежу!… то Космос навлек,
Охватил мне короною лоб…
Закачался мой утлый небесный челнок,
Мой при жизни запаянный гроб!
 
 
И увидела я: все летели ко мне,
Все, любила кого на Земле —
Иван Грозный в опричном сполошном огне,
Тинторетто во фресковой мгле!
 
 
И седой лев Бетховен, глухой – синева
Его глаз все нутро потрясла! —
И раскосый монах – его звоны-слова
Канченджанга в снега вобрала… —
 
 
Тот поморский рыбак, что меня взял в полон,
Как севрюгу в путине схватил, —
С бородой благовонною царь Соломон,
Что кольцо «ВСЕ ПРОХОДИТ» носил,
 
 
И слепой от рожденья звонарь Калистрат —
С ним мы на колокольню взошли,
И он плакал, шепча: «Твои очи горят,
Как Стожары над краем земли!…» —
 
 
Первобытный охотник – он тушу вола
Мне, кровавую, бросил, смеясь, —
И юродивый Ванька – за ним я ушла
По суглинку осеннему, в грязь…
 
 
И старик-летописец, что праздник любви,
Как по Четьям-Минеям, справлял,
И, целуя рабочие руки мои,
Их на досках – лучами писал…
 
 
Сколько было их?… – Не перечислю вовек:
Лики светят, и звезды горят,
Каждый раб – человек,
Каждый царь – человек,
И возлюбленный мною – стократ!
 
 
О, идите ко мне!… Не покиньте меня!…
Я любила вас – кожей, нутром,
Плотью сердца, полетом такого огня —
Пред кончиной не вспомнят добром!
 
 
Я вас всех заберу в ледяную ладью.
Вы со мной поплывете туда,
Где сбираются души в большую семью,
Где горит Голубая Звезда…
 
 
Только чей это лик возникает из тьмы —
Лик безносый, немой, костяной…
Уходи. Я дала тебе Космос взаймы.
Дай побыть мне живою женой.
 
 
Я люблю моих милых. Гляди – все пришли,
Притулились, приникли ко мне!…
Напоследок уста горемычной Земли
Я целую в кромешном огне!
 
 
О, любимый мой!… Свет и года, и века
Совершает стремительный путь.
О, возлюблен будь!… Радость моя велика:
И по смерти меня не забудь…
 
 
Ты пришел ко мне – в лицах во многих един —
В заточенье межзвездной тюрьмы —
Ты холоп мой и царь,
Ты отец мой и сын,
Ибо живы друг другом лишь мы!
 
 
И, безумная баба, в эфире ночном,
Простирая ко звездам ладонь,
Поняла: бытие снилось девичьим сном,
А теперь– настоящий огонь!
 
 
Настоящая Жизнь.
Неподдельная Смерть.
И Любовь, что уже ни о чем
Не рыдает. И звезд золотых круговерть.
И чужая Звезда за плечом.
 
 
О, чужая Звезда,
Голубая Звезда!…
Не видна ты с родимой Земли…
Ты дрожишь… Ты по-женски светла и горда…
Как зовут тебя?… Аннабель-Ли?…
 
 
И ни ангелы неба, ни духи пучин
Никогда уже не разлучат
Души любящих женщин, летящих мужчин —
Пусть в безмерном полете одна ты, один,
Пусть никто не вернется назад.