Екатерина Рождественская
Приеду к обеду. Мои истории с моей географией
Новодевичий
В московских монастырях совершенно другое ощущение города, он как бы рядом, иногда и слышен, но ты его совершенно не чувствуешь. Словно высаживаешься на островок, где и время не бежит, а плывет, где и люди не по делам, а по зову души, где даже трава зеленее и небо выше. Тянет иногда в такие места. Хожу.
Вот один из таких дней. Просто записки, ощущения, ничего более.
Решили с детьми поехать в музей Москвы, что на Крымском, там большой блошиный рынок. Походили, поглазели, проголодались. Думали-гадали, где поблизости перекусить. Ездили, круги наворачивали, Садовое закрыто, там велогонка, рванули через мост мимо института моего на Комсомольский, там решили свернуть направо и оказались около Новодевичьего. Совершенно случайно, просто дорога привела. На углу нашли кафе хорошее, посидели тихо, поели и пошли через дорогу. Монастырь открыт, потому что праздник великий. Не подумайте, что я каждый день хожу на службу, совсем нет, но тут само собой получилось, без усилий и размышлений, ноги сами привели. Здесь совсем уже не Москва, за этими толстыми, изъеденными временем стенами. И словами-то не объяснить ощущение. Вроде и не видела ничего особенного, но от увиденного голова закружилась и ком предательский к горлу подступил. Хотя, если так подумать, правда, ничего особенного. Может, я просто с годами слишком впечатлительная стала и жизнь воспринимаю иначе, чем в юности, оно и понятно.
Встретила старинную монахиню, лет под сто, с палочкой, которая медленно и уверенно шла к храму мимо таких же вековых, как и она сама, деревьев. Посетители, абсолютно пришлые люди, почтительно отступали и кланялись – сила от этой старицы шла неимоверная.
Чуть дальше, у могилы русскому поэту Владимиру Соловьеву, сидел, сгорбившись, бородатый мужчина с подростком. Мальчик елозил пальцами по экрану телефона, яростно убивая наступающих монстров, а папа, скорей всего, это был папа, что-то вполголоса говорил ему без остановки. И знаете, что он говорил, вернее, читал?
«Чего ж еще недоставало?
Зачем весь мир опять в крови? —
Душа вселенной тосковала
О духе веры и любви!»
Именно, Владимира Соловьева. Наглядно. Вот тут лежит поэт, а вот то, что он писал. Мужчина читал и читал с мрачноватым видом, сын возил пальцами по экранчику, я улыбалась, разглядывая памятник и очень старалась на них не смотреть, неприлично все-таки.
Пошла дальше по аллейке. Все деревья громадные, сказочные, с дуплами, обжитые птицами и белками. Новорожденные заботливо посажены рядом с пожилыми, в распорочку, на месте уже ушедших. Через сто лет вымахают.
Памятники все старинные, с шестнадцатого века есть, но в основном век девятнадцатый: от геройских бородинцев во главе с Денисом Давыдовым и всей его доблестной семьей до генерала Брусилова – помните, «Брусиловский прорыв»?
Лежит тут среди всех прочих и девица Горелкина, карлица при императорском дворе Елизаветы. Насмотрелась, видимо, на прелести мирской жизни и постриглась в монахини, грехи за всех замаливать.
Князья Трубецкие тоже покоятся, декабрист Муравьев-Апостол, писатель Писемский, почти вся профессура Московского Университета 19 века, купцы и фрейлины, врачи и монахи. На чьих-то могилах одуванчики растут, где-то уже отцвели тюльпаны, скамья покосившаяся стоит – как давно, сколько десятилетий назад последний раз сидели на них пра-пра-пра-правнуки?
Птица ко мне прилетела, у ног почему-то шастала, не пугалась. Трясогузка с чем-то съедобным в клюве. Бегала вокруг по дорожке, хлопотала, головку поднимала, вглядывалась.
Мужчина подошел, здравствуйте, говорит, вы как? Ничего, говорю, спасибо. Вы держитесь, говорит. Кивнул и ушел. Я держалась…
Пошла дальше, мимо Смоленского, дубов и скамеек к кельям монашьим. Тут все вне времени, как двести лет назад было, и так через двести лет, дай бог, будет – нехитрые палисаднички у каждого входа с ирисами, проклюнувшимися люпинами и душистым монастырским разнотравьем, да кормушки птичьи на сиреневых цветущих кустах. И дальше, за углом, калина в самом цвету.
А еще обожаю ходить в монастырские трапезные, даже когда не голодна. И в тот раз пошла. Покой, умиротворение, простая вкусная еда, посетители без суеты и спеха. И вот приметила в трапезной тетушку. Вида неказистого, в галошах, широкой цветастой юбке, клетчатом мужском «пинжаке», пляжной кокетливой шляпке и в очках на резинке, перерезающей всю эту шляпную красоту. И еще деталь – она была совершенно беззубой, эта тетушка.
– За фумкой прифледите, графданочка, я за чаем отойду… – я вызвала у нее доверие, видимо.
Я осталась с большой и на вид совершенно неподъемной челночной сумкой, перевязанной для верности широким мужским ремнем. Тетушка скоро вернулась, поблагодарила и села за соседним столом, достав из сумки завернутые в тряпку собственные столовые приборы. Отодвинула поднос с пластиковой тарелкой, постелила тряпицу и аккуратно по всем правилам выложила большую ложку, нож и вилку. И наконец принялась за чай, перелив его из одноразового стаканчика в свою чашку в розовый цветочек. Закусывала пирожком с селедкой, – соленый, немного ржавый запах пошел сразу. Потом, выпив и пошамкав пустым ртом, о чем-то задумалась, глядя на монастырские стены. Убрала своё. Затем открыла сумку и вынула старую потрёпанную книгу.
Я увидела название, улыбнулась. Улыбнулась всей странности ситуации, всему вместе взятому: этому дню, трапезной, богомолке с чаем и пирожком с селедкой, ее мельхиоровым приборам, задумчивости, почти переходящей в сон и непонятно каким чудом оказавшейся здесь пьесе Нагибина «Срочно требуются седые волосы»…
И все, и ничего особенного, правда! А чувство такое, что день очень важный прошел, особый какой-то, даже не объяснить…
Ереван
Знаете, с чем у меня связан Ереван? С мистикой! Именно в Ереване давным-давно старая гадалка напророчила мне трех сыновей. Вот взяла и запрограммировала мой ещё неокрепший нежный девичий ум. Представить было невозможно, чтобы я, вся такая двадцатилетняя, романтически настроенная, пусть пока еще инфантильная и прямо из школы вышедшая замуж – и на тебе – родишь трех сыновей! Да никогда на свете! Я вообще тогда еще не задумывалась о своей размножательной функции, в ходу были только веселительные и гулятельные! Выйти замуж – пожалуйста, но сразу бросаться рожать детей? Пожить вовсю, поработать с интересом, поездить, где только можно – вот для чего нужна была молодость, а мне тут про трех сыновей, соски, пеленки и бессонные ночи над детской кроваткой. Я, честно говоря, опешила.
Гадалка была широко известна в узких ереванских кругах, о ней ходили слухи и легенды, но разве можно было меня впечатлить всеми этими сказками? А все началось с того, что наша армянская подруга, которая жила в Москве, узнав, что в Армении мы никогда не были, пригласила нас в Ереван. Она обожала ездить на родину, заряжалась там настроением и каждый раз пользовалась малейшим поводом снова увидеть Ереван. Весь город ходил у нее в друзьях, тем более что она была родственницей замечательного композитора и большого папиного друга Арно Бабаджаняна. А Арно, в свою очередь, считался в Армении национальным героем, поэтому можете себе представить, как нас там должны были принимать!
Тот первый для меня Ереван был еще советским, с коммунистическими лозунгами, черными вальяжными машинами «Волга», милиционерами в белых фуражках с царскими полосатыми жезлами в руках, с совершенно пустой площадью Ленина, но таким же, как и всегда шумным рынком, крикливыми торговцами и лоснящимися сухофруктами. И представьте, метро тогда еще даже строить не начали! А я была юной, трепетной, приехала с друзьями, мы кутили, веселились, ходили от знакомых к знакомым, потом к другим, потом еще и еще, и те несколько дней слиплись в один, долгий, без начала и конца, как клубок, из которого не вытянешь ниточку.
Вот кто-то из друзей и предложил уступить свое время, чтобы мы смогли пойти к бабушке Ануш на сеанс, ведь запись к гадалке велась за месяцы вперед. Ну, а подруга, в свою очередь, настояла, чтобы я обязательно отправилась с ней вместе, хоть посмотришь, говорит, как это происходит, она местная достопримечательность, попасть на приём просто так почти невозможно, считай, нам очень повезло. Я упиралась недолго, хотя первый раз в жизни идти к гадалке было страшновато. Верить во все эти кофейные гущи, карты и зеркала я не особо-то и верила, но понимала, что уж точно будет неприятно, если она вдруг сообщит, посмотрев на дно моей чашки, о какой-нибудь неизлечимой болезни или, того хуже, о скорой смерти кого-то из родителей. И зачем мне это надо? Но подруга уговорила, заверила, что бабушка Ануш добрая, никаких ужасов не будет, наоборот, направит и посоветует. Оказывается, они были давно знакомы – представляешь, говорит, сбывается почти всё, что она наговорит, тем более что это ещё и приятно, она ж гадает на кофейной гуще! Еще на лаваше можно, не слышала? Когда определяют пол будущих детей. И вообще, неужели тебе не интересно, это же одновременно и экскурсия, и аттракцион!
Ну любопытство и взыграло. Поехали.
Бабуля жила в пригороде, в простом деревенском домике, сложенном из белого камня. Помню пряную, колышущуюся жару, распахнутые настежь двери и окна, прозрачную тюлевую занавеску от мух и бабушку на пороге. Толстые неповоротливые шмели нехотя пролетали мимо нас к каким-то пахучим цветущим кустам у калитки. Но запах свежемолотого кофе на подступах к дому перебивал все остальные. Какое-то время мы простояли у входа, бабушка что-то долго расспрашивала у подруги на армянском, часто всплескивая руками и чему-то улыбаясь – вай, мама-джан! А я стояла дура-дурой, ни слова не понимая и ковыряя туфлей песок. Вдруг бабушка посмотрела на меня с улыбкой и сказала:
– Ай кез бан, я никогда нэ вру, чтобы врать, надо хорошую память имэть, а я старуха уже!
И мне тогда стало так стыдно, что она мой страх перед гаданием восприняла по-своему, и я испугалась ещё больше.
Наконец, позвала меня в беседку, увитую виноградом, посадила за клеенчатый стол, а сама ушла на кухню. Подруга осталась в доме, бабушка нас разделила. Минут через десять вынесла одну маленькую дымящуюся чашечку с блюдцем, поставила передо мной и села напротив.
– А я кофе и не пью почти, – зачем-то сказала я. Может, надеялась, что в последний момент удастся избежать этого полунасильного гадания…
– Вай аствац, время многое исправляет, – сказала старушка, вздохнув, – со временем полюбишь. – Она говорила колоритно, с акцентом, и слушать ее было в удовольствие. – Я вот человек из раньшего врэмэни. Помню, в дэтстве мне и коньяк казался нэвкусным, а сейчас, ай кез бан, без рюмочки за стол нэ сажусь. Пэй, пэй тихонечко до конца, думай о хорошем, чтоб мысли нэ скакали. Кофэ, оно суеты нэ любит, иначе нарисует тебе нэ то, что заслужила, hинг матис пез гитем кез! Лучшее в жизни случается молча, мнэ так бабушка всегда повторяла, а и правда. Бог дал человеку два уха и один рот, чтоб он больше слушал, чем говорил.
А как всё выпьешь с добрыми мыслями, чашечку возьми в лэвую руку, пэрэверни и застынь, – и она, выпучив глаза, смешно показала, как именно застыть.
Я, скривясь от горечи – кофе-то нельзя сластить – сделала все, как она сказала, и бабушка, водрузив на нос очки, стала рассказывать мне мою будущую жизнь, переходя с русского на армянский и снова на русский. Основательно так всё объясняла, с подробностями и какими-то мелкими красочными деталями, хотя иногда делала долгие паузы, так и не найдя нужного слова ни на одном, ни на другом языке. Я в тот момент даже немного разочаровалась, решив, что всё как-то не очень конкретно, одни общие слова: долгая любовь, интересная жизнь, прекрасная семья, что мир посмотрю и себя покажу, творчеством займусь, найду увлечение и не одно, – эдакий усреднённый набор слов для человеческого счастья, который каждому будет приятно услышать… Мне тогда почему-то казалось, что такой и должна быть обыкновенная жизнь, а как иначе? Но о маме, помню, она как-то хорошо, по-особому сказала, я даже запомнила: «Мама у тебя в семье главная, четко вижу, она как пуговица, на которой все держится». Как пуговица. Так и было.
Потом, крутанув чашку и прищурившись, несколько минут внимательно всматривалась в узор. Улыбнулась. «Вай мама-джан, жизнь твоими глазами так красочна… Только больше думай о том, что есть, а не о том, чего нет».
Она говорила просто, но ее незамысловатые слова казались мне загадками, словно она рассказывала сказку, и речь в этой сказке шла совсем не обо мне. Как мне тогда, в юности, было понять её «не стой у себя на пути?», как истолковать слова: «Никто не стоит у нас на пути, кроме нас самих»? А ведь так и случилось потом, стояла, долго стояла, топчась на месте.
Наконец она опустила очки и, пристально посмотрев на меня, произнесла: «Вай мама-джан, и трое детей у тебя будет, все три сына, апрес…»
Какая-то милая тупость разлилась внутри моего тела, стоило мне услышать эти слова, какая-то легкая оглушенность овладела мной, а на лице появилась блаженная дурья полуулыбка, не монализовская, совсем нет, именно дурья, и какое-то нежелание продолжать разговор, ведь главное уже было сказано.
Тут у беседки что-то заколыхалось и зашуршало – пришла следующая в очереди на гадание, крупная полная женщина в цветастом платье и красной помаде от бровей до подбородка. Мне с испугу показалось, что кроме ярких губ на ее круглом лице не было ничего. Но запомнила ее, надо же.
Тогда этим предсказанием я была не просто озадачена, а ошеломлена, и постаралась поскорей забыть об этой странной встрече с гадалкой. И, насколько я сейчас вижу, всё, что она наговорила, оказалось правдой, хотя я и посчитала это тогда общими словами. А она рассказала мне мою, исключительно мою жизнь, увидев ее на много десятилетий вперед на дне крохотной чашечки.
Очень запомнилась та первая поездка в Ереван этим особенным началом, запало в голову про трех сыновей, хотя тогда все в голос смеялись и шутили над этим пророчеством. А я в первую очередь.
Ездили мы в тот раз много, мчались сдуру по крутым горным дорогам, просто так, любовались безудержной красотой, то отправлялись гулять по берегу какой-то речки и бросали в неё камешки, кто дальше кинет, то лезли в гору и останавливались у обрыва, так, что сыпались из-под ног в пропасть булыжники, то ехали к чьим-то друзьям, то просто бесцельно мотались по городу и смотрели, смотрели во все глаза. Потом рванули через перевал в Дилижан, утопающий в зелени и удививший нас прелестными резными балкончиками и легкой заброшенностью.
Еще через день поехали в Эчмиадзин, где находилась, да и сейчас находится, резиденция главы Армянской апостольской церкви – Каталикоса всех армян. Я думала, снова посмотрим храмы и монастыри, но совершенно неожиданно – вы же от Арно Бабаджаняна! – нас принял сам каталикос Вазген I. Я и не очень понимала, что за священник нас пригласил, маленькая была, глупенькая, а потом узнала, что он не просто священник, а великий человек, национальный герой, один из самых уважаемых людей Армении. Простой в общении, коммуникабельный, мудрый и спокойный человек. Зачем мы ему нужны были, малышня, зачем на нас было тратить время, но нет, принял, поговорил, благословил, да ещё и попросил, чтобы нам показали сокровищницу.
Так вот святынь, собранных в главном соборе монастыря, столько, что хватило бы не на один десяток православных храмов. Торжественно подвели к кресту с драгоценными камнями, ну крест и крест, таких много. Попросили приглядеться повнимательнее, там под центральным стеклянным камнем маленькая деревянная щепка, по преданиям, частица креста, на котором был распят Иисус Христос. Говорят, что сам крест распятия был найден в Иерусалиме в начале IV века, а потом по всему христианскому миру стали развозиться его чудодейственные части. Помимо этой святой щепочки в богатом окладе, там ещё хранится обломок окаменевшего дерева от Ноева ковчега, на котором Ной пережил Всемирный потоп и который, по преданию, был найден на горе Арарат. До сих пор спорят по поводу породы дерева, из которой был построен ковчег – кипарис или кедр. Большинство ученых все-таки за кипарис, который не гниет, не трескается и не коробится. Всяким жучкам он тоже не по зубам, и не потому, что древесина слишком плотная, а потому, что обладает особым запахом, ведь каждый, кто хоть когда-то держал веточку кипариса и мял ее в руках, помните аромат? А помимо всего остального, эта древесина легкая, прочная и пластичная, и построить из неё можно что угодно, даже, как выяснилось, Ноев ковчег. В кипарисе огромное содержание смолистых веществ, из-за этого, видимо, доска от ковчега и сохранилась. В давние времена об этих кипарисово-смолистых качествах хорошо знали и древние египтяне, которые именно из этого дерева делали саркофаги для своих фараонов, да ещё и использовали кипарисовое масло при бальзамировании мумий.
Кусочек от этой святой доски в 1766 году специально откололи и подарили императрице Екатерине II в знак уважения к Русской Православной Церкви. Сейчас эта маленькая по размеру, но не по значению, святыня хранится в Москве, в Свято-Даниловом монастыре.
И ещё там в витрине Копье Судьбы, вполне такое невзрачное и довольно невпечатляющее, пройдёшь мимо – не заметишь, а на самом деле, это одна из главных святынь православного мира. Предполагается, что это то самое копье, которым пронзили Христа на кресте. Есть, правда, в мире еще три копья, которые претендуют на то, чтобы называться настоящими: в Вене, Ватикане и Кракове. Копья исследовали и выяснилось, что Эчмиадзинское копье датируется I веком, ватиканское – III веком, краковское – IV, а венское – не ранее VII… Считается, что Копьё Судьбы наделяет владельца способностью утверждать добро, добиваться побед и совершать сверхчеловеческие поступки: «Тот, кто объявит его своим и откроет его тайну, возьмет судьбу мира в свои руки для свершения Добра и Зла». Не досталось бы кому неправедному.
У нас в семье очень любили Арно Бабаджаняна. Он жил в соседнем дворе, в Доме композиторов, и родители часто ходили к нему домой, просто ли посидеть поесть вкусной армянской еды, или поработать над новой песней. Но в основном, конечно, принимали мы, сложилась уже какая-то привычка, дом у нас был открытый. Мама звонила нам с бабушкой во время антракта какого-нибудь концерта и говорила, что после окончания они приедут с гостями. Мы вставали к плите и варили суп из топора. «Топоры» были разные: то в чугунных горшочках запекалось всё, что можно было запечь, то прокручивалась селедка с булкой и всеми другими причиндалами и получался форшмак, с картошкой и на бородинском хлебе – самое оно, то быстренько, если находился сыр, ставилась пицца, то, если уж в холодильнике совсем было скудно, делались бутербродики с чем попало и запекались тоже – горячая еда все-таки шла намного веселее.
Мы всегда старались как-то выкрутиться, если продуктов было недостаточно, а гостей много. В не самые сытые 80-90-е годы, когда готовила в основном я, приходилось придумывать рецепты из ничего, но многие гости в то время довольно часто приносили с собой что-то из еды, какую-нибудь консервину, бутылку или фрукты, хотя многие и уносили от нас «что-нибудь вкусненькое» на завтра. Приходилось готовить не по рецептам, а по ситуации. Самым ходовым «товаром», который нравился всем и всегда, были сосиски в тесте. И часто кто-то из гостей нам притаскивал сосиски с намеком на «сделать тесто». Мы выпускали сосиски на свободу из прилипучего целлофана, резали их пополам, один конец сантиметра на два надрезали крестом, ненадрезанный конец закручивали тестом до половины сосисочного тела и жарили в масле или запекали в духовке, масло было не всегда. Свободный сосисочный конец раскрывался цветком, тесто румянилось, и лучшего хот-дога не могло и быть! Такие «пирожки» улетали прямо со сковородки, не дойдя до блюда, и тем более, до гостей! К чему это я так долго про гостей? Сейчас поймёте.
Однажды моя бабушка Лидка (и не спрашивайте, почему она «Лидка», а не Лида, так уж в семье издавна повелось) принялась жарить эти сосиски, когда мы поздно вечером пришли с концерта Арно Бабаджаняна. Видимо, после его юбилея и фуршета. Папа с мамой, как обычно, позвали потом всех к нам, и надо было за полчаса накрыть стол, не выпивать же без закуски. Пришло человек 20–25. Все эти гости тихо, на цыпочках, пробрались на кухню, чтобы не разбудить домработницу. Спит же человек, тише! Бабушка стала делать тесто, я резала сосиски, закручивала и жарила. На кухню вошел Арно Арутюнович и стал рассказывать нам анекдоты. Делал он это потрясающе! Рассказывает и ест готовые сосиски с пылу с жару. Рассказывает и ест. Рассказывает и ест. Мы готовим и ржем. Готовим и ржем. Потом спохватились, а Арно почти все съел… Оказалось, что-то так переволновался на концерте, что ничего не мог потом на фуршете есть. Чем кормили гостей в тот раз, уже не помню.
С Арно Бабаджаняном был еще один смешной случай. Он обожал шутить, но и его часто разыгрывали. Кто-то из композиторов, не помню, кто, устроил в «Арагви» большой юбилейный банкет, куда пригласили всю Москву. Был там и композитор Никита Богословский, самый, пожалуй, известный в Москве хохмач. Он весь вечер вел с Арно беседу на вполне культурные темы – о Медном всаднике, Каменном Госте, Галатее и всяких прочих оживших статуях.
– Очень интересный феномен, Арно, я давно его изучаю. Я знаю, что в каждом городе есть такая живая статуя, обязательно! Вот в Ереване какая самая известная скульптура? Давиду Сасунскому? Вот, а в Москве, очень, кстати, похожая, – Юрию Долгорукому.
Богословский, как обычно, розыгрыш хорошо подготовил заранее. Они вышли после банкета вдвоем на площадь перед Моссоветом, и Никита Владимирович продолжал рассказывать об оживающих ночами городских статуях.
– Я сам один раз видел, как на постаменте ночью не было статуи, – показал он на памятник Юрию Долгорукому. – Ооо, посмотри, что это?
На асфальте на аккуратненько разложенной салфеточке под хвостом долгоруковского коня коричневой горкой лежало что-то необъяснимое, и от этого необъяснимого шел пар – дело было зимой.
– Ну вот тебе и доказательство! – сказал Богословский и ринулся к кучке. Взяв одну продолговатую коричневую штуку, он жадно засунул ее в рот! Потом другую, третью! Ему явно было вкусно, и он хитро посматривал вверх под хвост бронзовому коню. Арно совершенно застыл в недоумении, не зная, как реагировать. Он поискал глазами помощь, но два великих советских композитора под хвостом железного коня были совершенно одни, лишь вдали, через дорогу, у Моссовета маячил замерзший милиционер.
– Никита, пойдем! Что ты делаешь???? – позвал его Арно, пытаясь все-таки еще улыбаться.
– Понимаешь, старик, я не успел съесть горячее, – ответил Никита и снова протянул Арно одну из какашек. – На, попробуй все-таки! Когда ты ещё такое попробуешь?
Арно с гримасой отвернулся, но знакомый запах люля-кебаба нельзя было не почувствовать.
– Ах ты, сволочь! Ты сожрал три порции люля-кебаба, а меня уверил, что это говно? Ну-ка, отдай! – Арно забрал у Богословского оставшееся люля и проглотил его в мгновение ока.
Много лет прошло с тех пор, Арно уже давно нет, есть его памятник в Ереване. Помнят, любят, ценят, приятно.
Недавно снова летала туда, долго никак не удавалось. Была как раз пора гранатов, город преобразился, на каждом углу стояли палатки с этими фруктами-символами – давили сок. Гранат же считается здесь символом богатства, благополучия и красоты, а раз так – надо выпить стаканчик, тем более что сок такой, течёт прямо в кровь! Ну, а где гранаты, там и несколько рецептиков с гранатами. Вот, например, хохоп.
Для хохопа надо всего ничего – много лука, курочка и гранат. При этом мизерном наборе продуктов вкус у хохопа яркий, насыщенный и, можно сказать, убедительный. Соус получается восхитительный, а курочка необычная в своей изысканной сладковатости. Неудивительно, что в Армении хохоп считается новогодним, ну или праздничным блюдом. Смотрите, что необходимо и как все происходит:
куриные голени, ножки (это мой выбор, но можно и целую курицу разрезать на куски);
столько же по весу репчатого лука;
гранат;
растительное и сливочное масло;
соль, перец.
Курицу посолить, поперчить и обжарить со всех сторон до корочки на растительном масле, потом вынуть ее из сковородки и туда же, не моя, конечно же, положить нарезанный кольцами лук. Как только лук покрасивеет и приобретет красивый карамельный цвет, вернуть к нему в сковородку курицу и закрыть крышкой. Тушить на медленном огне, изредка тыкая ее вилкой. Добавить гранат, причём часть зёрен раздавить, и все перемешать. Посолить, поперчить и тушить под крышкой ещё минут 15, подложив немного сливочного масла. Вот, это хохоп. Вернее, его вариант. Иногда готовят с сухим вином, но мне не очень нравится, вино забивает гранат.
Наверное, хороших кафе и ресторанов в Ереване предостаточно, но я их всех не знаю. Знаю один – «У Артуша»! Знание об этом досталось в наследство от одного прекрасного человека и большого друга родителей, Иосифа Кобзона. Когда он лечился в Германии, то однажды попросил своих армянских друзей, которые очень хотели его чем-нибудь порадовать, прислать из Еревана еду от Артуша. Ему самолетом и доставили! Говорят, он готовил и для всяческих президентов, и для голливудских актеров, и даже Шарль Азнавур у него бывал!
И когда я последний раз ездила в Ереван, то специально отправилась к хозяину этого ресторанчика, Артушу, проверить, чего народ так туда тянется, насколько все эти легенды соответствуют действительности.
И, как говорится, таки да, прекрасный оказался человек с большой тёплой душой! Но таких-то, сами знаете, прекрасных и тёплых, много, а чтоб при этом ещё и готовили на уровне, так по пальцам пересчитать можно, одной руки хватит.
Всю свою сознательную советскую жизнь Артуш прослужил личным водителем у какого-то там министра, потом выкупил бывший комиссионный магазин и стал его директором. За эти пару лет директорства Артуш походил по разным ереванским ресторанам и поприглядывался, кто что готовит, а как вдруг СССР развалился, переделал свой комиссионный магазин в семейный ресторан, притом, что профессионального образования у него не было. Да и зачем армянскому мужчине учиться готовке – это у них в крови, тем более что Артуш охотник со стажем, а кто лучше охотников умеет готовить мясо? Ну и пошли мы тогда к нему и не просто так, напробоваться и салатик какой перехватить, а пошли на хаш!
Надо сказать, хаш я не люблю. Видимо, потому, что никогда не напиваюсь до такого состояния, чтобы наутро хотелось опохмеляться или съесть что-то похожее на хаш, то есть, практически, на горячий холодец. Но любопытно же безумно – как, из чего, когда и сколько! Это ж не просто какой-то очередной наскоро придуманный суп, это, во-первых, настоящая визитная карточка Армении, а, во-вторых, одно из древнейших армянских блюд! Ну, и помимо всего прочего, это самый известный похмельный суп в мире! Почему, я не очень понимаю. Одно дело есть его до возлияний, чтобы он смазал желудок, не дал всему алкоголю всосаться, а другое дело принять его на следующее утро. Представляете, печень накануне перенесла шок, ее пытались отравить несколькими бутылками горячительного и огромным количеством вкусной жирной и острой еды, а наутро вместо простого огуречного рассола ей приходит «медпомощь» в виде наваристого и чесночного хаша. Как это возможно бедной печени выдержать? И я отнюдь не ставлю под сомнения чудодейственно-опохмелительные возможности хаша, я просто не понимаю. Кто-нибудь, объясните мне потом! Пыталась разузнать, изучала вопрос, в итоге знаю теперь биографию этого старинного супа, а чем и как помогает – не знаю.
Хаш изначально считался ритуальным, его варили после жертвоприношений, ну а со временем им стали лечить лихорадку, переломы и похмелье. В те времена его называли еще хаша или хашу. В старинном армянском лечебнике затертого 1184 года «Утешение при лихорадках» озноб из-за простуды советуют лечить «хашой» из мяса козлёнка, а «лихорадку из-за забот и скорби» совсем другой хашой – из ступней и ляжек козлёнка. Причём, про ступни козлёнка это дословный перевод! Помимо козьих и говяжьих ножек, хаш варят из головы и внутренностей, но пока вымочишь и промоешь этот несчастный желудок и кишки, не только есть – жить расхочется. Надо заметить, что хаш раньше считался бедняцкой едой, потому что бедняки подбирали всякие обрезки и непрезентабельные остатки после разделки туши с барского стола, собирали, чистили их и варили вот такой суп. Настоящего мяса им просто не доставалось.
Хаш – блюдо сезонное. Едят его с сентября по апрель, как и устриц, например, и определяется это так же – хаш готовят в месяцы, в которых есть буква Р. Суп этот очень тяжелый, калорийный и основательный, поэтому летом в меню его не включают.
А зимой с него начинают день и обычно едят совершенно отдельно от всех других блюд, причём рано утром на завтрак или даже до завтрака.
Хаш варится очень долго и очень просто, из большого куска коровьей ноги и без соли. Желательно, чтобы в кости было побольше мозга. Брать мясо лучше от передней части, задняя сильнее пахнет. Но сначала говядину хорошо промывают, практически вымачивают. В армянских сёлах сетки с говяжьими голяшками вообще кладут на сутки в самую середину холодного ручья. Но в городах с холодными ручьями неважно, поэтому просто воду в тазах меняют почаще. Варят на тихом огне часов 6–8. Добавляют в хаш и рубец. Его тоже хорошенько промывают, выскабливают, вываривают, меняя воду, потом режут на узенькие полоски и отправляют вариться к ножкам дальше. И вот наконец, когда всё сварено и разобрано, в тарелку выкладывают толчённый с солью чеснок, зелень и высушенный лаваш. Лаваш крошат в хаш до тех пор, пока он полностью не впитает в себя бульон. Обычно хаш едят руками и запивают водкой, ну, чтоб полностью отрезветь. Ну вот какой он, знаменитый хаш.
У Артуша в ресторане, помимо хаша, еще целых 22 супа! Я, может, поступила и неправильно, хаш есть не стала, зато проглотила «коммунистический борщ»! Как можно было пройти мимо такого названия?
Я вообще очень люблю блюда с историей, еду, проверенную столетиями. В Армении таких блюд очень много, и одно из них – ариса. Оно древнее, дохристианское, состоящее всего из двух компонентов – курицы и пшеницы. Курица для меня основная еда, мясо я не люблю, рыбу хорошую купить сложно, поэтому привыкла к курочке с индейкой. Ну и рецепты в книжке соответствующие, хотя понимаю, что мясоедов много. А это тот самый рецепт, когда курицу можно заменить говядиной или бараниной, есть даже постная ариса из орехов. Все эти варианты очень сытные, раньше ведь, в древности, жизнь была непредсказуемая, и ежедневно рассчитывать на завтрак-обед-полдник-ужин было бы странно. Поэтому зачастую завтрак был единственной и самой калорийной едой, чтоб уж наесться так наесться на весь день вперед.
