Катя Майорова
Мир
Новый мир. Анастасия Норенко
Вокруг меня весь мир покрылся тьмою,
Но там, внутри, тем ярче свет горит…
Иоганн Вольфганг Гёте
В тумане тает старый свет.
За флагом белый брег укрылся.
С британской гаванью навек
Корабль быстрый распростился —
Он в новый мир теперь стремился,
На австралийский континент.
Бросают волны бриг друг другу,
Трещат древесные борта,
По безутешным стенам трюма
Сочится горькая вода,
Густеет резко духота,
И стоны льются отовсюду.
Там, где спесивые моря
Смиряются на скалах красных,
Непокоренная земля
С мечами трудностей опасных
Ждет сотни узников несчастных
Воинственного короля.
Заменены законом новым
Их сроки в каменной тюрьме
На путь с неведомым исходом
В темнице хлипкой на воде
В края, где вечно спят на дне
Суда, погубленные штормом.
Задраен люк от всплесков волн,
Горячий воздух вверх клубится,
На узких нарах вчетвером
Иным приходится ютиться,
Сквозь прутья лезут руки, лица
И просят пить иссохшим ртом.
Невольники своих пороков,
За все грехи осуждены
Отплачивать трудом и потом.
И средь неправедной толпы,
Прижав с распятьем крест к груди,
Священник обращался к Богу.
Служил он церкви, но не той,
Что принята была короной.
Католик с чистою душой —
За веру он надел оковы
И в южные отослан воды
Был из Ирландии родной.
Но в изможденной качкой плоти
Жил стойкий дух. Его никак
Сломить не удалось неволе.
Пусть телом был он в кандалах,
Душой, как чайка в небесах,
Парил он вольно на просторе.
Ночь подбиралась к кораблю,
И, паруса окрасив черным,
Она макнула кисть свою
В палитру неба, отраженном
В застывшем море, и безмолвно
На мачте вывела луну.
Столь редкий штиль своей заботой
В миг убаюкал мрачный трюм.
От бурь и ветров сил лишенный,
Он в царстве сна нашел приют.
Дремали все, кто там, кто тут,
Во снах своих дыша свободой.
Молитвы прошептав слова,
Священник в тишине застывшей
Прикрыл усталые глаза,
Как вдруг услышал глас охрипший:
«Ты правда веришь, что Всевышний
Поможет нам доплыть туда?
И что там дальше будет с нами?
Что ждет на дальних берегах?
Пустыня жаркая, как пламя,
И вечный труд в ее песках?
Иль погребенная в горах
Судьба, разбитая кирками?
Непроходимые леса,
В болотах тонущие дебри
И в лихорадке голоса,
От мук взывающие к смерти?
Сгорают жизни, словно жертвы,
В огне алтарного костра…»
Из люка свет луны полился,
И прежде зыбкий силуэт
Фигурой ясной обратился:
В горячке бледный человек,
Не старше двадцати двух лет,
Свои грехи раскрыть решился.
«Я жизнь свою влачил среди
Проулков грязной подворотни.
Там юности лихие дни
Погибли в каторжной работе.
Годами я в крови и в поте
Трудился честно за гроши.
Затем лишь, чтобы жизнь такую
Продлить еще на день иль два.
Я часто заходил в пивную
Забыться элем до утра.
Тот мир мне гадок был тогда,
А нынче ж я о нем тоскую…
Ведь даже в той злосчастной мгле,
В ее гнилой, скупой рутине,
Зажегся свет в моей душе:
Она была близка богине!
Я вторил ангельское имя,
И мир казался раем мне.
Ее увидел я однажды,
На ярмарке субботним днем.
В своем изящном экипаже
Она умчалась, но с тех пор
Покоя в сердце я лишен
И не горюю о пропаже.
Не в силах пыл души унять,
Я расспросил о ней всю площадь,
Надеясь имя разузнать,
Что мне ценнее всех сокровищ.
Я жил отныне для того лишь,
Чтоб с нею встретиться опять.
Недели шли. Субботы новой,
Как чуда божьего, я ждал.
И только видел лик знакомый,
Из раскаленных чувств кинжал
Все глубже в грудь себе вонзал,
Стыдясь своей крови безродной…
Утратив напрочь всякий сон,
Своим бессильем искалечен,
Ночами был я погружен
В раздумья о грядущей встрече.
В уме был замысел намечен,
Что стал теперь моим грехом.
Вокруг ее прекрасной шеи
Из звезд ярчайших жемчуга
Дарили ей свое свеченье.
Я целый мир хотел тогда
Ей подарить… И вот судьба!
Приметил в лавке ожерелье…
Клянусь, священник, прежде я
Украсть не помышлял ни разу!
Бывало, голодал три дня,
Я умирал, но крошки даже…»
Он всхлипом вдруг обрезал фразу
И силился прийти в себя.
Слеза блеснула, словно искра.
Мелькнув поблекшим рукавом,
Он стер ее движением быстрым
И продолжал: «Ведь я не вор…
Но в помешательстве своем
Я за ночь всем рискнуть решился.
И за ночь все я потерял…
От страха сделался неловок —
Владелец лавки поднял гам
На мой неосторожный шорох.
Я прочь рванулся, но за ворот
Меня схватил он, как капкан.
Я был тогда подобен зверю,
Что очутился в западне.
Он лезвием хотел замедлить
Мои метанья, но, к беде,
Тот нож я выхватил в борьбе
И устремил в его же шею.
Чужая кровь по мне лилась
И застывала черной глиной…
Я для себя избрал бы казнь
И муки совести смирил бы,
Но вот уж для моей могилы
Сам океан разинул пасть…»
Челом уткнувшись в деревяшку,
Он отвернулся и замолк.
Сквозь пожелтевшую рубашку
Был виден каждый позвонок,
И тяжким вздохом он итог
Подвел печальному рассказу.
«Я с детства в край свой был влюблен,
Пусть он другим казался хмурым,
Плененным ветром и дождем,
Я наслаждался, как же чудно
Поля сияньем изумрудным
Преображают все кругом.
И как холмы, врезаясь в тучи,
Оберегают дом от гроз.
Там водопадов рев тягучий
По скалам пеньем эха полз.
Я у озер хрустальных рос
Под сводами лесов могучих.
И не желал бы никогда
Покинуть остров, сердцу милый.
Нигде прелестней уголка
Не представлял я в этом мире
И счастлив жить был в той долине,
Где расцвела моя душа…»
Так говорил во тьме священник.
Хоть речь его была тиха
И безмятежна, легкий трепет
Тех светлых дней проник в слова.
Над мачтой вспыхнула звезда
И утонула в спящем небе.
В забвенье жара различив
Спокойный голос, узник слабый
Раскрыл глаза и обратил
К нему лицо щекою впалой.
Тоску, что сердце разрывала,
Он любопытством усмирил.
Не видевший просторов ярких,
Он жадно слушал каждый слог
И будто сам в полях янтарных
Бродил у зелени холмов,
Целя дыханием ветров
Лоб, опаленный лихорадкой.
«Там, у подножья гордых скал,
Любуясь утренним туманом,
Что мягкой дымкой укрывал
Равнину, словно одеялом,
Окрашенным рассветом алым,
Во всем я видел божий дар».
Больной вдруг усмехнулся мрачно
И прошептал из темноты:
«Здесь, в заточенье мглы и качки,
Средь воплей, рвоты, духоты
Отца небесного черты
Ты забывать уж верно начал…»
Священник поднял ясный взгляд
И посмотрел сквозь сумрак трюма
На узников, лежащих в ряд,
Прильнувших к ржавчине угрюмо,
С просмоленной доской под ухом
И тенью смерти на плечах.
Белели пятнами лохмотья
На фоне черного холста,
А из угла теплились болью
Почти угасшие глаза.
Он заглянул в них и сказал:
«Здесь в каждом есть Его подобье.
Творец в творении своем
Нам предстает. Весь мир – творенье.
И океан, что за бортом
В ночи обрел успокоенье
От безустанного волненья,
И одинокий бриг на нем.
И тесный трюм с его стенами,
Израненный со всех сторон
Решеток острыми клинками,
И каждый, кто приговорен
Навек покинуть отчий дом,
Томясь без солнца месяцами.
И души в кандалах грехов,
И та душа, что просит робко
Об избавленье от оков,
Омыв слезой следы порока.
И новый мир за горизонтом,
Куда ведут нас тропы волн.
Он встретит нас восходом дивным…
На золотых его долах
Не будет счета рекам чистым,
Плодам медовым на ветвях
И предиковинным зверям,
Бродящим важно по долинам…»
Он замолчал: больной дремал
Тем сном, что исцеляет тело,
И в грезах до утра блуждал
По бесконечной глади неба.
Дыша надеждой, сердце пело
Под райских птиц веселый гам.
Касаньем легким бриз соленый
Позвал корабль снова в путь.
Самой стихией заклиненный,
Он парусам наполнил грудь,
Спеша на край земли взглянуть
Своей душою обновленной.
Чешуя. Ксения Алексеева
«Почему-то тишину часто сравнивают с миром. По мне, это совсем не так. Наоборот. Она – гулкая, глупая, как чувство западни. В которую я попала. Совершенно случайно, пока пыталась жить как все. Учеба, работа, счета, накопления, еда в контейнерах, стирка, дорога, дверь на замок, но я где-то потеряла свой ключ. А мир, он другой…»
Опять кричит будильник, прерывая слайд-шоу невеселых мыслей о бытие. Рука на тумбу, поиски телефона. Нет лишней пятиминутки, нужно собраться и ехать на работу. «Сегодня сдавать отчет, про который начальник шипел две недели, хотя отчет был готов и отправлен еще четыре дня назад. Как это в духе времени – никому не верить и всех осуждать».
Ноги с кровати, пара шебуршений в поисках тапочек и пара шорканий до кухни. Кнопка, машина ревет, и черная бодрящая жидкость льется в кружку-ведро. Еще одна кнопка – и единственный помощник отправляется на уборку квартиры. Хоть кто-то позаботится. Хотя совсем недавно было не так… «Подумаем об этом позже, денек обещает быть на редкость паршивым».
Скольжение в темную ванную. Зубная щетка, паста, тонкая струйка воды, вздохи сна, покидающего тело. Зеркало своим светящимся пупком манит, чтобы его включили. Глаза жмурятся от яркого света. Белый след от зубной пасты, всклокоченные волосы. «А это что?» Неуклюжие потирания щеки. Недоумение.
– Похоже на чешую… Откуда? Еще и не отдирается. Странно.
Но цифры на часах устроили гонку. Нет времени рассматривать «новообразование». Нельзя опаздывать. Погуглим об этом позже.
Глоток раскаленной темной жижи, еще одна кнопка – для чужих голосов в квартире. Картинки сменяют друг друга, только успевай моргать: политики, военные, кризисы, сборы денег, новые законы. Хоть бы одна добрая весть голубем пролетела сквозь эфир.
Глаза уставились в серое окно. Точки, двигающиеся пунктиром. Быстрее, быстрее. Успеть, успеть. Звонок. Красная – отмена. Звук. Сообщение: «Ну когда ты все объяснишь». Крестик. Не сейчас, мам. Вдох. Спазм слезных желез. Проживем это позже.
В гущу шкафа, в поиски удобоваримой одежды. Но кто поверит, что лучшая одежда – это ты. Чуть мятая рубашка, протертые джинсы, клубок носков. Профессиональные броски вещей в сумку и треск стартового пистолета, оповещающий о гонке дня.
***
Тяжелую дверь от себя, быстро проскользнуть. Не только от резкого удара, но и от толпы, способной проглотить, как крокодил наивную газель. Карточку к значку, аккуратно через турникет, встроиться в очередь – и на ступеньки, ведущие вниз. Туда же и глаза. Коричневые горизонтали, движущиеся вперед, закрытые в белые скобки. Хочется поставить себя на блокировку. Но волны людей не дают дотянуться до заветной кнопки.
Женщина с грустным взглядом, руки полны бумаг, плащ-парус. Стайка шестнадцатилеток, пестрящий надеждами воздух. Череда офисно-озабоченных. Смотрят в экраны, чтобы не глядеть в себя. Поворот головы, всего пару сантиметров. Мужчина в костюме, подмигивает, ухмыляется и высовывает раздвоенный узкий язык. Кадр застревает в голове, как рыбная косточка в горле.
Пыльное тело женщины в кабинке у эскалаторов скользит стеклянным взглядом. Шелест шагов по переходам. Кроваво-красная плитка сливается в коктейле из мыслей со змеиным языком мужчины. Взгляд приклеивается вниз: не наступить бы никому на ногу. Коричневые брюки в тонкую полоску обгоняют на очередном повороте, из штанины игриво виляет блестящий чешуйчатый хвост. Туда-сюда. Странный флешмоб, про который забыли предупредить.
Желтая полоса, растрескавшаяся плитка. Выбрать точное место для ожидания поезда. Желоб безопасности плавает под сантиметрами воды. Его уже не спасти. Полосы тусклого света, ураган неприятно-теплого воздуха, гудок, раздирающий барабанные перепонки.
Застекольные размытые силуэты – вроде люди, а вроде ящеры. Обрывки газетных разговоров вокруг. Все вибрирует от ожидания, когда откроются двери. Шаг в невесомость – и река тел вносит в вагон. Режущая вспышка, влажные глаза, оборот назад. Чешуйчатая когтистая лапа с дипломатом в середине салона. Язык к царапине, красные бусинки, железистый привкус. Равнодушное возмущение перекатывается по рту.
Спиной к стеклу, поручень в бок. Глаза-слизни перетекают с одного на другого. Наушники в ушах без раковин, глаза без радужек, чешуйки вместо щетины и макияжа, тонкие язычки, стремительно вылетающие и трогающие воздух, стук когтей по металлическим перилам.
Система мира дала сбой, и чья-то шутка превратилась в шипящую реальность. Удивляться уже поздно. Гаснет свет, и волна отлива несет на вершину эскалатора.
***
Серая синь многоэтажек. Прищур сотен узких оконных глаз. Мышцы сокращаются, чтобы преодолеть ступени вечности до финиша пенсии. Рука на шершавую кожу двери. Минута – выдох. Ладонь с едва сияющими чешуйками разрывает утро и проникает в монотонность будней.
Унылые и смотрящие в никуда спины. Треск клавиш, журчание кулера, волновое волнение, равнодушие будущего. Скольжение в офисный уголок, воскрешение компьютера. «Кофе бы». Ожидание тягучего из жужжащего аппарата. Пол-оборота к столу, силуэт в профиль завтракает, хрустит. Из ниоткуда в воздухе медленно кружится перо. Зум на полную. В контейнере – голубь. По острым зубкам едока стекают капельки крови, между десен – малюсенькие перышки вместо зубочисток. Прощай, вестник мира.
Звонок как сирена об эвакуации. Хочется бежать, но выходы заколочены. Дверь с табличкой, витиеватая ручка – змеиный хвост.
– Я вас ждал. Приступайте.
Хладнокровие, резкость, равнодушие, власть, снисходительность. Черный взгляд без пауз морганий, скошенная ухмылка с капелькой слюны, переливчатость чешуи всеми оттенками тьмы. Время чумы.
Робость, заикания, попытки аргументирования, оправдания, комки в горле копятся, как шарики с номерами в лотерейном тоннеле. Последние судороги надежды.
– Все, конечно, хорошо. Но не достаточно. Прощайте.
Мир рухнул. Лавина прорвалась. Спринт в туалет, вода на полную из глаз, из труб. Обрывки бумаги, отчаянные всхлипы, вглядывания в зеркало, вопросительные зрачки. Абонент не доступен. Звоните, пытайтесь, но не факт.
Ногти-когти в недоступно мягкие ладони, но податливые локоны. Нервный счес последней нежной кожи. Стресс кровавыми скатываниями под ногтевыми пластинами. Наивные надежды, что станет проще. Время останавливается у виска. Только грустное пиликанье телефона заставляет его чуть сдвинуться.
«Мир сошел с ума. Все не так, как там, снаружи. Приходи ко мне».
Нет. Сейчас только бег. Побег. Отсюда, отовсюду, ото всех, от себя.
***
Вентиль горячей воды на полную. Вода вырывается из крана с шумом и клубом пара. Зеркало моментально запотевает, что призрак, живущий за ним, пошел открывать форточку. Стягивание одежды, бросок на пол. Взгляд вниз, негодование в привкусе. Раньше бы грусть от ямочек целлюлита, а сейчас – ноги-чешуйки. Они покрываются маленькими капельками и начинают переливаться. Как в детском калейдоскопе, в который смотришь одним глазом, крутишь, а цвета меняются.
Ступни аккуратно погружаются в воду, лицо морщится от кипятка. Все-таки нырок в ванну с головой. «Пусть они растворятся, пусть они пропадут». Глаза жмурятся, максимальная пауза выжидания, надежда, что чешуя исчезнет. Распахнутые веки, слепленные ресницы, дрожащие губы. «Блин». Все на месте. Зрачки перебирают коллекцию мочалок. Муки выбора: какая же в силах помочь. Кастинг проходит самый яркий и объемный экземпляр. Петельчатая синтетика, купленная у бабушки возле метро. Кожу с любого снимет – не то что какую-то чешую.
Вверх, вниз, нажим сильнее. Мыльная симфония ревет на все три квадратных метра. Усилия, достойные чистки семейного серебра, а не бывшей нежной кожи. Бритва не поможет – такое не сбривается. Вентиль на северный полюс. Отметка о неудаче в паспорт.
***
Махровые объятия халата, обжигания чая. Воспоминание красным оповещением в мозг. «Что-то странное». Тринадцать слов перечитываются в геометрической прогрессии. Понимание стремится к нулю. Возможно, ошибка, но нужны доказательства. Как в школе, а то двойка в дневник. Пальцы цокотом бегают по экрану: «Возможно, сбой, проверьте номер». Отправить, сомневаться, кусать губы. Звук.
«Любое время. Спасомирный переулок, дом 7, третий вход».
Без подписи, без намека, что ждет и кто отправитель. Терять нечего, ждать бессмысленно. Проверяй, не доверяй. Джинсы на ноги, свитер на тело. Чешуи все больше с каждым часом. Растянутое в груди отчаяние прячется за надетой сверху курткой.
***
Серые тучи-гири, желтозубые улыбки панелек. Редкие капли сочувственно гладят по щекам. В картах нет нужного адреса, только схема, нарисованная от руки, в сообщении. Шагов на десять минут. Шипение редких прохожих. Не смотреть, следовать маршруту.
Голубовато-жемчужное здание, серебристые двери, белые окна, три подъезда не в том порядке: один, три, два. Возникшее по ошибке, не вписывающееся в гнетущую реальность. Ни домофона, ни звонка, ни кодового замка. Туда-сюда. Дверь заперта. Наивная попытка дерганья – а вдруг. Рывок холодного воздуха, глаза вверх вправо. Металлический, витиеватый, выкованный силуэт голубки. Рука к крылу. Щелчок. Дверь отворяется, маня запахом весенних цветов. Страх сложил руки на шее, чтобы не выпустить из хоровода жизни. Голова вправо-влево, мурашки зудом под чешуйками, выдох. Дверь настежь, шаг в неизвестность… и темнота мантией накидывается в унисон щелчку замка.
Мягкое прикосновение, ладонь в ладонь, тихими шажочками в никуда. Зачем смотреть, если ничего не видно. Глаза сливаются с тьмой, и все уплывает, как тело, когда прыгаешь в бесконечную пропасть. Время тянется, как липкое тесто. Закладывает уши.
– Можешь открыть глаза. Все хорошо.
Сквозь щелочки век – теплый свет. Шире. Зеленая трава, тонкие деревья, цветы. Антипод реальности, которая засасывала каждый день до этого момента. Рядом женщина. Как из сказки про фей, пахнущая молоком и печеньем, с доброй улыбкой и искорками в глазах.
– Где я?
– У нашего мира нет названия. Впрочем, как и у того, откуда ты пришла. Но здесь живет добро. Уверена, ты уже заметила разницу. Сюда попадают те, у кого доброе сердце, кто не хочет власти, кто не творит зла. Я вижу, что ты настрадалась, но оставалась верна себе. Хочешь, называй нас борцами за жизнь. Мы вместе, чтобы помогать друг другу и тут и там. Хочешь, называй нас исследователями. Мы пытаемся понять, почему мир разделился, и ищем ответы.
Медленные шаги, шуршание под ногами тысяч травинок. Сомнения, роем кружащие в голове. Нижняя губа в зубы, нервное подергивание рукава. А что, если…
– Понимаю, сложно поверить. Система той реальности делает людей чудовищами-ящерицами, но если не сдаешься, то стремишься к свету.
Узкий ручеек, ослепляющий блестками от закатного солнца, прозрачный настолько, что виден каждый камушек. Запах чистоты, проникающий во все поры. Если они еще существуют под чешуей. Где-то запели птицы.
– Опусти руку в воду.
Недоверчивый взгляд, хмурые брови, осталось только зашипеть. Превращение подгружается, линия процесса горит, еще немного – и мрачный писк завершения уже не отменить.
Сжатый кулак, ноги в сгиб, краткий бросок взгляда. Розыгрыш? Затянувшийся кошмар? Если так, что терять? Прохлада воды, странное опустошение сменяется долгожданным спокойствием. Ладонь в капельках, ни одной чешуйки, только гладкая кожа и розовые ногти. Оглядеть со всех сторон. Невероятно, но факт.
– Видишь, если иногда верить, то все меняется.
***
Листья летят с отрывного календаря, проклиная все прошедшие дни. Впору зачеркивать нарисованные палочки на стене. Сколько прошло времени? Месяц, год, секунда? Все смешалось в вихре событий, а затем легло слоями, как во фруктовом желе: раз – чешуя, два – голубое небо, три – чужая семья, четыре – в поисках чего-либо.
Призраком сливаться с картинками двух миров. Камуфляж отчаяния. Морской узел бытия, опоясывающий шею. Облачение невидимости. Где исчезает цвет глаз, цель души, биение сердца. Только координатная прямая, не указывающая конечной точки.
***
Канализационные лабиринты, грызуны пищат оповещениями, тьма облизывает пятки ботинок. Держаться заданного маршрута, от пункта А до пункта Б. Не обращать внимания на шуршание, шипение, стрекот. Сердце колотится птицей, ладони потеют, желудок завязывается узелком. Последний поворот.
– Идем со мной.
Бледная, испуганная девушка с руками-когтями и вертикалями зрачков. Губы трясутся, бегает мелкая дрожь надежды. Вытягивается струной и падает в последний вариант существования. «Пропасть неизвестности для нее и последняя галочка для меня».
Выныривание в грязном переулке, сквозь разбитое окно, затхлая комната, растерзанный диван, капающий кран в ванной. Через пожухлую аллейку, тенями за скрюченными стволами, миражами за мусорными баками, призраками меж шипящих стай.
Голубые глаза приюта мира подмигивают из-за поворота. Отстать на три шага. Учуять страх и растерянность. Липкость минуты, и сердце летит с вышки. Дверь отворяется вслед за удивленными веками спасенной.
– Благодарю тебя. Ты очень помогла нам. Тебя ждут на главной поляне. Поспеши.
***
Отражение в зеркале. Нежное, мягкое, верящее. Но загляни внутрь – и нащупаешь панцирь. Вишенка с горькой косточкой. Выдох со вкусом усталости: несправедливости чешуйчатого и легкости небесного. Снять чулком старую кожу для прошлого. Вечный поиск, спасение утопающих, бессмысленность собственного. «Но что дальше?» Кубик Рубика не складывается, рассыпаясь в руках…
Босыми ступнями по шелку травы, теплыми ладонями по бархату дерева. Ветерки перешептываются, тревожатся, волнуются. Споткнуться на пороге заката. Круг поляны, янтарность последних лучей. Стеклянное полотно двери. Неожиданное колыхание в груди. Искры чего-то в глазах. Нового? Веры? Мира?
Прикосновение к плечу сзади. Передергивание внезапности. Раз, два, три – оборот. Седовласый мужчина, без возраста, без окраски эмоций, нейтральность, сквозящая стерильностью. Слова, вырезанные из одной ноты, стертые грязным рукавом ящериц, текущие из приоткрытого рта.
– Эта дверь появляется сама по себе. Но она зовет войти определенного. Сейчас это ты. Она не поддается нашим исследованиям. Единственное, что нам известно: те, кто проходит сквозь нее, – не возвращаются. Мне передали, что ты принесла много пользы. Ты могла бы остаться с нами и дальше. А могла бы вернуться в страшный мир. Но есть и зов двери – третий путь. Выбирай…
Многоточием последних солнечных линий седовласый пунктиром растворяется между колыхающихся деревьев. Наедине. Она и дверь. Хрусталики, стекляшки, треснутое стекло. Прозрачное, но с помутнениями катаракты. Таких не бывает. Магнитной тягой, полушагами к невероятности полотна. Подушечками пальцев по острым уголкам. «Что будет, если ее открыть?» Поглаживание рукоятки, снятой с люстры старых воспоминаний.
– Знаешь, я не помню, чтобы меня учили выбирать. Только следовать и подчиняться. Однако я как-то оказалась здесь. Но мой ли этот выбор? Мир отвернулся или, наоборот, дает мне шанс найти себя?
Молчание кристальной двери. Только мерцание миллионов граней и углов. Тишайшее открытие, ни звука, ни сквозняка, ни намека. Шире, сильнее, полностью. Разбег радужных бликов. А в открытой двери… ничего.
Ладонь тянется на ниточках кукловода вперед. Мелкая рябь межпространства. Растворение без вспышек боли. Прохлада, щекочущая руку. «Я была по обе стороны. Что я собираюсь делать?»
Если вперед, то только с головой. Бомбочкой. Вдох, выдох. Никто не ответит. Абонент должен подписать договор. Капля из глаз, редкий бриллиант искренности. «Что я буду делать?»
На цыпочки, вытянуть носок. Красный луч солнца выставляет десять баллов за искрометный нырок, что даже тень не успевает зацепиться за порог. И только бьется в висках:
– Что ты будешь делать?
– Жить…
Шепчут мягкие губы, облепленные локонами последних ветерков. А тело проникает в проем и переливается узорами калейдоскопа от обнимающей воздушности пространства.
