Елена Крюкова
Пистолет
Зубр
Сидеть и глядеть на экране
эти наглые, дикие кадры.
Они волнуют кровь и дарят нелепый, забытый страх.
Страх – как водка. Как дешевая водка.
Его не хочешь пить и пьешь все равно.
До ужаса, до криков, до победы – все глядеть и глядеть.
Они будут бегать и прыгать на экране,
эти люди с темной кожей и раскосыми, ночными глазами,
которых избивают тяжелым чугунными сапогами-утюгами
наши ровесники.
И это же так классно – когда избивают чужих!
Чужаков когда бьют!
Это ведь раз в жизни дано: убить чужого!
Убить и расплющить врага! Мозги ему выбить!
Эй, Бес, гляди, кажись, мачеха твоя пришла, а мы тут орем.
Да нет, ничего, ори. Ей по барабану. Она добрая.
Эй, Бес, а че у тебя волосы черные? И глаза – раскосые?
А это… это самое. Это. Ну. У меня родная-то мать, покойная, наполовину башкирка была.
А, вот оно что! И скрывал! Нехорошо как-то, Бес. Неприлично.
А че, мне теперь от революции отвалить? Че, башкир я, да?! Черный, да?! Отец-то у меня казак! Сибирский казак! Вам всем и не снилось! Наш род казачий длинный и славный. У папки – шашки казацкой вот только нет! Я богатым стану, куплю ему. В подарок. Подарю в день рожденья. Ты, глупый Зубр! Я ж сам был скином. Я сам башку брил! Вот, Зубрила, гляди, Кельтский Крест на плече мне набили!
Кельтский Крест – все фигня. Это все бирюльки. Делами доказывать надо революции верность.
А если мы победим – че, будет Россия для русских?
Блин, ну так за то ж и боремся! За то и кровь проливаем, глупый ты Бес! Вон, на Дальнем Востоке, девчонка одна, из наших, к батарее наручником себя приковала и жрать перестала! Чтоб из тюряги выпустили парня! Другана ее! Нашего тоже!
А че парень сделал?
А парень это самое, ну… это… с командой – узбека одного замочил. Вусмерть. Берцами. Под дых. На вокзале. На железнодорожном вокзале. В Хабаровске. Ты только что ролик глядел. Еще поглядишь? Герой наш парень. Мочил прямо так технично! Мощара! Так его и в тюрьму сразу же кинули, ну, вокзал же, кругом же менты…
А у узбека этого… че… семья осталась?
Да не. Молодой. Пацан еще узбекский. Ну, мать там, наверно, осталась. Рыдает щас в уголке где-нибудь. Молится узбекскому богу.
Ты, Зубр, хватит курить, а, вот яблочко съешь! А какой – у узбеков – Бог? Аллах, что ли?
Аллах, чудище ты. Конечно, Аллах. Каждый чучмек своему Боженьке молится. Вьетнамец – своему. Туркмен – своему. Индус – своему, между прочим! Кришне там, Вишне…
Вишни! Вишни хочу! Спелой!
Обломишься, Бесенок ты жадный. Жадюга. Мечтатель! Еще ведь май месяц. До вишни еще – пилить да пилить. Ты не вишни хочешь, а ты просто голодный. Понятно? Да ведь и я голодный тоже! Чего б нам пожрать?
Денег нет, Зубр. Денег нет.
А добыть?
Как добыть? Украсть, что ли?
Хм, ну ты, что ли, работать пойди, ха-ха-ха!
И пойду. И пойду, если надо.
Революция, Бес, заплатит тебе! Революция! Ха!
Что ты ржешь, щас в морду получишь… Иди ты…
Че-че?! А ну повтори!
…иди ты на улицу, черного встреть, замочи, кошелек у него из-за пазухи вынь и жратвы нам купи.
А-а, это дело, а то я-то думал.
Они спиной к экрану встают.
Они режут хлеб и варят рис с остатками жалкой тушенки.
Они смеются: классно хабаровцы черных мочат! Вот и нам так же надо!
Да ведь не только хабаровцы. И москвичи. И питерцы. И смоляне. И иркутяне. И читинцы. И самарцы… тьфу ты, черт, самаряне…
…добрые, что ль, самаряне?.. ха-ха…
А потом тихо шепчут: не-ет, у нас другая программа, другая программа… Кровь – это все детский сад… Это все вчерашний день… Мы, как они, не будем. Мы будем – иначе.
А потом Бес, заглотав, как ужонок, ложку непроваренного, похожего на белые личинки, мышиного риса, с тушенкой перемешанного, и запив хорошим глотком дешевейшей «Сормовской» водки, – спасибо тебе, Зубр, за водку, очень кстати она! – внезапно кричит над грязным, в окурках, столом:
– Не денемся мы никуда от крови, Зубрила! Не денемся! Не-е-е-е-ет!
И Зубр, прищурившись, ложку за ложкой в рот отправляя, мычит сквозь рот, рисом набитый:
– Конечно, не денемся. Всех ты из своего пистолета положишь, Бес, всех. Всех врагов революции. Всех, кто будет против тебя. Кто не с нами, тот против нас, ты же помнишь?
И Бес кивает: «Помню! Помню!» – жадно перемалывая сухой жесткий рис, мечту тихих трусливых мышей, жадными, молодыми, белыми, хищными зубами. Русско-сибирско-татарско-башкирскими, сильными и безжалостными зубами.
Кто не с нами, тот против нас, это же ясно как день.
Нью-йоркский аэропорт
Бес остановился у самого начала моста через Почаинский овраг и вынул из кармана пачку сигарет.
И закурил.
Облокотился на черные холодные перила.
Здесь, давно, лет десять назад, а может, больше, два пацана сбросили вниз, в овраг, с моста, девчонку.
Они стояли у перил и за шкирку котенка держали, издевались над ним: мол, что верещишь, тварь, сейчас сбросим тебя вниз, сбросим! А девчонка шла мимо. И бросилась к пацанам: не смейте! Заступилась за котенка.
Ну и что? Пацаны котенка все равно вниз швырнули. А потом девчонку схватили и – туда же. Сбросили. Вниз. С моста. В овраг.
Эх и визжала она, наверное!
Не хочется ведь умирать.
Котенок разбился. В лепешку. Девчонка разбилась. Двадцать пять метров вниз лететь, конечно, разобьешься наверняка.
Он фотографии видел. Зубр показывал. Из старых газет. Лежит, руки раскинула. Будто – распятая. И лицом – вверх. В небо смотрит.
Бес затянулся и представил себе пацанов, только что сотворивших это. Напугались они? А то. Не то слово. Может, сразу деру дали, чтоб не поймали.
Но их все равно поймали. И был суд.
И родители отмазали их от срока. У них были богатые родители.
Хорошо быть богатым.
А родители той девчонки на всю жизнь остались – со слезами своими.
Ей было девятнадцать. Как… Он затянулся. Как Тонкой сейчас.
Она училась в художественном училище. Картинки рисовала. Как – Тонкая – сейчас.
Бес поежился. Представил, как Тонкую сбрасывают, на его глазах, с моста, а его крепко держат, за локти, и он ничего поделать не может. И видит все это.
Он щелкнул пальцем, окурок полетел в овраг, в темную грязную зелень, уже тронутую старой позолотой.
Автобус, шедший в аэропорт Стригино, был большой, неповоротливый и толстомордый, как бегемот. Толпа напирала, тетеньки охали и стонали, Зубра то и дело крепко, плотно прижимало, на поворотах, к Бесу, и Зубр цедил сквозь зубы:
– Блин, мы с тобой просто как голубые.
Бес хохотал беззвучно.
– Покурить бы.
– Сейчас слезем, в аэропорту покуришь.
Они ехали в аэропорт встречать одного человека. Человек прилетал из Питера. Все, больше Бес про человека ничего не знал.
Зубр ничего и не сказал, кроме: едем встречать человека из Питера.
«Нет проблем», – сказал Бес.
Бес вообще был легкий на подъем.
Бес вообще был легкий. Худой и легкий. У него кости были словно воздухом наполнены. Еще немного – и полетит.
В аэропорту, в отличие от автобуса, было просторно и пустынно. Ощущение заброшенности охватило. Два, нет, три человека в зале ожидания. Около касс еще стояли. И все.
– Будто в Болдино аэропортик, да? В деревне, – сказал Бес.
Зубр промолчал. Его рыжая башка светилась в полумраке холла.
– Когда самолет? – спросил Бес.
– Скоро, – ответил Зубр.
Они стали ждать.
Через десять минут Бес спросил:
– А на хрена ты меня просил взять пистолет?
Зубр улыбнулся.
– Мало ли что.
– А что – мало?
Теперь улыбнулся Бес.
Им нравилось встречать человека из Питера. Им нравилось, что у Беса в кармане – пистолет. И вообще все круто, нет, на самом деле серьезно.
– Мало всегда всего. Чаще всего, Бес, времени мало.
– Догадываюсь.
Опять стали молчать, вертели головами, таращились на глупое тоскливое стекло широких и высоких окон.
Бес вышел покурить на улицу.
Потом – Зубр.
– Блин, когда уже этот самолет?!
Пассажиры напротив мирно, свернувшись, как коты, спали в неудобных креслах.
– Да скоро, скоро, я тебе говорю.
Еще сидели, ждали.
Уже томились.
Зубр сказал:
– Пойду-ка я…
Потом пошел Бес.
Им стало скучно все время молчать, плотину прорвало, хотелось говорить, размахивать руками, говорить громко, может, даже орать, орать на весь пустынный стеклянный зал.
– Эй, Бес! А правда, вчера здорово погудели! Просто чудо! Песня твоя последняя…
– Бли-и-ин! Последняя! Еще не последняя! Еще много напишу!
– А мои ролики – про питерских скинов – все посмотрел?! Успел?!
– Не-е-ет! Не все! Но там один есть такой! Как черного дядьку ногами забивают!
– А! Это – на Литейном снимали! На телефонную камеру!
Они орали, как на пожаре.
Голоса эхом отдавались под потолком.
– А-а-а-а! Понятно! А тебе питерские, что ли, прислали?!
– Не-е-ет! Из интернета скачал!
– А-а-а-а!
– Черного-то – насмерть забили! Ты понял?!
– Да-а-а-а!
Им нравилось, как летают в пустом зале их голоса.
– Зубр! Когда уже?! Этот долбаный самолет?!
– Да вот уже! – Зубр поглядел на аэропортовские часы. – Бли-и-ин! Час назад уже должен приземлиться! Е-о-о-о-о!
– Ну вот! Я же говорил! Торчим тут!
Пассажиры напротив проснулись и со злостью глядели на Зубра и Беса.
– Вы погромче не можете? – зло спросил толстый мужчина в желтой куртке.
Бес широко улыбнулся.
– Можем! – весело крикнул он.
Но разговаривать стали на полтона ниже.
– Зубр, а представляешь себе, вот – Нью-Йорк, и мы – в Нью-Йорке?
Зубр пожал плечами.
– А чего его представлять? Город как город. Ну, небоскребы. Ну, люди. Я бы лучше в Африку полетел. На слонов посмотрел. На львов. Хочу в саванну. На львов глянуть. На живых. А город?
Он сплюнул на гранитный пол.
– Нет, ты не понял. Вот сейчас мы сидим не здесь, а – в Нью-Йорке. В Нью-Йоркском аэропорту.
– А, в Джей Эф Кэй! А-а-а-а! Ну! И что! Сидим! Вот так же сидим! И что?
– Нет, ты представь только: в Джей Эф Кэй!
– Ну, представил! И что? Какая разница?
Глаза и зубы Зубра смеялись.
– Ну! Какая! В Нью-Йорке же!
– Думаешь, мы там никого бы не встречали? Или – не улетали оттуда?
– Куда?
– Ха-га-а-а-а! В Россию.
Плывущий, невнятно-кокетливый девичий голос пухом из подушки разлетелся по залу: «Рейс двести пятнадцать, из Санкт-Петербурга, опаздывает на три часа! Задержка… погодные условия… приносим наши извинения…» Голос кокетливо повторил то же самое по-английски.
Зубр поморщился.
– Рашен инглиш, – презрительно сказал он и опять сплюнул. – Инъязовка. Убил бы на месте. За такое произношение. Чему их там учат, благородных девиц? А все они! Мечтают! В Америку!
– И – замуж за Билла Гейтса, да-а-а?!
– Заткнетесь вы?! – грубо крикнул толстяк в желтой куртке.
– Экскьюз ми, – вежливо пропел Зубр и изящно вставил в зубы сигарету.
– Погодные условия. Брехня! Это не погодные условия. Это – знаешь что? Это…
Зубр замолчал. Внезапно помрачнел густо, тучей.
– Что замолк? – ткнул Бес его в бок локтем.
Зубр вздохнул. Опустил рыжую башку. Помял кончиками пальцев веснушчатый широкий, как детская лопаточка, нос.
Обернулся к Бесу.
На бледном лице ярче, гуще, темным рассыпанным просом проявились безумные веснушки.
– Этот человек. Этот.
– Какой человек? – Бес старался быть терпеливым. – Которого мы встречаем? Из Питера?
– Да. Он. Они могли его поймать. Перехватить. Или в самом самолете. Или – при посадке.
– Это что, не прямой рейс? – спросил Бес.
– Нет. В Москве садится. Потом сюда летит.
– Значит, что-то в Москве произошло.
– Значит, – Зубр снова сплюнул.
– Пол заплюешь. Прекрати. Ты же не верблюд. Не волнуйся. Ну, подождем эти три часа. Я в буфет схожу? Куплю пожрать нам?
Бес поскреб в карманах, вынул деньги.
– Да-а-а. Негусто, – сказал Зубр, глядя на мятые купюры в ладонях Беса. – На пирожки с котятами хватит, а на пиво нет. Держи.
Он положил поверх мятых десяток новенькую, даже еще не гнутую сотню.
Они жадно кусали холодные пирожки с капустой, запивая теплым пивом.
– «Окское», ведь хорошее, но не могли, сволочи, в холодильник…
– Она сказала, что – из холодильника, – промычал Бес с набитым ртом.
– Врет. Что у них там еще есть?
– Дрянь всякая. Салаты. Все дорого.
– А куриные ноги, ледяные, с кожей… в пупырышках – есть?!
Они кусали пирожки и хохотали, жадно жуя.
– Есть! Вроде…
– В дороге… м-м-м!.. в дороге всегда надо грызть куриную ногу… это обычай такой… русский…
– А может, не только?.. А американцы – что, кур не едят?.. Ножки Буша, га-а-а-а…
Зубр допил пиво и аккуратно поставил пустую бутылку у края скамейки.
– Еще два часа куковать, – спокойно и, кажется, даже весело сказал.
Сбоку, совсем рядом, раздался дикий, с брызгами, звон стекла и дикий мат. Будто покатилось, переезжая живую тихую плоть, гремящее стальное колесо.
Они оба быстро обернулись.
И поняли: все надо делать быстро.
Около разбитого окна, спиной к окну, на осколках, лежал парень в черной кожаной «косухе». Такой же, как у Беса. Как близнец его, брат. Второй парень, которого били, безжалостно, хищно, насмерть, еще стоял на ногах. Отбивался. Он был крепче поверженного, и, видимо, знал приемы. Тех, кто бил, было больше. Бес не сосчитал: трое там или четверо, пятеро. Больше, это было понятно. Черная куча. Все копошатся. Выкрикивают ругательства.
И Зубр, и Бес среагировали мгновенно и одинаково. Они уже бежали к драке, бежали к своей судьбе, и Зубр только крикнул Бесу на бегу:
– Ну?! Ты – готов?!
Бес бежал и сжимал в кармане пистолет.
Его охватила странная, дикая радость. Дрожь.
Так пляшут в ночи, после любви, у реки, у костра. Под звездами.
«Какая река… какой костер… они выбьют у тебя из рук пистолет… и ты!..»
Пока бежал – увидел: лица тех, кого били, кого – убивали, были смуглые и раскосые, смуглые и раскосые.
– Зубр! – крикнул он. До дерущихся уже оставалось всего ничего. – Зубр!
Он хотел крикнуть ему что-то важное.
Но времени уже не было.
Он понял: вот этот ударит, сейчас. Он не успел отвести лицо, и хороший, мощный удар пришелся в скулу. Он стал падать, и спиной наткнулся на грудь того, черного, который дрался, еще не сваленный на пол, – и устоял. Руки сами делали свое дело. Кулаки, колени знали, что делать. «Погоди, пока не выдергивай оружие, погоди. Пока – руками. Нас уже тоже четверо. Сейчас этот встанет с пола. Сейчас!»
Он видел, как Зубр отлично ударил одного в живот, снизу, и тот не успел закрыться. Вместо крика раздалось рычание. Зубр увернулся. Рыжая его голова металась, как факел. В кулаке одного мелькнуло стальное, серое, рыбье. «Так, уйти от ножа. Быстро. Так!» Тот, кто валялся на полу, очухался, встал на четвереньки, потом вскочил на ноги.
Уже веселее, подумал Бес.
Под подошвами берцев хрустели осколки. В спине чернявого парня, в куртке, осколки торчали, как льдинки. По черной коже текло красное, казалось, густое, сладкое… похожее на сироп. Бес развернулся и хорошо въехал оказавшемуся ближе всех. Ему вмазали тоже – сзади. И опять он не упал. Хотя голова поехала, поплыла… полетела.
«Я полетел, да, я уже полетел. Я лечу в самолете, ха! В Нью-Йорк».
Он видел, как Зубру засветили в ухо, и Зубр стал падать.
Зубр падал медленно, как во сне, так не падают люди, так люди танцуют – или обнимаются. «Обнимаются с жизнью, что ли?» Он думал, еще думал, холодно, ясно работала голова, сама по себе, отдельно, а руки, локти, ноги делали свое. Он пнул того, кто повалил Зубра, сильно пнул его в колено, скосил глаза – и тут увидел, как по черному свитеру Зубра тоже медленно, сонно ползет густое, да, сладкое, вишневое, или, может, клубничное. Дачное варенье. У Зубра, у матери его, была дача, там вишни росли, мать варенье варила.
– Зубр! – крикнул Бес.
Зубр лежал на полу, раскинув руки.
И рука сама нырнула в карман – и выдернула живую, горячую, маленькую игрушку. Маленькую смерть.
«Я сейчас поиграю в смерть. Немножко. Только немного. Это только игра, ну правда. Только игра».
Тот, что с ножом, сунулся к нему – и отпрянул от него.
Бес вскинул руку с пистолетом.
Он крепко, железно держал пистолет на вытянутой руке, наводя его в лоб, в лицо то одному, то другому, – и они сразу почуяли смерть, сразу перестали махать руками, сразу стали отступать, на шаг, еще на шаг, еще.
Вот уже кучкой, черной, грязной, в чужой – или своей? – крови, – стояли, тесно сбились.
– Не дрейфь, – сказал тот, что с ножом, так и продолжая держать нож лезвием вверх, в белом от напряженья кулаке, – не дрейфь, тебе говорю… у него, может, пугачка только… газовый…
– Хрен ли, – сказал парень с тату в виде красной змеи, набитой на лбу, и с серебряным пирсингом на бритой брови, и дунул себе нижней губой на разбитый нос. Красная змея ползла по его лбу, и Бесу казалось – это течет по лбу кровь.
Нет, кровь и правда текла.
Зубр лежал без движения. Руки раскинуты.
– Вы, подонки, – тихо сказал Бес. А ему самому показалось – крикнул! – Валите отсюда. А то я вас повалю. Всех.
Тот, с ножом, сунулся было к нему, но парень с красной змеей цепко ухватил его за локоть.
– Тихо. У него ствол нормальный. Тихо. Уходим.
Они пятились.
Бес держал пистолет на вытянутой руке.
Старался, чтобы рука не дрожала.
Она и не дрожала.
В голове плыло.
Они пятились.
Глядели на дуло пистолета.
Дуло глядело на них. В них.
Дуло видело то, чего никогда не увидит живой человек. Никто – из живущих.
Бес не помнил, как, куда они провалились.
Бес видел, как один чернявый тащит к выходу из зала, под локти, другого, который, видно, вырубился совсем, – да, они их спасли, да, двух черных, ну и что, – и тоже не помнил, как они исчезли.
Он спрятал пистолет в карман и сел на корточки перед Зубром.
Зубр был неподвижен и мирен. Он раскинул руки, будто хотел обнять кого-то.
– Зубр, – сказал Бес и, гармошкой сморщив нос, заплакал без слез. У него заболели, заныли колени. – Зубр! Вставай!
Он просунул руки Зубру под затылок. Что-то теплое, льющееся ощутил. Его затошнило.
– Милиция-а-а-а! – тонко, беспомощно провыл толстяк в желтой куртке.
Бес обернулся к толстяку. Вытащил красные руки из-под затылка Зубра. Вытащил телефон из кармана куртки.
– Не милицию, а «скорую», – без звука, одним хрипом сказал он и набрал пальцем в крови «112».
– Самолет, прибывший рейсом двести пятнадцать из Санкт-Петербурга, произвел посадку! – радостно сказала неведомая девушка.
И потом то же самое – на плохом, манерном, чуть в нос, английском.
Прямо к ним шел человек.
Он шел прямо на них, и Бесу показалось – он сейчас пройдет сквозь них, как сквозь туман.
Бес уже не мог его остановить.
Он уже вообще ничего остановить не мог.
Человек едва не наступил Бесу на черный утюг берца.
– Помочь? – только и спросил он.
Они вдвоем взяли бесчувственного Зубра и перетащили на кресло. Уложили. Спина перегибалась через спинку кресла, голова закидывалась куда-то далеко. Вот-вот шея сломается.
– Ему неудобно, – хрипло сказал Бес.
Его запоздало затрясло.
– Другого выхода нет, – сказал человек. – Он простудится, лежать на граните.
– Спасибо вам, – сказал Бес.
Минуту сидели, смотрели на Зубра, друг на друга.
– Вы вызвали «скорую»? – спросил человек.
– Да.
– Меня тут должны встретить. Мы задержались. – Глаза человека быстро, колюче обежали пустой зал. – Вы тут не видели никого? Именно тут, в зале? Мы договорились в зале.
– Мы тоже встречающие, – сказал Бес и прокашлялся, так хрипело, клокотало в сухом горле.
– А! – сказал человек. – Вы кого встречаете?
Глаза человека были острыми, колючими, пронзительными даже; просверливали в Бесе две кровавых, черных дырки.
– Человека из Питера, – сказал Бес.
Вытер запястьем кровь с подбородка.
– Это я, – сказал человек.
Сверлящего взгляда – не спрятал.
– Вот видите, как получилось, – сказал Бес. – Простите.
– Ничего. Бывает.
– Зубр должен у вас что-то взять. Дайте это мне.
– Кто вы?
Человек из Питера говорил холодно, быстро, надменно.
– Я его друг. Мы – вместе.
– Хорошо. Я верю вам. Вот. Держите. – Человек из Питера быстро утопил руку за пазухой, быстро вытащил сверток и толкнул в руки Бесу. – Здесь деньги и диски. Этого вам хватит на первых порах. Диски держите в надежном месте. Вы в курсе, что телефоны ваши – все – прослушиваются?
– В курсе, – кивнул Бес. Спрятал сверток за пазуху, во внутренний карман. Похлопал ладонью по жесткой коже.
– Я не буду дожидаться с вами тут вашей «скорой», – ледяно, отчетливо сказал человек из Питера. – Я – лечу дальше.
– Куда? – глупо, тупо спросил Бес, глядя на закинутое, с открытым ртом, лицо Зубра.
– В Нью-Йорк, – сказал человек из Питера.
И улыбнулся.
И Бес увидел, что у него все верхние зубы, под небритой наждачной губой, золотые, просто антикварные.
– Как в Нью-Йорк?
«Зачем я глупости спрашиваю».
– Очень просто. Через Франкфурт. «Люфтганзой». – Он посмотрел на часы на широком волосатом запястье. – Через час. Пойду. Надо успеть. – Похлопал по плечу Беса. Посмотрел на Зубра. – Пока. Увидимся.
– Пока. Увидимся, – эхом отозвался Бес.
Телефон проиграл красивую, нежную мелодию.
«Тонкая. Милая моя. Позвонила».
Он поднес телефон к уху.
Услышал милый, очень тихий, нежный голос, будто его владелица сама себе шептала что-то тайное, неслышное.
– Ося… Ты где…
– Тонкая, – как можно нежнее сказал Бес, – не волнуйся. Мы в аэропорту. С Зубром. Мы встречаем одного нужного человека.
– Встречаете?..
Голос таял, вился легким дымом.
– Уже встретили. Я – вечером – буду у Кэт. Ты тоже туда приходи.
– Осип… Ты… не выпил?.. случайно…
«О-о-о-о…» – тихо таяло в трубке.
– Случайно нет, – сказал Бес и улыбнулся. Улыбка вышла кривой, но веселой. – Не волнуйся, прошу тебя.
В трубке уже толкались, прыгали гудки, когда он говорил:
– Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Так…
Он помогал санитару нести Зубра в машину «скорой». Зубр лежал на носилках, как старый рыцарь или древний святой, будто его уже несли с почестями хоронить. Бес пощупал ему пульс. Пульс нашелся, и Бес внезапно развеселился, стал весь горячий, как пьяный. «Выпить бы, выпить бы, водки бы сейчас, холодной, ледяной, да!..» Когда носилки погружали в машину, он оглянулся. Через разбитое стекло увидел: пришли милиционеры, набежали люди, и копошатся в зале, у разбитого окна, и руками машут, и выкрикивают что-то.
Бес подумал: нам повезло.
Нам всем страшно свезло.
Зубр – жив. Он – жив. Человек из Питера – жив; и все им передал, что ждали.
А Нью-Йорк? Что Нью-Йорк? Ну, летит этот перец в Нью-Йорк. Он тоже когда-нибудь полетит.
На каменном заборе автостанции около его дома пацаны написали аэрографом: «ЛЕТОМ ЛЕЧУ В АМЕРИКУ!»
Все вранье. Ты не полетишь. И никто не полетит.
Полетит тот, у кого много денег, так-то.
Трясясь в рвотном брюхе «скорой», Бес всунул в рот сигарету, но не закурил. Так сидел, трясся, держал Зубра за руку. Пульс, бейся, бейся давай. Не прекращайся. Довезут. Спасут.
А у его мачехи сынок, вроде как его сводный брат, от другого отца, не от его, он и видел-то его в жизни всего два, три раза, чеснок такой форменный, глазки ясненькие, мордочка чистенькая, выхоленный знайка такой, зайчик-побегайчик, учится сейчас в Нью-Йорке, да. В Нью-Йорке. В университете. На доктора учится. Ну чеснок натуральный. До-о-о-октор.
– Доктор… фон Гон-Гаген, – сказал Бес и перекинул сигарету языком из угла рта в другой. – Доктор… Лектор. Зубр! Ты не умирай. Мы с тобой в Нью-Йорк полетим. И там, в аэропорту… в Джей Эф Кэй… знаешь как оттянемся?! Зубр! Не знаешь даже! Там ведь можно жить, в аэропорту-то. Там – можно ночевать. Мы будем там ночевать… спать… покупать ихние говенные сэндвичи или что там еще… и с их мыльным теплым пивом – м-м-м!.. за милую душу… А еще… будем там девочек снимать. Мулаточек… Знаешь, какие мулаточки красивые? Не знаешь. – Будто он сам знал! – Там ведь весь мир толчется, не то что здесь у нас… провинция… – Он зло, нарочно разжевал сигарету, и табак облепил ему язык. – Весь мир, понимаешь!.. – Сплюнул. – Весь – мир… А потом, из аэропорта, каждый день, мы будем ездить в Нью-Йорк… и смотреть на него… на небоскребы эти противные… и гулять по нему… В Сэнтрел Парк пойдем… говорят, там белочек народ прямо из рук кормит… И вообще, Нью-Йорк, это же классно! Он уже наш, Зубр, говорю тебе, он наш… Зубр… Эй… Ты не спи, давай, давай, просыпайся…
Он тряс его за руку, а машина тряслась, катилась вперед.
Окошечко в кабину водителя открылось, и врач, вывернув кудрявую крашеную голову назад, остро блеснув алмазом сережки, спросила Беса:
– У пострадавшего паспорт с собой? Полис?
В кабине водителя мяукнул котенок.
Санитар вез домой котенка. За пазухой.
– Тихо, кисенок! – засмеялся санитар и сказал врачице радостно и гордо: – Ты гляди, кусает меня за палец! Уже – хищник! Британец. За сто долларов купил!
Бес ничего не слышал. Он держал за руку Зубра и тихо, настойчиво говорил ему, упрямо, тупо, монотонно:
– Ну давай, давай, давай, просыпайся, давай.
