Екатерина Франк
Время междуцарствия
– Позаботьтесь о ней, – скрывая лицо за капюшоном, вполголоса обратилась Нейтикерт к тому самому жрецу, что не оставлял бывшую царицу доселе. Тот кивнул, отирая испятнанные смолой руки:
– Разумеется, госпожа. Вы немало потрудились для жителей столицы, сделали за пять лет намного больше, чем я – за все то время, что владыка Птах поставил своего слугу над прочими, верными Ему… Куда же вы теперь направитесь? В Саисе вас наверняка будут ждать посланники его величества – да будет он жив, невредим и здоров!
– Об этом не беспокойтесь, – отмахнулась Нейтикерт с видимым равнодушием. – Никто не станет кромсать тело после того, как голова уже отрублена – стало быть, храму после моей смерти не станут мстить… Ваши люди точно смогут доставить тело его высочества в Город Мертвых и положить в той долине, где лежат его предки?
– Счастлив оказать вам эту услугу, – едва ли не сгибаясь в поклоне, кивнул старший жрец. – Если бы я мог хоть чем-нибудь вам помочь…
– Примите тех служителей Матери Сокрытого, которые не захотели покинуть столицу, под свое покровительство, – мгновенно и серьезно откликнулась молодая женщина, сжимая его ладонь. – И продолжайте то дело, которое мы с вами начали: это очень важно. Пока люди во дворце делят между собой власть, народу Та-Кемет нужно на что-нибудь жить и добывать себе хоть какое-то пропитание. Мое место, вероятно, займет сестра Мерит-Ра – она довольно времени провела в Уасете и справится с обязанностями, которые лягут на нее; вы же сможете всегда связаться с ней через людей отца Бенинофрета.
– Все сделаю, госпожа, все сделаю… – обещал тот, становясь все мрачнее. Жрецы Нейт медленно, неохотно забирались на верблюдов; одного, сгорбленного годами старика, Нейтикерт поддержала, помогая забраться в седло:
– Поезжайте в Саис, учитель. Присмотрите за матерью его высочества в пути, – указала она на безучастную ко всему Тию, уже сидевшую верхом: с потухшим лицом, та молча глядела на пестрый налобник животного под собой, машинально перебирая пальцами яркие кисти. – Помогите Мерит-Ра принять дела: уверена, с вашей помощью она со всем справится.
– Как же так, госпожа? Ты не поедешь с нами?! – перегнувшись в седле, хрипло и потерянно вскрикнул кто-то из молодых жрецов. Лицо старого Бенинофрета окаменело:
– Этого быть не может! Это… – он всмотрелся внимательнее в холодные глаза Нейтикерт и косо рванулся вниз, едва не рухнув с верблюда. – Его величество казнит тебя!
– На все воля богов, – пожала плечами верховная жрица, отступая назад. Бенинофрет глядел на нее с ужасом и непониманием.
– Это из-за того раба, который служил при его высочестве? Неужели из-за него ты останешься в столице…
– Учитель, – строго, спокойно перебила его Нейтикерт. Благословив жестом всех своих бывших подопечных, она с непоколебимой решительностью сложила ладони у груди: – Учитель, не только из-за него… В столице меня ждут незавершенные дела. Да будет легким ваш путь, учитель! Прощайте!
Часть четвертая
Царевна Дуатентипет еще почивала, когда растрепанная спросонья, с красными глазами служанка Хекет, бухнувшись на колени у ее ложа, доложила, что великая Тити желает видеть приемную дочь немедленно. Такого в обычае матери нового владыки прежде не было никогда; но спорить царевна не посмела, после вчерашнего еще больше страшась пойти против воли своей покровительницы.
Хотя ночь еще оставалась в своих правах, великая царица встретила ее безукоризненно, как всегда, накрашенной и одетой; холодный взгляд ее светился лихорадочным и яростным пламенем, какого Дуатентипет никогда не видела у нее прежде. Даже не удалив служанок, она грубо и прямо сообщила:
– Сегодня ночью мятежники пытались освободить преступника Пентенефре и его мать. Мой сын на такой случай издал указ об их казни. – Царевна молчала, не смея открыть рот и лишь с ужасом глядя на нее, и Тити продолжала холодно: – Приговор приведен в исполнение; стало быть, междуцарствие окончено. Мой сын – отныне владыка всех земель Та-Кемет и наш законный правитель.
– Госпожа… – с трудом вспомнив, как дышать, вымолвила Дуатентипет. Тити нетерпеливо взмахнула рукой:
– Это не столь важно. Вот твое дело: завтра с утра надень свои лучшие платья и ступай к моему сыну. Он, я знаю, давно не равнодушен к тебе; нужно воспользоваться этим, пока не стало поздно.
– Что это значит? – неверным языком шепнула девушка. Великая царица мгновенно сверкнула глазами:
– Не будь дурочкой! Есть и другие дочери покойного владыки, чьи братья и матери жаждут получить влияние на его величество – да будет он жив, невредим и здоров! Теперь, когда господин Та… – лицо ее на мгновение омрачилось, но Тити тотчас спохватилась: – Впрочем, неважно. Для чего, как ты думаешь, я всегда заботилась о тебе? Забыла, сколько я для тебя сделала? А теперь еще и предлагаю стать первой женой моего сына, великой царицей Та-Кемет! – Дуатентипет молчала, сжавшись у ее ног, и госпожа Тити поджала губы: – Немедленно ступай и сделай то, что должна!..
***
Над землями Та-Кемет едва поднялось солнце, благословенным золотом затопляя все вокруг, когда новый правитель – ибо Рамсес уже считал себя таковым и имел на то основания – узнал о случившемся минувшей ночью в дворцовой темнице.
Сказать, что живой бог пришел в ярость, означало не сказать ничего. То, что его младший брат будет допрашиваться лично сановником Та и его лучшими в этом вопросе людьми, Рамсес, разумеется, знал с самого начала – не сказать, что ему это слишком понравилось, и во время визита к нему Пентенефре он сперва заколебался даже, размышляя, не стоит ли отложить арест на некоторое время. Все же он помнил и, быть может, некогда любил своего брата: если не он и его люди оказались бы повинными в смерти отца, как знать – вдруг удалось бы сохранить второму царевичу жизнь, отправив, скажем, на приграничную службу? Но Рамсес вовсе не был глуп, а еще – не лишен честолюбивых устремлений: даже не будь Пентенефре виновен в убийстве их отца, ради сохранения собственной власти от него следовало избавиться. Сановник Та предложил доверить все ему одному – и новый фараон, не желая из какой-то внутренней брезгливой стыдливости присутствовать при расправе лично, согласился.
Но тело брата оказалось выкрадено из темницы, да еще кем – кучкой слуг и жрецов! Похищена была и царица Тия, которую надо было допрашивать и казнить показательно – по словам очевидцев, Пентенефре после даже самых страшных пыток отказался подтвердить предъявленные ему обвинения, и потому вся надежда оставалась на его мать: сломить женщину, да еще потерявшую сына, как утверждал советник Та, было бы намного легче. А теперь все вышло так, словно они тайно, по недостоверным уликам убили, возможно, невиновного сына покойного фараона – хотя Рамсес повторял, убеждал, приказывал ни в коем случае не допускать смерти Пентенефре, пока не будут вырваны нужные показания! Правда, в дворцовой тюрьме теперь находился тот самый слуга, организовавший проникновение в темницу и собственноручно зарезавший сановника Та – но, по словам следователей, он также отказывался говорить: говорить даже в самом прямом смысле этого слова, как будто презирал своих мучителей и их попытки вызнать у него что-либо.
Брат сам был пустоголовым безумцем, не знавшим, когда нужно остановиться, и окружение себе подобрал точно такое же, с кривоватой усмешкой подумал Рамсес, но нисколько не повеселел. Смерть сановника Та наверняка уже достигла ушей матери, царицы Тити – стало быть, требовалось еще и утешать ее, объяснять, почему так вышло, просить сдержать чувства, которые могут быть истолкованы неверно; все это новый правитель делать не любил и не слишком умел. Словом, день уже начинался донельзя отвратительно, когда преклонивший колени слуга доложил, что во дворец добровольно пришла разыскиваемая всю минувшую ночь жрица Нейтикерт – наиболее вероятная сообщница покойного Пентенефре, вполне способная разыграть всю эту историю с похищением его тела.
Верховную служительницу Нейт Рамсес неплохо знал еще со времен правления отца, а потому всегда относился к ней настороженно. Люди, поднявшиеся из низов, могут быть опасны, а жреческий сан не гарантирует исключительно набожных намерений – об этом он был осведомлен замечательно целой жизнью при дворе. Оставалось лишь непонятным, чего ради эта женщина пришла во дворец, если могла сбежать из столицы…
Впрочем, увидев перед собой Нейтикерт, новый правитель тотчас отбросил все существовавшие у него до того предположения – в том числе и то, что гордая жрица пришла сдаться добровольно, рассчитывая на его снисхождение. Прежний взгляд ее, ясный и непоколебимый, нисколько не затуманился; и в лице этой женщины было столько же невозмутимости, уверенности в себе и какого-то непостижимого тайного спокойствия перед чем угодно, как и в тот день, когда она впервые предстала перед его отцом. О, Рамсес помнил тот день; хотя эта мысль и не проявилась в нем явно, да и он всегда гнал ее от себя со смятением и гневом – но именно тогда он втайне восхитился дерзостью и мужеством служительницы Нейт, восставшей против извечного дворцового обычая – говорить о чем угодно, кроме того, о чем все думают.
Он махнул рукой стражникам-меджаям, повелевая выйти: едва ли схваченная жрица была столь глупа, чтобы попытаться убить его сейчас. Конечно, другой бы именно так и подумал – что же ей теперь терять, кроме нескольких часов или растянутых пытками дней собственной жизни? Но Рамсес был достаточно умен, чтобы догадаться: раз Нейтикерт пришла сама, рискуя всем, значит, у него есть нечто, необыкновенно важное для нее.
– Тебе известно, что минувшей ночью некие преступники ворвались в дворцовую темницу, убили верховного советника Та, и похитили моего брата Пентенефре? – задал он первый вопрос, прощупывая почву. Женщина перевела на него острый, до неприятного пристальный взгляд.
– Его величество хотел сказать – тело его брата Пентенефре, да пребудет он вечно подле Осириса? – бесстрастно переспросила она. Рамсес прищурился с видимой усмешкой:
– Значит, тебе достаточно много известно об этом деле, не правда ли?
– Его величество совершенно прав, – ровно согласилась жрица. Живого бога уже начал несколько утомлять ее бесстрастный тон, но он сдержал себя и сказал как можно убедительнее, почти мягко:
– Скажи, где теперь находится тело моего брата: он сознался в ужасном преступлении, прежде чем умер, и не подобает служительнице Великой Матери Скрытого, владычицы Нейт, помогать ему в избегании заслуженной кары.
– Но подобает всеми силами стремиться к правосудию и справедливости, чтобы невинный оказался избавлен от мук земных, как и загробных, – неожиданно отчетливо и ясно выговорила Нейтикерт – звук ее голоса почти заставил Рамсеса вздрогнуть. – Его величество, как я слышала, вчера посетил Город Мертвых и узнал нечто необыкновенно важное. Поэтому я осмеливаюсь спросить: что именно жрецы-парасхиты нашли на теле вашего отца – да пребудет он вечно по правую руку от Осириса?
Новый правитель невольно вздрогнул; радостное подозрение зародилось в нем и тотчас исчезло: разве стала бы причастная к случившемуся столь глупо выдавать себя? Но как же иначе ей удалось узнать…
– Я скажу вашему величеству, что это было, – невозмутимо продолжала меж тем жрица. Черные глаза ее, казалось, глядели в самую душу Рамсеса – это чувство остро и неприятно не нравилось ему. – Серьга, которую прежде всегда носил начальник дворовой стражи Хет-хемб – доверенный человек верховного сановника Та…
– Советник Та мертв, как и сам Хет-хемб, – перебил ее фараон, чувствуя, что начинает задыхаться. – Человек, убивший этих двоих, находится в темнице и совсем скоро умрет! Никто сможет узнать, что именно здесь произошло. Что же мешает мне прямо сейчас казнить и тебя следом за моим братом?
– Ваше величество может так поступить, – кивнула Нейтикерт, не сводя с него своего пугающего взгляда. – Но не станет, чтобы не навлечь на себя гнев богов.
– Что ты сказала?! – из последних сил не сорвавшись на крик, Рамсес вскочил со своего места. Резные подлокотники из красного дерева заскрипели под его пальцами: – Каким образом я навлеку на себя гнев богов, покарав преступников?
– Власть вашего величества дана вам от Гора, небесного покровителя всех владык нашей земли, и Амона, царя всех богов, – хладнокровно и вдохновенно ответила Нейтикерт. – Точно так же, как прежде она принадлежала вашему отцу – по их воле. Богам известно, кто дерзнул поднять руку на избранного ими, кто затем покарал преступников, а кто – решился сохранить все в тайне от людей, чтобы не навлечь на себя дурной молвы…
– Я принесу позже богам щедрые жертвы, украшу золотом их храмы и добьюсь их расположения вновь! Весь свет знает, что я не причастен к убийству моего отца, – с отчаянным жаром перебил ее новый владыка Та-Кемет. Нейтикерт прищурилась – холодно и, как показалось ему, едва ли не презрительно:
– Ваше величество полагает, что боги подобны нерадивым чиновникам, которых можно купить и за дебен золота? В землях Та-Кемет наш повелитель судит своих подданных за их подлинные и выдуманные преступления; но после перед владыкой Осирисом и всеми богами вашему величеству предстоит отвечать за тот суд, который вы вершите теперь!
– Ты говоришь так лишь ради того, чтобы я отпустил из темницы единственного ничтожного раба? – прищурился Рамсес. – Его жизнь столь важна для тебя, что ты осмеливаешься грозить даже мне?..
– Этот человек верой и правдой служил вашему брату до самой его смерти. Он отмстил за вероломное убийство вашего отца, – неуступчиво ответила жрица Нейтикерт. – Чего, по мнению вашего величества, заслуживают его поступки: пыток или помилования?
– Я мог бы казнить его, а затем договориться с тобой, – холодно щелкнул пальцами Рамсес: ему показалось, он, наконец, нашел выход из сложившейся ситуации. – Мне нужен надежный и сообразительный человек среди служителей богов в столице; при моем правлении ты получишь намного больше, нежели когда-либо имела от моего отца.
– Все, что человек приобретает, дается ему милостью и промыслом богов, – тихо возразила Нейтикерт. – Можно отнять у него имущество, но не эту милость; а благодаря ней он снова обретет все утерянное.
– Посмотрим же, как боги возвратят тебе твою жизнь и жизнь того раба! – скрежеща зубами, неподобающе громко выкрикнул ей в лицо фараон. – Вот мое решение: убирайтесь оба из города до заката солнца! Выживете ли вы, побираясь милостыней от тех, кого ты принимала в своем храме прежде, умрете ли в пустыне от голода и жажды или выживете – мне все равно. В землях Та-Кемет нет больше раба Кахотепа и жрицы Нейтикерт; если же когда-то я услышу о людях, носящих эти имена, они будут казнены самым мучительным образом! – он впился взглядом в лицо осужденной, словно ожидая прочесть на нем какое-либо выражение, которое удовлетворило бы и смягчило его гнев. Однако Нейтикерт спокойно, почти безмятежно встретила его взор, и новый владыка не смог сдержаться:
– Пока ты еще можешь, дарую тебе право сказать свое последнее слово!
– Свои последние слова я обратила бы к совсем иным людям, хотя убеждена, что по милости богов время для этого наступит нескоро, – своим плавным, уверенно-певучим голосом ответила ему Нейтикерт. – Однако если бы случилось так, что они предназначались его величеству, то мне нечего теперь прибавить к уже сказанному, кроме того, что своей верховной жрицей меня избрала Мать Сокрытого, владычица Нейт. Это значит, что только для нее возможно сложить с меня эти обязанности; я же не вижу для себя знака, который означал бы ее немилость.
– Довольно! Я не намерен больше слушать этот вздор, – прервал ее Рамсес, окончательно рассердившись. Нетерпеливым жестом он указал стражникам, и те мгновенно подхватив жрицу под локти, вывели ее прочь.
Царевна Дуатентипет меж тем как раз направлялась в покои старшего брата – так, что никак не могла, идя тем же коридором, не столкнуться с осужденной преступницей лицом к лицу.
После разговора с царицей Тити она долго не могла прийти в себя; уже вернувшись в свои комнаты и прогнав прочь служанок, поддалась своей тщательно скрываемой, должно быть, от матери-простолюдинки передавшейся привычке: согнулась едва ли не пополам, обхватив себя руками за плечи – будто желая защититься от жестокой правды таким образом. Ноги держали плохо, так, что она даже не сразу поняла, как оказалась лежащей на полу ничком. Если бы кто-то в эту минуту увидел Дуатентипет, то, должно быть, посчитал бы ее сошедшей с ума: не имея сил подняться, царевна то принималась рвать со своих рук, груди и плеч золотые цепочки украшений и тонкий льняной калазирис, то замирала, закрыв лицо руками, и начинала плакать – тихо, беспомощно и навзрыд, как брошенный матерью ребенок.
Она молила богов – и милосердную Исиду, и всемогущего Амона, и даже ненавистную доселе таинственную Нейт, и иных известных ей небожителей – даже тех, о которых разве что мельком слышала прежде; молила дать ей сил справиться с вестью о страшной смерти брата и со словами великой царицы, но золотые статуэтки, всегда хранившие изголовье ее постели, оставались глухи. И тогда Дуатентипет замолчала совсем. Слезы все еще блестели на ее щеках, а из груди вырывались подавленные рыдания, но ум царевны обрел долгожданное равновесие. На душе стало легко, прохладно и пусто.
Медленно, словно заново учась пользоваться своим телом, она поднялась на ноги; механически провела ладонью по непривычно растрепанным волосам, приметив, насколько ужасно теперь выглядит, и потянулась за лежавшим на столике у ложа серебряным зеркалом. Краска на глазах и губах смазалась, оставив уродливые следы на ее щеках, а кое-где достигая даже подбородка – Дуатентипет хотела было кликнуть служанку, но остановилась: не хотелось, чтобы кто-то теперь видел ее в столь неприглядном виде. Она сама умылась, умастила лицо и все тело желтым шафранным маслом, с отвращением отбросив помятое, перепачканное слезами и краской траурное платье; удлинила слегка покрасневшие глаза густо-синей сурьмой, а на веки и губы нанесла растертую золотую пудру.
Ее брат был мертв. Теперь Дуатентипет следовало в первую очередь позаботиться о самой себе.
Тщательно, как никогда прежде до этого, она выбирала себе платье; полупрозрачный лен струился с ее плеч, почти не скрывая тонкого девичьего тела, и к нему царевна надела столько золотых украшений, сколько редко прежде надевала на себя. Инкрустированный священным лазуритом налобник, широкое ожерелье, некогда подаренное царицей Тити, широкие браслеты на запястья и выше локтей, соединенные переливчато звеневшими цепочками – под тяжестью украшений Дуатентипет едва не сгибалась, но все же принудила себя гордо расправить плечи и открыть высокую грудь.
В таком виде шла она к своему венценосному брату, окаменев сердцем и лицом так, чтобы не чувствовать вовсе ничего; и лишь на мгновение встретилась взорами с лишенной украшений, влекомой дворцовыми стражниками Нейтикерт. Бывшая жрица взглянула на нее холодно и зорко – будто северный ветер на мгновение проник под тончайшие одежды царевны, и та отвернулась, стиснув зубы. Браслеты на руках и ногах вдруг почудились ей тяжелее; Дуатентипет повела плечами, прогоняя неприятное чувство.
Ее брат встретил ее равнодушным взором; молча оглядел с ног до головы, стиснул тяжелые руки в кулаки, словно гневался на кого-то – но не на нее же, разве она что-то успела сделать? – и спросил сухо:
– Тебя матушка прислала?
– Д… да, – облизав пересохшие губы, чуть слышно ответила Дуатентипет. Украшения жгли ее кожу; аромат лотоса от благовоний, которыми она натерлась, кружил голову.
– Хорошо, – кивнул новый правитель, отворачиваясь от нее. Кратко, взглядом указал в сторону опочивальни – царевна похолодела от небрежности этого жеста – и, по-своему истолковав ее замешательство, прибавил: – Сюда.
Дуатентипет сжалась еще больше. На мгновение ей захотелось бросить все, пасть брату в ноги и взмолиться о милости; но она слишком хорошо знала, что ее слова уже не изменят ничего.
Я рожу сыновей, рожу множество крепких мальчиков, чтобы моему господину не пришлось ждать наследников от наложниц, убеждала она себя, покорно склоняя голову и глотая горькие, мучительные слезы. Все они будут жить в мире, а когда однажды одному из них придется занять место отца – я запрещу ему убивать своих братьев… Много, много мальчиков – и одного из них, хотя бы одного, непременно будут звать Пентенефре!..
***
– Жди тут, – швырнув ее на колени, распорядился грубо старший из стражников. Нейтикерт молча кивнула, не поднимая головы. Солнце пекло уже немилосердно; но расползавшиеся по привычной – за долгие годы в пустынном Саисе – к жарким лучам коже красноватые пятна мало тревожили ее.
Кахотепа также грубо выволокли из-за ворот. С трудом переступая с ноги на ногу он щурился на солнце и непрестанно закрывал окровавленной рукой воспаленные глаза, как и должен был, по сути – ибо дворцовая тюрьма, в коей он провел всю ночь, располагалась под землей. Нейтикерт знала это и потому смогла удержаться от ненужных вопросов: по крайней мере, раба покойного Пентенефре не успели подвергнуть тем пыткам, которые навсегда искалечили бы его или отняли жизнь. Уже за одно это жрица мысленно проговорила короткую благодарственную молитву, пока стражники-меджаи не отпустили их обоих, позволив подойти ближе друг к другу.
Кахотеп мгновенно узнал ее; удивился ли – сказать было сложно, ибо в темных глазах его, помимо глухой, черной и мучительной тоски, действительно появилось новое выражение. Однако даже очень скверно разбиравшийся в чужих сердцах человек едва ли посчитал бы чувство, охватившее нубийца, чем-то радостным.
– Госпожа Танит, – хотя Нейтикерт и с готовностью подставила ему плечо, пошатывающийся от слабости Кахотеп не оперся на нее, а вместо этого с мукой и благоговением одновременно прижался губами к смуглой руке женщины. – Господин, я не спас господина. Я опоздал…
– Ты сделал все, что мог. Остальное – воля богов, перед которой мы бессильны, – чуть слышно возразила Нейтикерт, стиснув его ладонь; ни один мускул не дрогнул на ее лице, открытом взорам меджаев. – Его величество позволил мне и тебе уйти отсюда: нам стоит поспешить.
Кахотеп поднял голову; темными, недоверчиво-отчаянными глазами огляделся по сторонам, затем посмотрел на саму Нейтикерт – и понял все. Кивнул, выпрямился, морщась от боли в истерзанном теле, и сам, как можно тверже переставляя ноги, двинулся прочь. Левой рукой, горячей и липкой, он обхватил плечи женщины так, чтобы стражники не могли дотронуться более до нее; и гордая служительница Нейт не спешила стряхивать его ладонь.
Стражник-меджай сопроводил их до ворот города – там он, еще совсем мальчишка, воровато оглядевшись по сторонам в поисках возможной слежки, метнулся к какой-то уличной торговке и, возвратившись, сунул изгнанникам тяжелый бурдюк с водой, мешочек сушеных фиников и несколько ячменных лепешек.
– По старой дороге в Уасет раз в пять-шесть дней ходят караваны торговцев тканями, – хрипловато, как можно более бесстрастным и неразборчивым шепотом проговорил он при этом. Большего этот юноша при всем желании не смог бы предложить им; и Кахотеп, взвалив на плечо запасы воды, благодарно кивнул ему, хлопнув по плечу жесткой от уже запекшейся крови рукой. Нейтикерт, взявшая финики и хлеб, сотворила короткую молитву – и затем они оба: темнокожий раб-нубиец с кое-как перевязанными ранами самого угрожающего и подозрительного вида и жрица, лишенная сана – поддерживая друг друга, медленно вышли через городские ворота. Никто не обернулся; вскоре Кахотеп и Нейтикерт смешались с толпой таких же, как они, безымянных бедняков и мелких земледельцев, спешивших кто куда, и пропали из виду совсем.
Юному меджаю, сопровождавшему их, суждено было прожить долгую жизнь. Спустя много лет, будучи уже главой дворцовой стражи, он слышал о некоем архитекторе – чужестранце по происхождению, но говорившем на языке Та-Кемет, словно на родном – построившем необыкновенной красоты храм на юге страны, посвященный всем богам сразу: поговаривали, что на одни лишь пожертвования и при помощи жителей той местности. В это глава меджаев хоть и с неохотой, но верил, и на то у него имелись причины; ибо после смерти Рамсеса, пробывшего живым олицетворением сокологлавого Гора лишь шесть лет и не оставившего наследника, у власти успело к тому моменту побывать невиданное множество фараонов. Наступало смутное и непонятное время, ужасавшее людей: никто не мог сказать с точностью, что случится завтра, и в предсказания жрецов, не подкрепленные чем-либо, мало кто верил. Жители бежали из городов в поисках лучшей доли – некоторое и находили ее: рассказывали, что тот чужестранец принимал в работники даже людей, близко не знакомых со строительством, и сам вместе со своими сыновьями обучал их всему необходимому, а его жена – справедливая, самоотверженная и необыкновенно милосердная женщина – при том же храме принимала всех больных и страждущих, многими из которых была почитаема за живое воплощение некой богини. Но не являлась ли услышанная им история лишь вымыслом жаждущих чуда жителей Та-Кемет – и были ли архитектор и его жена теми самыми Кахотепом и Нейтикерт, изгнанными некогда из Уасета, или же то оказались совершенно другие люди – глава дворцовой стражи так никогда и не узнал.
