Екатерина Франк
Время междуцарствия
Часть третья
Царевна Дуатентипет проснулась в своих покоях намного позже обыкновенного – золотая ладья Ра уже близилась к зениту, когда служанки осмелились предложить госпоже платье и утреннюю трапезу. Не чувствуя ни своего тела, ни вкуса еды, царевна позволила им совершить необходимое, однако мысли ее блуждали далеко. Всю ночь она провела без сна и теперь с трудом связывала все обрушившиеся разом на дворец перемены и несчастья в единое целое.
По крайней мере, о случившемся с ее братом жрица Нейтикерт определенно не знала: в тот момент, когда прислужник докладывал обо всем, царевна успела вдоволь наглядеться на ее побледневшее, с плотно сомкнутыми губами и глазами, ставшими похожими на осколки базальта – такими же холодными, непроницаемыми и непроглядно-черными. Впрочем, остатков прежней сдержанности служительнице богов хватило, чтобы не выпроводить сразу же из храма непрошенную гостью: Дуатентипет поспешила уйти сама, окончательно смешавшись в собственных подозрениях, страхе за брата и отчаянной ревности, никак не желавшей оставить ее сердце. Сколько бы царевна ни повторяла себе по дороге до дворца, что необходимо было прежде всего вызволить Пентенефре из темницы, а уже после думать обо всем остальном – но оставить ревнивые размышления вовсе оказалось выше ее сил.
Кое-как собравшись с силами, она заставила себя подняться из-за стола: все равно ее мутило от собственного страха столь сильно, что каждый кусок пищи и глоток вина комом вставал в горле.
– Оставьте меня все, – велела царевна служанкам, сама удивившись тому, до чего слабо и жалко прозвучал ее голос. Те спешно повиновались; одна лишь верная Хекет остановилась в дверях, с тоской и сочувствием глядя на свою молодую госпожу. Дуатентипет знала, что та когда-то знала ее покойную мать и саму царевну держала на руках еще ребенком – а потому не могла относиться этой женщине как к обычной служанке; но теперь собственные волнение и злость взяли в ней верх.
– Сказано тебе, поди прочь! – нарочито грубо велела она сквозь зубы. Хекет терпеливо промолчала, поклонилась и исчезла за дверями; только губы ее на мгновение поджались, превратившись в тонкую белую нить – и от ее неодобрения, как и собственного осознания некрасивости своего поступка Дуатентипет стало еще хуже.
Куда бежать, к кому идти? Она знала, что ее высокородный брат, благородный Рамсес – тот самый, что отдал страшный приказ – покинул дворец ранним утром, тем самым разом пресекши любые попытки встретиться с ним и пасть в ноги, умоляя о милости… Царица Тия, мать Пентенефре, также была взята под стражу; Дуатентипет никогда прежде не была близко знакома с этой женщиной, но теперь непременно пришла бы к ней, будь такая возможность! Наедине с той, что родила ее возлюбленного, она смогла бы поведать о своих чувствах и страхах – а затем, помыслив вдвоем, они, конечно же, придумали бы какой-то хитроумный план по спасению Пентенефре, помогли бы ему покинуть дворец, быть может, бежать на чужбину, в западные земли; и она, Дуатентипет, бросив все, пошла бы вместе с ним! Там, где нет страшного, непонятного и не в меру зоркого слуги Кахотепа, повсюду следующего за ее братом; где нет коварной колдуньи Нейтикерт, лживой притворщицы, прячущейся за личиной служительницы богов и благодетельницы для всякого сброда; где нет трона и власти их покойного отца, всю жизнь тяжким грузом лежавших на их плечах – о, там Пентенефре непременно позабыл бы о своих заблуждениях и заметил ее, готовую, как и прежде, положить всю свою жизнь к его ногам… Дуатентипет столь увлеклась своими размышлениями, что даже испытала нечто вроде разочарования, вспомнив вновь об окружающей ее действительности.
В мечтах все происходило легко и словно бы вдруг; но тут она совершенно не понимала, что же ей делать. От отчаяния разум царевны ухватился за привычную мысль: пойти к великой царице Тити! Она, всегда считавшая Дуатентипет дурочкой, быть может, случайно сказала бы нечто важное – то, что иначе было не разузнать. К тому же, требовалось начать хоть с чего-нибудь; и царевна, набросив поверх калазириса расшитую серебряными лилиями накидку – ее приемная мать не терпела излишней фривольности в одежде и могла в противном случае разгневаться – тотчас отправилась туда под предлогом обыкновенного посещения из вежливости.
Но увы – великой царицы не было в ее покоях, хотя именно в эти часы она никогда не покидала их, предпочитая заниматься делами гарема повелителя: для прогулок в дворцовом саду становилось уже слишком жарко, а время дневного сна еще не наступило. Конечно, сегодня был вовсе не обычный день; но Дуатентипет знала, как великая царица ненавидела хоть в чем-то изменять своим привычкам. Раз ей пришлось так поступить – значит, случилось нечто крайне важное, затрагивающее самое ценное в ее жизни; а величайшей ценностью в жизни всесильной Тити была власть.
– Госпожа пожелала пройтись по саду в одиночестве и приказала недостойным вернуться, – вот и все, чего Дуатентипет сумела добиться от двух рабынь, призванных сопровождать великую царицу. – Она велела, чтобы ее никто не беспокоил. Если у ее высочества важное дело, то ей следует дождаться возвращения госпожи. Недостойные могут позже сообщить…
– Нет-нет, не стоит, – отмахнулась царевна, придав своему голосу как можно больше беззаботности. – Не стоит докучать госпоже. Я приду позже.
В ее уме меж тем созрел случайный, странный на первый взгляд человеку постороннему замысел; но Дуатентипет вовсе так не казалось. Все во дворце ныне было двойственно и неопределенно – стоило прежде разузнать как можно больше о случившемся. Почему-то она была уверена, что Тити неспроста отослала служанок: значит, те могли услышать или увидеть нечто чрезвычайно важное. За царевной же никто не следил слишком пристально; по дворцовому саду не запрещалось ходить никому из придворных, а к тому же у почившего владыки было слишком много детей, чтобы каждого из них, особенно рожденного от наложницы, сразу узнавали в лицо.
В саду дворца было достаточно укромных тропинок, на первый взгляд почти незаметных и порой отличимых друг от друга лишь цветами, высаженными вдоль них. Будучи совсем девочкой, Дуатентипет выучила наизусть каждую; тогда ей казалось, что при желании она сможет спрятаться здесь от целого мира так, чтобы ее не смогли найти. Конечно, подобного не было – но отделаться на часок-другой от повсюду следовавшей за ней служанки или кого-то из многочисленных братьев или сестер, порой знакомых лишь по имени, оказывалось вполне возможно.
Теперь же легкие ноги, обутые в почти невесомые сандалии, несли ее, будто крылья – Дуатентипет почти бежала, останавливаясь только тогда, когда видела вдалеке чьи-то человеческие силуэты. Страх быть обнаруженной терзал ее, как всякую преступницу – даже ту, чья вина известна лишь ей самой. Но отчаяние и чувство собственной обреченной беспомощности придавали ей сил: к ее чести, ни разу царевна не подумывала о том, чтобы возвратиться назад.
В самом удаленном уголке дворового сада, там, где верхушки раскидистых пальм сплетались подобно шатрам кочевых сынов пустыни, тишина царила такая, что казалось, будто можно было ощупать ее руками. И, завидев наконец впереди край златотканого покрывала великой царицы – Дуатентипет, сама расшивавшая его изображениями священных скарабеев, не могла перепутать – девушка успела лишь с отчаянно забившимся сердцем юркнуть за ствол ближайшего дерева. Обеими руками она придерживала собственную накидку и развевавшиеся на ветру волосы: недоставало еще оказаться обнаруженной столь глупо!
– Господин Та, вы должны были хотя бы предупредить меня! – никогда прежде она не слышала голос великой царицы столь взволнованным. Сановник, вопреки всем правилам дворца и простым приличиям, стоял совсем рядом с ней и отвечал так тихо, что Дуатентипет не могла понять ни слова.
– Нет, нет, молчите! Если мой сын узнает… – отчаянно возражала великая царица. Девушка затаила дыхание.
– Его величество – да будет он жив, невредим и здоров! – желал того же, сам не признаваясь себе.
– Молчите! Молчите, не то я сама ему обо всем доложу, – яростно требовала Тити, стискивая руки перед грудью. – Пролить кровь вашего же государя – и ради чего же? Если вы думаете, – голос ее стал ниже и холоднее, – если вы рассчитываете на сыновнее почтение к вам его величества – то он не знает и никогда, ни за что не узнает о том, что было между нами!..
– На это я и не надеялся, – отрывисто отвечал ей сановник Та. – Но если вы думаете, что я позволил бы тому мальчишке обойти нашего сына перед покойным повелителем – знайте, что вам обо мне известно еще меньше, чем прежде, госпожа!
– Нужно избавиться от этого мальчишки и его матери немедленно, – перебила его великая царица с неподдельным волнением. – Раз эта мерзавка Нейтикерт сегодня посмела к вам заявиться, значит, она уже что-то подозревает…
– Не беспокойтесь, госпожа, я немедленно этим займусь, – заверил ее сановник Та. – Как только царевич Пентенефре и его мать признают все обвинения – оба они навсегда исчезнут из вашей жизни.
***
Верховная жрица Нейт едва успела вернуться к себе после долгой и унизительной, а главное, совершенно бессмысленной поездки во дворец, когда ей сообщили о присутствии в храме постороннего, доставленного служителями Птаха менее двух больших часов. Поблагодарив вестника – и мгновенно внутренне содрогнувшись перед предстоящим нелегким разговором – она тотчас отправилась на встречу с Кахотепом.
Слуга царевича ожидал ее во внутреннем дворике, куда вход дозволялся лишь посвященным; но Нейтикерт не страшилась предательства – все близкие братья и сестры во жречестве были испытаны ею не раз, прежде чем удостоиться доверия. Куда больше опасалась она, что сам Кахотеп сотворит нечто неразумное от нетерпения и отчаяния, и увидев его осунувшееся, хмурое лицо, лишь уверилась в этом.
– Зачем меня привели сюда? – спросил он, едва заметив жрицу, возникшую в дверях; разглядев, кто именно перед ним, с просветлевшим взглядом вскочил на ноги с циновки: – Госпожа Танит! Вам… вы… Вы узнали, что с господином? – верность все же возобладала в нем над иными чувствами. Служительница богов предостерегающе подняла руку, но тотчас опустила ее, прижала к груди невольным жестом, выдав тем самым свою тревогу. Бронзовые прорезные подвески в ее волосах переливчато зазвенели.
– Не все так просто, – признала она чуть слышно, подходя ближе к Кахотепу и строго глядя на него ставшими словно бы еще глубже и пристальнее глазами. – Его величество не принял меня. Я слышала, что он покинул дворец и отправился в Город Мертвых – будто бы парасхиты обнаружили при бальзамировании нечто, что может прояснить кончину его отца.
Нубиец зорко, настороженно всмотрелся в ее лицо, словно пытаясь прочесть в нем нечто более важное, нежели сказанные ею слова; затем потер подбородок и промолвил неожиданно правильно, почти не искажая чужеродную речь:
– Не прояснит. Не позволят… Господин, тот, что убил – уже убрал… скрыл все следы. Это начальник дворцовой стражи Хет-хемб, – прибавил он вдруг и вкратце рассказал о своем пребывании в городе, встрече со старым слугой покойного фараона и собственных догадках.
– Вот, значит, в чем дело, – нисколько не выказав внешне своего удивления и даже с некоторым удовлетворением проговорила служительница Нейт, когда он закончил. Обхватив себя руками за плечи, она прошлась взад-вперед, остановилась и сказала, не оборачиваясь: – Его высочество царевич Пентенефре был сегодня схвачен и отправлен в темницу; допросом руководит верховный сановник Та – его отношение к царевичу всем известно. Царица Тия, как мне известно, схвачена тоже… Мне передали надежные люди – им нет смысла лгать сейчас – что его высочество отправили на нижний уровень подземелий, самый надежный и охраняемый… и что оттуда до сих пор еще никто не возвращался, – она искоса бросила взгляд на Кахотепа, но тот стоял неподвижно, сложив могучие руки на груди и не поднимая головы – так, что трудно было понять хоть что-то по выражению его лица.
– Вы обо всем знали? – наконец подал он голос, и Нейтикерт развела руками, не отводя взгляда: лгать она умела и знала, как скрыть правду, не отрицая ее явно, но пока что не намеревалась делать ни того, ни другого:
– Тебя привели сюда жрецы храма Птаха: их глава, божественный отец Меритсенет – мой старый знакомый и добрый друг, много раз оказывавший нам немалую помощь. Я сама узнала обо всем лишь вчера вечером.
– Прошло уже почти полдня! – перебил ее Кахотеп с искренним негодованием. – Нельзя ждать больше.
– А что ты предлагаешь делать? Ворваться в дворцовую тюрьму и увести его высочество силой, хотя это и полное безумие, – тихо и яростно возразила Нейтикерт – видно было, что и она сама прежде рассматривала такую возможность, – или пытаться договориться с сановником Та, который не станет даже слушать? Будь у нас хоть какие-то доказательства его виновности, можно было бы угрожать ими ему – но их же нет!
– Нельзя оставлять господина Пентенефре этим людям, – упрямо покачал головой Кахотеп. – Во дворце я смогу найти тех, кто согласится помочь…
– Его убьют при одной только попытке освобождения, – будто ребенку объясняя совершенно очевидные вещи, сразу же ответила Нейтикерт. Сцепив пальцы у затылка за головой, локтями она упиралась в свои колени с каким-то немым ожесточением. – Завтра вернется его величество, я постараюсь увидеться с ним и расскажу о том, что ты успел разузнать: этого, быть может, хватит, чтобы спасти жизнь твоему господину. Только бы он продержался до этого времени, – прибавила она вдруг изменившимся голосом, и уловивший эту неуверенную интонацию Кахотеп тотчас вскочил с места:
– А если не сможет? Не продержится так долго? – от волнения и гнева коверкая чужеродную речь, грубо, со всей прямотой спросил он. Жрица покачала головой:
– Тогда все наши усилия окажутся бесполезны. Мы можем лишь надеяться, что его высочеству хватит сил дождаться помощи…
– Никогда! – возмутился нубиец хрипло и яростно, раздувая ноздри – будто дикий зверь, человеческой волей загнанный в тесную клетку. Тем невыносимей ему было слушать речи Нейтикерт, чем сильнее билось в его груди полное восторга и благоговения перед ней сердце: обреченно, тоскливо и безнадежно.
Еще когда в первую их встречу жрица, в своем светлом облачении похожая на луч солнца, окруженная со всех сторон нищими и обездоленными, искавшими крова в святилище под ее строгим надзором – когда она во время беседы с самим царевичем обратила вдруг свой взгляд на слугу, а после еще и заговорила с ним ласково, без презрения или брезгливости – Кахотепу действительно привиделось, будто сама богиня в ее облике сошла к нему с небес.
Проведя на строительстве в речных землях большую часть жизни, мальчишкой захваченный в плен, он уже плохо помнил обычаи и верования своего народа. Боги отца, охотника и отважного воина, убитого вражескими захватчиками, были жестоки и кровавы; но мать Кахотепа, будучи родом с далекого севера, рассказывала ему о загадочной прародительнице всех небожителей, закрывающей свой светлый лик от любого взора и с луком в руках хранящей тех, кто ей молится – великой Танит, или Нейт, как именовали ее в Та-Кемет. Сильная, милосердная и справедливая богиня, принимающая под свое покровительство утративших надежду людей: мужчин и женщин, стариков и детей, чужеземцев и рабов – разве не равны все перед уродливым ликом несчастья? В этом они были одинаковы со своей верной жрицей; удивительно ли, что за столько времени Кахотеп так и не сумел оправиться от того безотчетного порыва восхищения?
Он никогда не позволил бы себе дерзкий взгляд в сторону той, на которую уже смотрел его господин, друг и благодетель. Глаза Пентенефре всякий раз загорались восторгом и любопытством при виде Нейтикерт, он спрашивал ее мнения, прислушивался к советам – порой даже слишком; в другое время Кахотеп непременно сдержал бы себя, но теперь волнение и гнев обнажили его истинное чувство.
– Не верю, что вы, госпожа, так говорите! – резко, яростно отрезал он. – Быть может, благодарность вовсе не известна знатным людям; но слуги помнят доброту своих господ!
– Знатным? – сощурилась Нейтикерт, словно задетая за живое его словами; но Кахотеп лишь упорно склонил голову:
– Да, так, госпожа! Вам есть, что терять; мне же – ничего, кроме собственной жизни. Сегодня я отправлюсь в дворцовую тюрьму, освобожу господина Пентенефре и увезу из города… а вы – молитесь дальше богам и надейтесь на доброту владыки Рамсеса. Вы делаете добрые дела, так не вмешивайтесь в это и дальше! Боги все равно любят вас! – яростно прибавил он, круто разворачиваясь темневшему меж колонн выходу из дворика.
– Тебя же убьют там, ты не понимаешь? – крикнула ему вслед жрица Нейтикерт. Кахотеп остановился на мгновение, вжал голову в плечи и ответил неуступчиво:
– Так помолитесь за меня после, госпожа! Прощайте!
Служительница Нейт не пыталась его остановить. Быть может, и стоило – но целая жизнь, проведенная в жестких рамках храмовых законов, научила ее, что бесполезно останавливать уверенного в своей правоте человека.
Конечно, Кахотеп не мог этого знать – даже большинство окружавших теперь верховную жрицу подчиненных не имело возможности заглянуть в ее прошлое более чем на восемь-десять лет назад – и сама Нейтикерт многое успела если не забыть, то отодвинуть в своей памяти в самый дальний угол, куда заглядывала лишь изредка. Детство ее вовсе не было беззаботным и веселым, как и у многих других, всерьез посвятивших себя служению богам, не выбравших жречество ради почтенной и не слишком хлопотной жизни или же по традиции, установленной когда-то их предками. Имелись и последние, конечно – Нейтикерт встречала подобных людей не раз и успела проникнуться искренним презрением: появлявшиеся в своих храмах только в дни празднеств и обязательных служб, пренебрегавшие ежедневными многочасовыми молитвами ради единения со своим божеством – высшей благодатью для истинного жреца – но при том нередко занимавшие изначально не последние посты в священной иерархии, многие из них были в глазах простых людей значительнее нее самой. Любовь к божеству затмевала в глазах жителей Та-Кемет недостойное, лишенное должного рвения поведение его служителей; эти пользовались хему нечер – жрецы храма великого Амона, а также последователи почитаемых немногим менее Ра, Птаха, Осириса и Гора.
Нейтикерт же начинала иначе и прошла весь путь от простой девчушки-прислужницы до наиболее посвященной в тайны небесной хранительницы всего скрытого, владычицы Нейт. Когда после смерти ее предшественницы богиня вдруг указала на едва достигшую двадцать четвертой весны молодую жрицу, никто не осмелился заявить, будто был в храме кто-то, более достойный этой великой ноши и великой чести. Жители Та-Кемет боялись и чтили всех богов, опасаясь неуважением вызвать на себя их гнев; но Нейт, удивительная и непонятная большинству, и ее служители всегда оставались лишь на вторых ролях. Новая верховная жрица не согласилась с таким положением дел – для чего и отправилась первоначально в Уасет, войдя в ближайшее окружение прежнего фараона; с самого детства она привыкла всего добиваться сама, своими талантами и отчаянным упорством.
Едва ли теперь кто-то мог вспомнить в далеком Саисе, наполовину занесенном песком небольшом городке на границе пустыни, тяжко переступившую порог храма Нейт женщину, одетую чуть ли не в лохмотья и непрерывно кашлявшую кровью. Она была больна и, по всей видимости, не хуже других понимала, сколь недолго осталось ей жить; но за подол ее истлевшего платья цеплялась крохотная взъерошенная девочка лет четырех, с любопытством и тревогой одновременно стрелявшая по сторонам черными глазенками – она-то и пробежала первой по каменным плитам двора в толпе других нищих, ища кого-нибудь, способного помочь ее матери.
Старый жрец Сент-меру, в иные дни с трудом выходивший из своей кельи, тем вечером наслаждался свежим ветром с Запада, растирая травы для приготовления лекарств – ибо не подобало служителю богов проводить время без дела, когда не хватало рук для помощи нуждающимся. Он первым услышал звонкий голос девочки, покряхтев, поднялся с места, добрел до притвора и позвал одну из молоденьких жриц, лишь недавно приступивших к своим обязанностям. Женщину, с трудом переставлявшую ноги, провели внутрь храма и отвели прямиком к самому Сент-меру – в помещениях, отведенных для больных, почти не оставалось места, и туда отводили лишь заразных, которых более и некуда было девать. Когда-то давно, обладая еще зорким зрением и твердой рукой, старый жрец был искусным врачевателем и теперь еще не растерял всего своего умения; осмотрев женщину, он сразу же осознал, насколько запущенной и тяжелой была ее болезнь, а потому стремился хотя бы облегчить ее последние часы, успокоить истерзанную душу и помочь в том, ради чего она и пришла в этот храм – в заботе о ее дочери.
Женщина умерла через четыре дня; и Сент-меру, переговорив с верховной жрицей, убедил ее принять в число многочисленных прислужников и прислужниц осиротевшую девочку, получившую имя Аснат. Свое собственное она не говорила: то ли не помнила, то ли ей запретила это рассказывать покойная мать, наотрез отказавшаяся назваться даже под угрозой оказаться после смерти безликой тенью, не способной воссоединиться со своим телом. Оставшаяся сиротой кроха держалась на удивление хорошо – не плакала даже, когда уносили тело матери, лишь цеплялась тоненькими пальчиками за ткань льняного савана и шла рядом, никому не мешая. Старый Сент-меру, завидев это, взял ее за руку и увел прочь; средств на достойное погребение для всех бедняков у небогатого храма не было, и потому обходились обычно бальзамированием в смоле только внутренних органов, а само тело оборачивали в бинты и высушивали на солнце. Конечно, ничего дурного в этом не было – иного способа сохранить тело, а значит, спасти душу умершего, жители Та-Кемет не знали – но девочке, только что оставшейся сиротой, не нужно было видеть всех тонкостей погребения; старый жрец рассказал ей лишь обобщенно о стране Запада, о шакалоголовом Анубисе и суде Осириса, заверив малышку, что ее мать всего спустя семьдесят дней окажется на счастливых полях Иалу и будет там наслаждаться всем, чего не имела в жизни. Он говорил искренне, потому что глубоко верил в это; и Аснат, слушавшей его со свойственным всем детям непобедимым любопытством, превозмогавшим даже боль от вечной разлуки с матерью, даже не приходило в голову, что сказанное мудрым старцем может оказаться неправдой.
Она осталась при храме, потому что никто не гнал ее, а самой ей идти было, разумеется, некуда; спустя уже несколько дней бойкая кроха носилась по заполненному бедняками внутреннему двору, принося воду таким же больным и обездоленным, как ее покойная мать, а в свободные минутки забегая в притвор и заворожено глядя на ярко раскрашенные изображения богини Нейт на стенах. В ее памяти, как у всех детей, смутной и наполненной ежедневными впечатлениями до краев, образ умершей матери уже оказался тесно привязан к удивительным рассказам старого жреца о загробном царстве, о всесильных богах и связи их с бурным и изменчивым миром, окружившим со всех сторон их храм и выплевывающим то и дело из своей клыкастой пасти людей – нищих, искалеченных, лишившихся работы и крова. Никто не учил Аснат – сама она, ведомая лишь своим наполненным жалостью и благоговейным восторгом маленьким сердечком, складывала у груди тоненькие ладошки подсмотренным у жриц храма жестом и твердила молитвы: свои собственные, всякий раз сочиняемые заново, ибо положенных по обряду воззваний к богине она еще не знала.
– Матушка Нейт, скажи Осирису, твоему сыну: пусть пропустит мою мамочку в страну Иалу и даст ей счастье и покой, чтобы не знала она больше ни боли, ни болезней, ни огорчений, – с глубокой убежденностью в том, что загадочная тень, скрытая за раскрашенными изображениями, внимает ее наивной мольбе, повторяла она. – Матушка Нейт, пошли исцеление тем троим старым воинам, которые сегодня пришли к нам за помощью, а еще той женщине с больными ногами и бывшей служанке Мут-неми – она вчера ночью родила мальчика, но он так и не проснулся, а она теперь лежит и плачет, но говорить ни с кем не хочет… Дедушка Сент сказал, к ней сейчас не надо подходить, а я знаю, что он сам всю прошлую ночь у ее кровати сидел и просил хоть глотнуть воды – теперь идет второй месяц шему, без питья ведь никак нельзя! Я помню, мне с мамочкой, когда мы сюда шли, постоянно хотелось воды… – опуская глаза, она смотрела на опустевший кувшин у своих ног и спохватывалась, низко кланяясь: – Матушка Нейт, прости, мне надо сейчас бежать к колодцу поскорее – те люди во дворе же наверняка хотят пить! – но я еще приду, обязательно приду сегодня!..
Что примечательно, Аснат всегда держала свое слово. Ежедневные молитвы вошли в ее нехитрый обиход точно так же, как работа при храме, постепенно усложнявшаяся: спустя год она уже с удовольствием подметала полы в боковых залах и отведенных для больных помещениях. Понемногу старый Сент-меру начал приучать девочку и к более тонкому искусству врачевания: к седьмой весне своей расцветающей жизни Аснат выучила все целебные травы, произраставшие в редких оазисах неприветливой пустыни вокруг города, и даже пару раз сунула любопытный нос в стоявший в самом дальнем углу лечебницы ящик со склянками, полными многоразличных змеиных ядов.
Но поистине откровением для нее стал тот день, когда одна из прислужниц, вручив ей горшок с водой, велела пройти на задний двор, где в тени старший жрец
Бенинофрет с бамбуковой тростью в руках учил мальчиков «божественной речи» – искусству письма, открывавшему освоившим его дорогу к фараоновой или храмовой службе; но постичь нелегкую науку, как слышала Аснат, удавалось лишь единицам. Кто-то, конечно, не имел возможности пройти обучение полностью, вынужденный ухудшившимся положением дел начинать перенимать отцовское ремесло как можно раньше; но многие попросту не имели достаточно усердия и острой памяти, чтобы выучить написание многих сотен символов, порой отличающихся друг от друга лишь одним-двумя штрихами, и научиться переводить их в обычную для окружающих устную форму. А ведь существовало несколько видов самой «божественной речи»!
Однако Аснат, девочку-прислужницу, чьей задачей было растирать краски, разводить водой и подавать мальчикам во время занятия, дабы не заставлять их самих отвлекаться, это не могло отпугнуть. В те годы она была слишком любопытна – и слишком уверена в могуществе богов, способных даровать постижение самой сложной науки. На цыпочках передвигаясь между сосредоточенно пыхтевшими мальчиками, она то и дело останавливалась, добавляя в палетки разведенные краски – красную и черную – и зорко вглядываясь при этом в расстеленные перед учениками папирусы. Множество странных символов покрывало эти листы – Аснат они сперва показались похожими на крошечных черных мух, причудливо растопыривших лапки – но затем она с удивлением заметила, что каждый знак чем-нибудь да отличался от своего соседа. Еще больше приглядевшись, девочка смогла рассмотреть фигуру, образованную одним из знаков: то был сложивший крылья сокол, священный знак Гора.
– Посмотри, посмотри внимательнее! – настаивал меж тем учитель Бенинофрет, склоняясь над другим мальчиком всего в паре шагов от них; выражение терпеливого ожидания ответа понемногу сменялось ожесточением на его бронзово-загорелом лице, мокром от пота. День был необыкновенно жаркий, и даже в тени дышалось тяжело. Служитель Нейт, разумеется, предпочел бы потратить это время на более полезные вещи, нежели монотонное многократное повторение одного и того же в надежде, что ученики усвоят хоть что-нибудь. – Сказано было: как я написал, так и повторяй. А у тебя что такое? Переделай при мне. Вслух говори то, что пишешь!
– Т-ткань… сложенная вдвое, – забормотал мальчишка, рисуя на листе какую-то странную загогулину, более всего похожую на скорчившегося высушенного червя. Тростниковая кисточка поскрипывала: краска почти полностью высохла, надо было добавить воды – и Аснат, воспользовавшись этим, тотчас поспешила туда. Делая вид, что лишь выполняет свои обязанности, она искоса наблюдала из-за плеча мальчика за совершаемым чудом. – В… вода, – на папирусе появилась зигзагообразная линия справа от загогулины. Кисточка замерла под ней – в слове явно недоставало одного символа, но ученик никак не мог его вспомнить.
– Нога, – устав ждать, подсказал Бенинофрет. Мальчик вздрогнул, но так и остался сидеть неподвижно: видимо, написание знака также не успело отложиться в его памяти. – Как он выглядит, покажи?
Молчание было ему ответом. Сердце Аснат едва не выпрыгнуло из груди: учитель говорил об этом всего несколько минут назад, и она успела запомнить, какой из символов означал это слово. Но можно ли было ей отвечать? Нельзя говорить, когда тебя не спрашивали, иначе прослывешь болтуном – так наставлял ее старый Сент-меру. Но грозный Бенинофрет с его бамбуковой тростью возвышался над учеником, безмерно пугая его и тем самым окончательно лишая возможности вспомнить хоть что-то. Втянув голову в плечи, мальчишка молчал уже с твердой убежденностью в том, что ничего не знает; даже имей он какие-нибудь догадки, ничто не заставило бы его раскрыть рот.
– Кто из вас может ответить за него? – раздраженно повысил голос жрец Бенинофрет. Аснат стиснула зубы: конечно, сейчас найдется кто-то, кому позволено ответить на вопрос учителя, а она – она снова примется разливать краски, как и предписывалось. Прежде девочка-служанка никогда не роптала на свою жизнь; она и так была намного счастливее детей, умерших спустя несколько недель или месяцев после рождения, унесенных лихорадкой или погибших иным образом в чуть более взрослом возрасте. Голодное детство вместе с матерью научило ее ценить крышу над головой и кусок хлеба, получаемый в храме. Конечно, Аснат была и раньше отчаянно любопытной; но впервые в ее сердце в ту минуту родилась та самая страстная жадность до всякого знания, которая порой оказывается в людях сильнее любых других чувств. Она захотела не просто растирать краски и подавать другим, а присесть рядом с ними и тоже учиться различать, читать и писать таинственные символы.
Благая Нейт, Мать Сокрытого, Мать всех богов, помоги мне, скороговоркой повторила она про себя, вспомнив обращения, которые чаще всего звучали в молитвах старших жрецов. И, казалось, таинственная небесная защитница, никогда не являвшая людям свои истинный облик, услышала свою маленькую последовательницу: никто из мальчиков вокруг не поспешил откликнуться на вопрос учителя. И без того уставший от беседы словно с самим собой Бенинофрет окончательно потерял терпение.
