bannerbannerbanner
Пистолет

Елена Крюкова
Пистолет

Полная версия

© 2013 Елена Крюкова

* * *

Кэт

Меня зовут Кэт. Я тут квартиру снимаю. Ее смешно назвать квартирой, конечно. Так, халупа. Полуподвал. Три комнаты, а крошечные, как спичечные коробки. Я вообще-то курю, можно, я закурю?

Спасибо.

Я люблю вдыхать дым и на него смотреть. Как он разводами над головой ползает.

Тут хозяйка – бабка одна, ее родня увезла в деревню. Она там живет, а я родне деньги плачу. Деньги небольшие. Хорошо я договорилась.

Старый комп у меня, да? Смешной? Мне хватает. Мальчишки когда курят, паразиты – в монитор, в дырки, пепел стряхивают. Дураки.

Мои пацаны! Я их о-о-о-очень люблю, о-о-о-очень… Вы не думайте, я с ними не трахаюсь. Хотя кокетничаю! Ну какая же женщина…

Брысь, Ларсик! Кот какой, идиот, со стола кусок упер!

Почему – Ларсик? А, это! Ларс фон Триер – так кота зовут. Обалденный кот, правда? Я рада, что вам нравится. Роскошный котик! Глядите, какая мордочка! И гладить можно, где угодно, и не укусит. Смотрите, повалили его набок, и живот ему, паразиту, чешут, и лапки сексуально так раскинул, у, сволочь! Красотуля.

У, дым летит ему в нос! Не любит. Ну, иди! Иди вон, Ларс! Вали в форточку! Бр-р-р-рысь! Открыта.

Смотрю на себя в зеркало – сигарета в зубах мне идет. Я бы могла запросто в фильмеце клевом сняться! Вы не находите? Да нет, не в сериале сраном! Именно – в фильмеце классном, об этом речь и идет.

Вы думаете – поздно мне?

Вы на что намекаете?

На то, что я… типа – в возрасте?

А плевала я. Мои мальчики моего возраста не замечают. Они мне так и говорят: Кэт, ты клевая чувиха! Ты – наша!

А этого, между прочим, добиться надо, если тебе говорят: «ты – наша».

Потому что люди все друг другу – чужие.

Все! Всегда! Везде! В любой стране!

Стойте. В окно стучат!

Кто там?!

А, это вы! Мои родные! Суслики! Приве-е-ет!

Привет, Зубр! Ты вроде бы еще порыжел. Ба, да ты не один!

Глядите-ка, все за батареей в подъезде прячутся! В прятки со мной играют! Хотят Кэт обмануть, мол, мало их! А они – вон, все привалили!

Давай, валяй, Бес, ну что ты встал! Долго же ты за сигаретами шлялся! И всех их, заметь, все-е-е-ех! – подцепил! И сюда приволок!

Ну, ты тут, у меня под крылом… это понятно. И Культпросвет – тоже свой. А эти, эти-то откуда взялись? Ах, вы договорили-и-ись?! Чтобы, значит, Кэт сюрприз устроить?! И что, вот так, как снег на голову?!

А, вы захватили с собой!

Да ну, так много! Зачем так много! Мы упьемся.

Садитесь, садитесь! Сейчас картошечки… Быстро! В одну секунду!

Бес, сыграй пока новое. Знаете, пацаны, у Беса, кроме шуток, такие песни новые классные! Давай, вот. Если текст наизусть не помнишь – вот тебе бумажка, это ведь ты стишки накарябал?!.. Мне нравится, как тут у тебя: «в грязи, в пыли – беженец с Земли… А-а-а-а!»

Вот «а-а-а-а!» особенно нравится…

Ты!.. не замахивайся. Я сама тебя ударю, если надо! Но мне сейчас не надо.

Ну да, я поняла, ты в шутку…

Тише! Слушайте! Поет…

А я сейчас картошечку… струг-струг, шелуха из-под ножа, летит, как наша жизнь просто… И так же – в мусорку – швырк! А потом сожгут. Или – на свалку. И под небом будем гнить.

Под небом га-алубым… есть город за-а-алатой…

Старая песня. Может, она уже умерла. Бес, свою пой!

Нет, тихо… «Беженец с Земли» – песня называется…

И мы все тоже, мы все, понимаете, все, мы – беженцы – с Земли… Мы все когда-нибудь повесимся. Или застрелимся. Или нас в драке убьют. Или – в тюрьме расстреляют. Но мы никогда, никогда не доживем до старости. Мы – умрем молодыми. Дураки, что вы морщитесь?! Ну, еще заплачьте давайте! Ведь это так здорово – умереть молодыми! Не дожить до морщин поганых! До пуканья на всю Европу! До седых волосенок! До шарканья ножками гнутыми! До полного маразма! Вы ведь не хотите дожить до маразма? Ну вот и я тоже не хочу.

Я, Кэт! Думаете – кликуха? Нет! Меня мама так называла! Еще в розовом детстве.

Стоп, дайте затянусь. И помолчим немного давайте.

А теперь снова картошечку чистить. Эй, кто со мной? Кузя, давай бери нож! Лентяй! Не лентяй? Тогда валяй! Вперед!

Белый, вон грибы! На ниточках висят, над плитой! Воду в кастрюлю налей, в воде размочи.

Блин, как хорошо! Паук, открой пивка! У меня руки грязные, в картошке, ты мне горлышко поднеси, я из рук твоих выпью… вот так! Уф. Спасибо. Освежил. Пиво без водки – деньги на ветер.

Ух ты! Гришка! Гляди-ка, что принес! Селедка! Вру, скумбрия. Скумбрия, да? Блестит, как нефть на асфальте, разноцветно.

Культпросвет, «Черный дождь» поставь! Эту… мою любимую. «Зверь ответил мне молчаньем…»

А мы все, люди, кто мы? Разве – не звери?

Зверь – это каждый из нас. Это – в нас.

Что толку, что мы все говорим словами, языком балакаем.

Сигарета… Бес, дай баночку!.. тьфу!.. Гришка, вытащи, будь другом, и огонька дай. Сигарету – в рот мне всунь… бла-го-да-рю… и огня… я сама прикурю… м-м-м-м!.. вкусно. Вкусней, чем грибной суп!

Что, Бесенок, так глядишь? Думаешь, Кэт наркоманка?! До наркоманки мне далеко. Я вот пьянею от песен твоих! Давай, давай, не прекращай, играй! «Холодная война, и время как вода…» Что ты, это же не твое! Это «Би-Два». Ты свое давай!

Все! Почистила. Белый, вода уже кипит? Отлично! Луковицу дай! Вон, под табуретом, в мешке!

Когда лук крошу – все время плачу… плачу и плачу… и остановиться не могу…

Меня любовник бросил. Он старше меня на тридцать лет был. Или даже больше, на сорок. Короче, старик. Но классный дядька. Такого папика поискать. И вот я, типа, не могла это пережить. Хотела покончить с собой. Ну, слабачка. Ебарь бросил – это же не повод, чтобы ручонки на себя наложить. А я вот захотела. И – пошла топиться.

Прихожу на мост. На мост через Оку. Высокий, между прочим, мост. Сорок метров вниз лететь. Серая такая вода, стальная, блестит, как железо, и день серый. И на душе у меня дико, жутко. Вообще все херово. Подошла близко к перилам. Машины мимо несутся! Трамваи гремят! А я ногами на железяке какой-то, с заклепками, стою, и мост подо мной трясется. Сейчас, думаю, ка-ак сигану! И вниз гляжу. И голова закружилась. И…

И…

Погодите, затянусь…

И подо мной мост поплыл, как лодка! А вроде на попятный – стыдно. Самой себя стыдно. И жалко. И все в башке плывет к черту. Думаю: надо быстрее. Перевалилась животом через перила. Уже ногу перебросила. Уже – задница перетягивала, чувствую, сейчас начну падать, вот… А руки-то, руки – железо холодное – хватают… Пальцы как крючья сделались, как когти…

И вдруг меня – сзади – кто-то – р-р-раз! – и на себя! И тянет!

И так матерится, так!.. я в жизни никогда не слышала, чтобы кто-то так матерился, ну никогда, никогда…

И орет: ну ты, девка, ты!.. Дрянь, сволочь, гадина, ну и еще по-всякому, что я тут буду перед вами материться, что ли?.. короче, оглушил меня совсем! И плюхнул на железяки эти клепаные! Животом! Я так ударилась! Думала – он мне все потроха отбил.

Лежу без движения. Он меня перевернул – животом вверх.

Лежу, как мяса кусок!

Он мне орет: ты, блядь, где живешь?! Я тебя домой отвезу! Ну! Говори!

Ну я ему и говорю: на Гребешке.

Слышу: тачку тормознул. Шоферу что-то злое бормочет. Потом ко мне шагнул. Меня под мышки взял, и под коленки. Я-то не такая уж легкая. Кость у меня широкая. А он меня поднял, как делать нечего.

Лежу на руках – у мужика? Какое там! У парня! Пацана!

Гляжу ему в лицо – лет шестнадцать ему, что ли.

И мысли скачут: ну вот, то переросток, то недоросток. То старик, то молокосос.

И он мне в рожу глядит. И улыбнулся вдруг. Так тепло. Только что матерился гадко, а тут – улыбка… такая…

Гляжу: раскосый. Татарин, что ли? Или казах? В общем, чучмек какой-то. Из смерти, короче, за шкирку, как кошку, меня выволок.

В тачку кинул, на заднее сиденье, как мешок. Сам к водиле сел. «На Гребешок! – говорит. – Живей, худо ей!»

Водила поехал.

Слышу, бросил пацану моему: «Че это она у тебя, до усеру напивается? На ногах не стоит? И часто ты так ее возишь? Да набей ты ей морду один раз хорошенько!» – и все в таком роде.

И пацан, слышу, водиле отвечает: да, типа, надо бы, конечно, поколотить ее хорошенько, чтобы неповадно было! Бабы, они кулак понимают… ну, прямо валит про меня внаглую, будто я его девка и напилась в дымину.

Едут так. Болтают. Сперва про меня. Потом про что-то свое. Я уже не слушаю.

Перевариваю, как это я жива осталась.

И запоздалый страх такой взял. Забрал. Дрожь по мне пошла. Заколыхала всю.

Я там, на сиденье заднем, лежу и говорю: эй, ты, дай закурить.

И он, нахал такой, оборачивается ко мне, сигарету из пачки выбивает, мне протягивает, и зажигалку мне бросает, и я ее ловко так ловлю, – и слышу, он водиле цедит сквозь зубы: представляешь, достала баба, смолит и смолит целый день, у меня все легкие уже прочернели, я сам столько не курю, сколько она.

И я кручу колесико зажигалки, кручу, кручу, – а огня все нет, все нет и нет. И сигарету в зубах держу, и смеюсь беззвучно, колыхаюсь вся, как студень.

И р-р-р-раз! – как брошу ему в затылок зажигалку! Да как заору: ты, сучонок! Не можешь никогда мне зажигалку новую купить! Купи сегодня целый мешок! Чтобы я – так – не мучилась!

И он захохотал, как заполошный, и кричит через смех, просто икая от смеха: куплю! Куплю! Куплю, еп твою мать!

А водила крутит головой, тоже хохочет: весело вы живете, ребята, ой, весело!

Так, со смехом, и доехали.

А когда мы добрели до двери, и я ключом в замке ковырялась, и в квартиру входили, – он за мной шел, как теленок за коровой, и молчал, не взмукнул даже.

Встали мы друг против друга в комнате. Лысые лампочки с потолка свисают. Сырые потеки по стенам. Табаком воняет. Мои шмотки по стульям валяются. На старом шкафу – старый утюг, в который еще наши бабушки угли горячие насыпали, чтоб гладить. Старый самовар на подоконнике: его еще щепками растапливали, – не электрический. Короче, бабушкины сказки. И в пепельнице – окурки мои. Полна пепельница напихана.

 

И он молчит. И я молчу.

И мы оба молчим.

«Ну, я пойду», – говорит он.

И уже шагает – уйти.

И я его за руку останавливаю.

А рука такая горячая. Как огонь.

Мальчонка, пацан такой еще…

«Куда! – кричу. – Куда ты пойдешь! Прямо, разбежался!»

И реву уже, и слезы ладонью размазываю.

Он оборачивается, слезы мне начинает сам ладонями вытирать. Горячими такими ладонями, детскими еще. Глаза раскосые блестят.

«Ну что ты, – шепчет смущенно, – ну нет, я не уйду… Давай чаю попьем? У тебя есть чай?»

Смирный стал вмиг. Присмирел.

Пачку сигарет из кармана куртки на стол выложил. Озирался.

Плита у меня газовая – двухконфорочная, дачная. Я ее резиновым шлангом сама к трубе подсоединила. Плиту художник один подарил. Милости ради. Я ему позировала. Голая лежала на топчане. В его мастерской, в Доме художника. Мерзла. Не стыдилась голяком, нет, ну ничуть! Ни капли! Как-то в мозгах никакой похоти и не было. Ни в мозгах, ни в брюхе! Не свербило, ха, ха! Но колотун у него в ателье, это да. Он после сеанса меня шобоном старым укрывал. И кофе мне горячий… ха-а-а, кофе в постель!.. Он за героизм мне плиту и подарил. Потому что узнал, что я на электроплитке готовлю. Чтобы мне за электроэнергию вообще не платить. А хозяйка не узнает, что тут у меня газ. У нее-то отключен он был.

Разве с хутора своего она когда сюда прикатит? Да никогда больше. Так и помрет там, на хуторе. А родне ее все по барабану.

Я газ зажгла. Он глядел, как я воду в чайник набираю. Потом выдохнул: «Как тебя зовут?» Я говорю: «Кэт». А он говорит: «А меня – Бес».

Вот так и познакомились.

Гришка! Возьми ложку! Попробуй суп! Ну как, грибочки размягчились уже? Разварились? Или еще нет?

Эх, чуваки… Грибной суп – это ж… это ж… это же ресторанная еда! Одна тарелка такого супа – в «Колизее» – или в «Золотой вилке» – знаете, сколько бабок стоит? Не знаете! То-то. Ну и не знайте!

Ну что… Мы чаю попили. С жесткими пряниками. У меня больше ничего пожрать не было.

Пока чай пили – молчали. А я думала, разговоримся.

Ему как рот варежкой заткнули.

Чашки пустые. Руки на коленях. Молчание звенит в ушах… как музыка.

И тут он мне говорит: эй, Кэт, а у тебя гитара – есть?

Есть, говорю, на твое счастье! Старушка такая, гитара эта. Небось, тридцатых еще годов, времен юности хозяйки. Ей под гриф щепки, карандаши засовывали, чтобы она строй держала, струны не спускали. Нахожу гитарку в углу, за ящиками и разломанными тумбочками. Беру, ему протягиваю.

И он начинает играть… И петь.

И тут меня прошибает. Я слушаю – и реву! Слушаю – и смеюсь!

«Да ты, – кричу, – ты же музыкант настоящий, Бес! Тебе же… на сцену – надо!»

Он замолкает на минуту. И опять начинает. Новую песню. И я понимаю: это он свое поет, собственное. Композитор, значит.

Ну вот. Попел. Гитару на пол положил. Она лежит… как женщина. Пацан сидит. Опять молчит. Будто петь умеет, а говорить – нет.

Сейчас, думаю, встанет, ко мне шагнет… лапать будет…

Встал. И шагнул – от меня. К двери.

Я не останавливала уже. Иди, кролик, иди. Беги…

Перед самой дверью оглянулся. Глаза такие… как мальки в реке, играют.

Говорит: а можно, я к тебе приходить буду?

Вот так все это и началось. Сначала Бес приходил. Играл, пел, курил… Спал, пьяный. Проспится – что-то пишет на клочках бумаги, в карманы прячет. Иногда бумагу по полу разбросает, я подбираю, складываю. Еду ему сготовлю, покормлю. Надо же спасителя своего кормить иногда, ха, ха.

Потом стал с дружком своим приходить. С Культпросветом. Ну, это кликуха такая. По-нормальному его зовут Илюшка.

Они мне компьютер приволокли. Старый. Может, даже с помойки. Экран пылает, буковки прыгают! Живем! Как белые люди!

Я им еду готовлю. Они иногда сами жратву приносят. Короче – коммуна.

Настал день такой… Я им говорю: что вы туда-сюда мотаетесь, оставайтесь, типа, ночевать! Жить, что ли, переспрашивают? И ржут, будто я что смешное сказала. «Да, жить!» – зло ору.

«А разве мы не живем?!» – как кони, ржут они.

Бесу отнюдь не шестнадцать оказалось. Это он просто так молодо выглядит. Юно слишком. Худенький, стройненький очень. А так ему – двадцать один. А Культпросвету – двадцать два. На год старше.

Меня они не пытали никогда, сколько мне лет и на сколько я их старше. Старше, младше! Херня все это. Главное – человек живой или мертвый. Вот это – главное.

А потом пришел Гришка. А потом появился Паук. А потом, однажды ночью, с улицы принесли Белого. Всего избитого. А потом появился Кузя, в черном костюме, с тросточкой, как Черчилль какой-то. Хромал. Ножка забинтована. Вывихнул, в гипсе была. Как ножка поправилась – вместо костюма – в камуфляже пришел. Я гляжу: ну ничего бицепсы у парня, если надо, хорошо задвинет. А так – ну просто маменькин сынок, английский лорд.

Что они делали все вместе, мои пацаны?

А ничего. Жили. Дружили. Курили. Пили.

Пели. Сочиняли. Влюблялись. Бросали.

Они были молодые, да. Молодые.

Сколько они еще пробудут молодые? Я что, предсказываю будущее, что ли?

Ну, как наш супчик? О-о! Как пахнет! Ресторан «Прага» просто отдыхает!

Кузенька, открой, пожалуйста, водочку. И налей мне ма-аленькую, ма-аленькую рюмочку. И знаешь – в холодильнике лежит старый, ма-аленький, завалященький… огурчик. Ты его – на тарелочку, да и порежь. И посоли, посоли, не забудь!

А я – рюмки достану. Расставлю.

Паук, скумбрию порезал? Ты, хирург долбаный…

Ну что, пацаны? Мы больше никого не ждем?!

Тарелки… бац-бац-бац! Все на столе! Разлива-а-а-ай!

Ржаной хлебец, ноздреватый… Это я в «Спаре» купила…

Ну что, за что пьем? За меня-а-а-а?! Да ну вас в жопу, пацаны!

При чем тут я? При чем тут…

Что, уже выпили? Без меня? Ах вы…

…а-а-а-ах… Х-ха-а-а-а…

…отлично. Отличная водка.

…водка бывает или хорошей, или очень хорошей. Плохой не бывает.

…и что? Что? Что вы думаете про жизнь?

…я думаю про нее, что она – о-о-очень, о-о-очень ма-аленькая…

…потому что Бес однажды принес мне справку. Из больницы.

И там у него черным по белому написано было: гепатит.

А что это за хрень такая, гепатит, я его спрашиваю.

А он мне говорит: если я буду вести неправильный образ жизни, я скоро загнусь. И снова ржет, как конь. И зубы, гляди-ка, как лошадиные! Белые и длинные!

Я понимаю, сказала я, ты только его и ведешь, этот самый образ. А если бросить пить? И курить?

Нет, это невозможно, говорит он. Невозможно! Не смогу! Очень, говорит, я все это люблю. И вообще – жить люблю. А что за жизнь без удовольствий? Жизнь и так короткая. В ней надо все время наслаждаться. А иначе и жить незачем.

Хорошо, говорю я ему, будем наслаждаться! Будем пить, гулять, влюбляться!

И гляжу на него. И у меня вдруг так горячо внутри стало. Будто кто меня изнутри кипятком облил.

А он – покраснел. «Влюбляться, – шепчет, – влюбляться… У меня, – говорит, – Кэт, девушка есть… Она – моя будущая жена…»

Хорошо, говорю, что ты так в этом уверен. А у самой слезы в глазах. И вот-вот вытекут. И потекут по щекам.

Дура, говорю себе, дура, дура, дура… Он же пацан, пацан, пацан…

И он как шагнет ко мне. Как обнимет меня.

И над затылком своим слышу его голос, глухой, будто он в подушку говорит: я знаю, знаю, Кэт, что ты меня…

И целует меня в затылок. Я же ниже его ростом. В шею целует. Так смешно, сверху и сзади. А я стою, как кенгуру, лапки к животу прижала.

Больно, смешно, грустно, обжигающе. Ничего не сделаешь.

И я, дура, дура, дура, я взяла – да обняла его.

А что мне еще оставалось делать?

И он опять меня на руки схватил. Как тогда, на мосту.

Как мы оказались на диване – не помню.

Помню, как я расстегнула его рубашку и губами ощупывала его худенькое, смуглое тело. А он хохотал беззвучно. И гладил меня по щекам, по волосам. А потом губы мои нашел. И присосался.

Мы уже голые были, и он уже был во мне, и я обнимала его ногами, когда в замке затрещал ключ.

Я вся холодным потом покрылась. Думала: блин, хозяйка!

И потом догадалась: нет. Я ж у моего старика ключ от своей хаты так и не забрала.

И точно, старикан мой входит.

И видит нас – голых – слились – друг в друга стучимся – рвемся друг в друга – на диване с продавленными пружинами; и пружины стонут, а Бес не видит ничего, не слышит, как оглох, стучит в меня молотом, не останавливается.

Старик встал, как вкопанный. Бес во мне, лежит к нему затылком, не видит. Двигается. Целует меня за ухом. Целует мне подбородок задранный.

Я гляжу на старикана.

Он смотрит.

Бес извивается на мне. Я его ногами нагло охватываю, крепко.

Гляжу – глаза в глаза – на старикана.

Глазами кричу: ты, сволочь сраная! Ты бросил меня! У тебя семья! У тебя дворец, весь в золоте и фарфоре и лепнине! У тебя дочки-сыновья в Гарвардах! Собачек золочеными расческами бонны чешут! А у меня – вот грязный подвал на Гребешке! Но я счастливей тебя! Я! Свободна! Я! Свободна! Я…

И я кричу Бесу в ухо: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю…»

Старикан не уходит, смотрит.

И тут Бес спиной голой что-то чует. И поворачивает голову. И вывернутым из-под моего локтя лицом – смотрит – и видит.

И плюет на пол. И выдирает себя из меня. Его тело, мне тогда показалось, дымится. Красный весь. Шагает к старикану. Еще. Еще. И еще шаг. Быстро наклоняется к куртке – он ее на пол сбросил – и мгновенно, я не успела заметить, как, выхватывает из кармана нож.

Блядь! Нож!

«Нет! Бес! Не-е-ет!» – кричу я. Но мне кажется, это кричу не я. А кто-то другой.

Бес, с ножом в кулаке, делает шаг к старикану.

«Вали отсюда, – говорит. – Ты ее бросил. Она из-за тебя топиться хотела. А она ведь молодая. И ей надо жить. А ты, ты! Ключ! Живо!»

И старикан мой так послушно, как телок, головой мотая, отдает ему ключ.

А отдал – замахнулся, чтобы ударить.

Бес не опустил голову. Как стоял, так и стоял.

Кулак старикана застыл в воздухе.

Я голая лежу. Как каменная. На спине. Гляжу на них снизу вверх.

И слышу голос старика, тяжелый, как гиря чугунная: «Пацан. Щенок. Я ее тоже люблю, эту… соску. Но подобное притягивается к подобному. Живите. Бог с вами. Я скоро умру. Я, может, хотел только на нее посмотреть. В последний раз».

И я только услышала, как хлопнула дверь.

Как выстрел.

И голый Бес подошел, сел рядом со мной на диван, нашел сигареты под подушкой и закурил. И мне сигарету дал. Так мы смолили: я – лежа, он – сидя.

А потом у меня стала болеть и кружиться голова.

Болеть и кружиться. Болеть и кружиться.

И я в больницу пошла. Своими ногами.

И меня положили. И я лежала, и меня кололи везде и всюду, и просвечивали, и всякая такая хрень. И потом пришел в палату, на обход, врач, и долго-долго передо мной на стуле сидел, экал, бекал, мекал, все никак не мог сказать. Потом разжал губенки и выдал мне: у вас, говорит, это… ну, в общем, в головенке… не все в порядке. Но у вас еще есть шанс.

Так и сказал: еще есть шанс.

Еще есть, о, блядь, здорово, сказала я громко, на всю палату.

И моя соседка, седая бабулька Люська, заворчала: ну что ж это, сладу нету, вот молодые, все матерятся и матерятся! Будто языка другого нет!

Я ушла из больницы тоже своими ногами.

И, видите, до сих пор хожу.

Я не перестала курить. Не перестала пить. И готовить вкусную еду, и жрать ее не перестала. И с мальчиками спать – тоже не перестала! Но не со своими пацанами. Мои пацаны – это святое. Это вроде как мои дети. Они живут у меня. Пьют. Поют. Копошатся, как мухи в кулаке. Как божьи коровки в спичечной коробке. «Кэт, – кричат мне ни, – Кэт! Солнышко наше! Самоварчик наш золотой! Кошечка наша, мохнатка! Мы так любим тебя!»

Я сплю с разными другими мужиками. И когда захочу. Не когда они захотят.

Потому что я знаю: я скоро умру.

И лучше жизни в жизни нет ничего, это я вам точно говорю.

А когда Бес привел ко мне свою Тонкую – так он звал ее, нежно, – опять у меня голова закружилась, будто я ландышей нанюхалась. Тонкая смотрела на меня тревожно, подозрительно. А я улыбнулась ей широко, во все зубы. Чтобы она меня больше никогда, никогда не боялась.

Придет время, и она родит Бесу ребенка. А я уже не рожу.

Я уже никого, никогда не рожу.

Голова, не кружись. Что ты все кружишься?

Наша Земля тоже кружится… и мы все – беженцы с Земли…

 

Куда мы убежали? Зачем? От кого?

Может, от самих себя?

А как это – умирать? Как прыгать с моста в холодную воду, что ли?

Ешьте, ребятки, что ж вы как слабо жрете грибочки! Со сметанкой, со сметанкой наворачивайте… Давайте, я вам сама сметанки положу! Ваша Кэт правда здорово стряпает?! Ну вот… Паук! Наливай! Накатим… Огурчик быстро закончился, а другого, жалко, нет. Ну что, ваше!.. драгоценное здоровье… Пацанчики мои… О-о-о-ох!.. у-у-у-ух… Под не-бом га-алубым… есть город за-алатой… с прозра-а-ачными ва-ротами… и яр-ко-ю звез-дой…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13 
Рейтинг@Mail.ru