Ekaterina Husser
О чём плачут на Руси
IX
Открыв глаза,
вдруг отцвету
и остроту,
и духоту,
сквозь жилы пропущу,
учую даже за версту,
что дышит он
и я дышу…
Кляну свой сон,
проклятый сон,
подобен он плуту,
его не превзойду.
Всё ложь.
Всё миф.
Иллюзия и тлен.
Когда сместился крен,
когда ко дну иду,
не он, а я горю в аду
и нет спасителей в саду,
во льду
и сердце матери во льду.
Я пропаду.
Уже пропала, раз пишу…
X
Так красиво стоять на краю
И смотреть не вниз, а на небо.
Я хочу так исполнить мечту-
Побывать там, где ты ещё не был.
Сделать шаг, воспарить к небесам
И обратно забыть бы дорогу.
Гладит ветер по моим волосам
И не скромно цепляет за ногу.
Все обиды и ложь позабуду,
Прощу тех, кто желал не добра,
Возвращаться сюда? Нет, не буду.
Наконец-то свободна и я!
XI
Эпилог
И древо, качая листву,
по старшинству
первым увидит полёт
и в нём прочтёт
безмерного горя тоску,
отнюдь не по пустяку.
А мать на коленях
и что ж,
пожалуй, омоет дождь,
оставит одну в стенах,
на ступенях,
в непроходящих мигренях.
Холодная молодёжь
смотрела и не удивлялась,
старалась,
но не получалось.
Сегодняшний день был хорош
и жаль, что ты с ним попрощалась,
ты тоже старалась,
но что ж,
другими путями пойдёшь.
И толпа всё тобой любовалась,
вновь сокрушалась,
она не сдавалась,
шепча, что поступок твой ложь,
его не перечеркнёшь,
поэтому не тревожь,
оставь место и для печали.
Но как же? Вы снова не знали?
О тех, что вон там щебетали?
Всего в двух шагах.
Забыв страх.
Малышка, её новый друг,
будто спрут.
И за руки вместе пойдут,
пока всё над телом кричали,
вы новую душу распяли.
Вы раньше его ведь встречали?
Не знали.
И снова не знали…
Киоск за углом,
хоть знаком?
Вон там, у соседнего дома,
меж общего дрёма.
Туда уже вёл незнакомый
исполнить знакомую роль…
2008г
История про людей и про уродов
Когда летней южной прохладою
Или зимним скупым вечерком,
Толь собака щенка прячет лапою,
Толь для кошки закрыт тёплый дом
На грязи след останется маленький,
А из глаз упадет в снег звезда,
Бездыханная же на завалинке
И измученная ты душа.
Вне закона и здесь ведь рождённая,
Обретая жестокую боль,
Вся сквозь преданность ты обреченная
Проиграла щенячью роль…
I
Раскинулась всей мощью,
всем простором
величественно,
подарив леса-
Сибирь. О, колыбельная моя,
да небо, что сравнимо с морем,
но только нет ему конца,
вокруг громады,
что глядят сурово,
но ведь нежнее, лишь она
в сердцах
обнимет лапою махровой
и пропадает детский,
глупый страх.
Не верь!
Она наивнее,
стыдливей,
как баба деревенская дика,
шершава,
не прилизана,
счастливо
с душой истрёпанной
столетьями жила.
Здесь город мой родной,
моя обитель,
корнями в эти земли проросла,
он ангел мой,
целитель
и хранитель,
ему здесь воспевается хвала.
Забытый
и веками неприметен,
молчать о нём
должна была молва,
но та история,
что вы сейчас прочтёте
судьбу иную
всем нам предрекла…
II
Моим соседом
был невзрачный мальчик,
он старше на чуток,
года на два,
мы часто изучали с ним подвальчик,
где проживали чудо-божества,
которых мы подкармливали часто
и строили для них ещё дома,
мой друг был мастером рукастым
и во дворе нет лучше шалаша,
чем тот, что он построил неспеша.
Так лёжа на полянке,
глядя в небо
мы слушали волшебнейших стрекоз,
они весь дом цветастые облепят,
стрекочут так, чтобы ввести в гипноз,
чтоб в сердце счастье разом разлилось,
отозвалось,
и этот звук, застывший в детстве,
через года меня обратно нёс,
но не сбылось,
однажды, наступило лето бедствий,
до нас оно всерьёз уж добралось,
уже с другим уж треском всё волочит
по жизни белым мотыльком.
За городом и в дачном доме
случилось роковое пламя:
меня тащили в том разгроме
с трудом,
но я была ещё жива,
тогда жива,
сейчас живая,
пусть без речей и без лица,
уродом,
с тех пор незнакомым,
без матери и без отца.
Жива…
Но как возможно?
Разве можно
остаться здесь,
среди людей
без тех,
кто всех родней,
кто в памяти живых живей?
Но это так.
Я устояла.
И непонятно для чего
существованьем наполняла
в миг опустевшее гнездо.
III
Школьных друзей я избегала,
Их просьбам лучше не перечь.
И если честно, грех с таким сигналом
На дно тихонько не залечь.
Дети жестоки. Как избита фраза.
Но, кто их души тащит в оборот,
Когда душа родителей чумаза,
Откуда взять пример иных красот?
Моё молчанье – лучшая проказа,
Оно так многословно им кричит,
Мне хватит и секунды ампер-часа,
Среди всех тех, кто так в аду горит.
За мою боль меня вбивают в землю
И за потерю мерзость воздают,
О, как же долго мир в забвенье дремлет,
Пока жестокостью друг друга люди бьют…
Моя старушка плакала ночами
И от того молчанье стыло, лишь сильней.
Мой мир покрыло белыми снегами,
Но от того мне было лишь теплей.
IV
А мой соседский друг
страдал не меньше,
удар сильнейший-
ведь мать его мертва.
Фортуна предала,
иль у земли здешней
обряд древнейший?
Но, чем ещё мне
оправдать
разбитую всей жизни гладь,
которая была ценнейшей.
Нет сумасшедшей,
более труднейшей,
когда без матушки на путь
вдруг нужно встать.
Не нужно лгать.
Не может быть тот путь добрейшим,
у сироты не может быть.
И не сокрыть
вам этой правды, не омыть,
не объяснить,
когда истёрты в кровь
малютки пальцы,
которыми он стены теребит,
не плоть той тёплой мамы…
А вам странно?
А ведь всё слишком уж банально,
рвано,
разорванная рана
всё струит.
От холода
и в неодушевлённой ванной
от полотенца
мамин запах не стоит,
а через год
и вовсе он забыт.
Вот, что странно.
И ни на каплю
не гуманно
всё капает с ресниц.
Не заменит,
не простит,
она рожденья не простит,
тебя как будто заново родит,
в раба,
в ничтожество
ведь превратит.
Чужая,
средь бетонных плит,
страшнее твой гранит,
им, как надгробным камнем
ты храним,
он позже пояснит,
ну, а пока болит,
болит…
