Екатерина Франк
Время междуцарствия
Дуатентипет стиснула зубы. Отчего-то ей невыносимо было видеть гордую жрицу столь подобной простым смертным: и при виде ее брата та не стала принимать свой привычный бесстрастный облик, лишь спокойно скрестив руки на груди:
– Не ожидала увидеть здесь второго царевича Пентенефре. Для нас большая честь приветствовать здесь сразу двух потомков его величества, да будет он жив, невредим и здоров, – она чуть заметно поклонилась, как полагалось жрице второстепенного культа, и следом за тем вдруг обернулась к самой Дуатентипет, безошибочно вырвав ее взглядом из толпы, невзирая на темную накидку и почти полное отсутствие украшений. Царевне не осталось ничего, кроме как сбросить капюшон и подойти ближе.
– Какая радостная и неожиданная встреча, сестра, – без колебаний приветствовал ее Пентенефре, однако в глазах его застыло какое-то выражение, остро не понравившееся царевне. – Я и не знал, что ты также решила прийти сюда.
– Я хотела помолиться сегодня здесь, – как можно сдержаннее ответила Дуатентипет, – потому что никогда прежде не бывала в этом храме и не слышала о нем.
– Мать Сокрытого, великая Нейт всегда готова раскрыть свои объятия тем, кто ищет ее, – с приветливой улыбкой вмешалась верховная жрица. Сама одетая еще проще, чем на приеме – лишь в одно тонкое платье белого льна, ничем не окаймленное и без пояса – она казалась лучом солнца в полумраке храма за ее спиной. На шее Нейтикерт виднелись нити коралловых и лазоревых бус, и крошечные шарики их же украшали серьги; насколько знала царевна, простые горожанки, когда не работали по дому, одевались богаче – однако, глядя теперь на эту женщину, она, какое бы отвращение не чувствовала к ней сознательно, против воли любовалась ее уверенными движениями и красотой лица.
– А спутнику царевича она, вероятно, также знакома под именем Танит, – вдруг, несказанно удивив Дуатентипет, заметила жрица. В черных глазах ее, устремленных на слугу Кахотепа, заблестели искры какого-то отстраненного любопытства – как у пустынной кобры, лакающей воздух вокруг своим раздвоенным языком не ради охоты, а лишь из простого желания узнать нечто новое. Пентенефре, словно не заметив почти неприличного перехода разговора с божественной темы на личность простого раба, спокойно положил руку тому на плечо:
– Мой друг Кахотеп сопровождает меня повсюду и рассказывает мне о нуждах подданных моего отца и повелителя.
– Это достойно уважения, – кивнула Нейтикерт, по всей видимости, также не усмотрев ничего предосудительного в собственных рассуждениях, и, казалось, хотела прибавить что-то еще; однако слуга Кахотеп, до того момента, как полагалось, хранивший молчание, вдруг вымолвил – черные глаза его, диковато и странно блестя, впились в приветливое лицо жрицы:
– Мать Танит? Мать Танит знает все… Говорят, она ходит среди людей, редко ходит, но здесь – ты, госпожа… – ему не хватало слов, а вдобавок даже известные он произносил, страшно коверкая; однако Нейтикерт поняла все и отрицательно покачала головой:
– О нет, я не Мать Сокрытого, я всего лишь ее скромная служительница, по великой милости богов удостоенная видеть некоторые проявления их воли. Пусть тебя не введет в заблуждение мое имя – его мне дали уже здесь, во время обучения… – Ясный взгляд ее на мгновение затуманился и следом вновь обрел твердость: – Прошу за мной.
– Я слышал, что в храме Нейт принимают всех нуждающихся, но не предполагал, что их окажется столь много, – говорил меж тем Пентенефре, следуя за жрицей в главный зал. – Много ли таких детей, как этот Нерти, приходит к вам каждый день?
– Чаще приходят их родители, которым уже поздно оказывается помочь. Впрочем, в его случае, похоже, все обойдется… – красивое лицо Нейтикерт на мгновение омрачилось и вновь стало непроницаемо-любезным. – Сироты чаще всего остаются при храме, остальных мы стараемся передать родственникам или устроить в услужение, если возраст позволяет. Мы предпочитаем никому не отказывать в помощи; но, увы, наши возможности не столь велики, как у жрецов Амона или Гора, – она провела ладонью по воздуху, указав на небольшую часть залы, отделенную рядом колонн от толпы молящихся. Насколько видно было в просветы между каменными столбами, посреди нее находился алтарь, украшенный цветами, фруктами и рядами разноцветных бус, и две жрицы, стоя на коленях у него, непрерывно читали нараспев гимны; в глубине же, скрытое за занавесями, виднелось изображение самой богини.
Нейтикерт, первой простершись перед алтарем, произнесла короткую молитву; затем подозвала к себе одну из помощниц, что-то негромко сказала ей и обернулась к царевне Дуатентипет:
– Мать Сокрытого повелевает, чтобы в ее храме мужчины и женщины возносили молитвы отдельно. Мерит-Ра, моя сестра в лоне Нейт, останется здесь и поможет царевне совершить необходимые ритуалы; я же, с ее позволения, провожу его высочество на мужскую половину храма.
Дуатентипет кивнула растерянно; никогда прежде она не слышала о таких обычаях и сомневалась в их существовании. Если даже они и имели место быть, то наверняка были лишь предлогом, думала она в ярости, наблюдая, как ее брат уходит следом за этой женщиной. Молитва на время успокоила ее ум; надо всегда отрешаться от всего земного, обращаясь к богам – так учила ее великая царица Тити – однако, возжигая под присмотром вежливой и немногословной жрицы благовония, Дуатентипет вновь испытала раздражение.
Никак не показывая своих чувств, она поблагодарила за помощь и наставления, после чего объявила, что желает вернуться во дворец. Стражники-меджаи ждали ее у входа в храм; но Дуатентипет не пошла к ним. Она помнила, в каком направлении ушли ее брат и жрица, а потому отправилась следом за ними, молясь, чтобы дорога не оказалась слишком запутанной. Во многих храмах притворы для молящихся тесно переплетались с целыми лабиринтами из коридоров, и выплутать из них без чьей-либо помощи было невозможно – это царевна знала по величественному храму Опета Амона, где бывала множество раз. Однако храм Нейт не был столь громаден и величествен – или так лишь казалось ей, поскольку подземной части этого места Дуатентипет увидеть не довелось: в этом не было нужды.
Ее брат и жрица Нейтикерт оказались – совершенно внезапно, как ни приготавливалась она к наихудшему – в одном из самых безлюдных уголков, в нише между колоннами, ведущими во внутренний дворик. Ни души не было вокруг; и Дуатентипет, заслышав их голоса, внутренне сжалась, ожидая увидеть нечто ужасное и постыдное – однако Пентенефре и жрица стояли хоть и совсем близко друг к другу, но совершенно в том же виде, в котором покинули царевну полчаса назад; с того места, где стояла Дуатентипет, ей было слышно каждое слово.
– Не будет тратить время на церемонии, которые, полагаю, мы оба презираем в равной степени, – учтиво, но вместе с тем довольно тревожно говорил жрице Пентенефре – в тоне его Дуатентипет уловила некоторое смятение, удивившее ее немало: прежде брат мало внимания уделял женщинам, исключая двух-трех гаремных наложниц, регулярно отправляемых к нему матерью – впрочем, безрезультатно, ибо понести дитя не удавалось ни одной из них. – Я пришел к госпоже Нейтикерт, чтобы предложить свою помощь в вопросе, о котором она недавно сообщила моему отцу на большом приеме.
– Его величество уже удостоил меня своего внимания и приказал хранить молчание до окончания разбирательства, – сухо возразила женщина, попытавшись высвободиться; но Пентенефре, словно не заметив этого, наклонился к ней и заговорил с таким жаром, будто от этого вопроса зависела его жизнь:
– Мой отец не станет разбирать этого дела, он поручит все советникам и забудет сразу же! Поверьте, я множество раз пытался переговорить с ним…
– Это не та тема, которую следует обсуждать со мной, – поджав губы, перебила его Нейтикерт. Царевич выдохнул, опустив голову, затем выпрямился и терпеливо пояснил:
– Разве может преступник осудить сам себя, госпожа? Если вы хотите добиться справедливости, вам нужны доказательства против него и надежный человек, который сообщит все моему отцу!
Нейтикерт молчала; вопрос, который наверняка так и напрашивался быть озвученным ею, повис в воздухе. Царевна затаила дыхание: она плохо понимала, что происходит, но догадывалась, что он имеет отношение к неким влиятельным лицам – а также, что ее брат определенно замыслил нечто опасное, и это приводило ее в ужас. Дуатентипет готова была броситься Пентенефре в ноги и молить остановиться: он и так достаточно часто совершал странные и опрометчивые поступки, понятные ему одному – но жрица вдруг наклонилась вперед и заговорила совсем тихим, низким шепотом, сжимая запястье Пентенефре:
– Хорошо! Запомните: все, что высказали рабочие из Мемфиса про господина Та – правда. Материалы для строительства все время шли в половинном размере, остальное закупалось в счет денег для выдачи работникам. Однажды им задержали выплату на три с половиной месяца! Документы я вам дам – у меня есть копия расходных книг. Человека, через которого господин Та действовал, зовут Панутер. Вы… – она не останавливалась и говорила еще что-то, но Дуатентипет уже не слышала: жесткая темная рука опустилась на ее плечо, и взору испуганной царевны предстало мрачное лицо слуги Кахотепа.
Будь она немного тверже или попросту привычной к тому, что ее приказания всегда исполняются, Дуатентипет не растерялась бы; но, застигнутая на месте преступления, она смогла лишь сжаться от страха, даже не вздумав позвать на помощь: она уверена была, что не уйдет живой. Но Кахотеп лишь смерил ее суровым взглядом, как глупого ребенка, наклонился и проговорил неправильно, но все же понятно, как следует подбирая слова:
– Госпожа Дуатентипет уйдет. Господин любит сестру, не хочет для нее плохого. Госпожа будет молчать; и он… – указал нубиец на себя, – он тоже будет молчать. Иначе будет плохо и господину, и госпоже.
Царевна кивнула, вся дрожа, и прошмыгнула мимо него, еще не веря своему счастью. Она действительно промолчала тогда, как ни трепетала перед великой царицей; и когда брат ее неожиданно предоставил его величеству некие доказательства виновности советника Та, и когда всесильный сановник лишился должности, и когда великая царица, узнав обо всем, рвала и метала, проклиная удачливость соперника своего сына – но теперь, в эту ночь, когда пришла страшная весть о смерти старого фараона – Дуатентипет впервые задумалась о том, что, быть может, ей следовало тогда заговорить о том, что она видела.
Часть вторая
К тому моменту, когда златоликий Ра вознесся над горизонтом, во дворце царило, не утихая с самой ночи, все то же лихорадочно-настойчивое оживление. Никто не смыкал глаз ни на минуту, и даже самые нерадивые в обыкновенное время слуги трудились, не поднимая головы; однако то за одним, то за другим время от времени являлись молчаливые стражники, дабы проводить на допрос к дознавателям низшего ранга. Каждое слово их тщательно записывалось: так приказал сам сановник Та, после кончины повелителя словно в одночасье обретший былое могущество. Всем было ведомо, что новый владыка прежде всегда прислушивался к его советам; злые языки даже поговаривали, что причиной тому стала поддержка, оказанная сановником Та еще в бытность простым писцом при покойном фараоне молодой наложнице Тити, позднее столь возвысившейся милостью своего господина. Доля истины в этих слухах была: между великой царицей и первым советником долгое время и едва ли не вплоть до последних событий существовала некая негласная договоренность о взаимной поддержке. В частности, поговаривали, что к опале младшей царицы Тии, наиболее серьезной конкурентки Тити, приложил руку именно советник Та; и доподлинно было известно, что имя его самого после злополучной истории с рабочими Мемфиса всячески старалась очистить перед своим повелителем великая царица. Словом, теперь, когда сын Тити обрел долгожданное могущество, его давний соратник, разумеется, не оказался забыт.
Пентенефре знал, что жрица Нейтикерт также был вызвана во дворец, хоть и пробыла у дознавателя лишь четверть часа; но его самого допрашивали долго и до неприличного даже подробно, по нескольку раз заставляя повторять одно и то же, а затем сравнивая новые показания с прежними в попытке найти несоответствия. Причину тому царевич, второй наследник после еще не облеченного властью пред ликом богов Рамсеса, понимал превосходно: по дворцу уже полз пущенный неизвестно кем – и это было хуже всего – слух, будто к безвременной кончине владыки приложили руку младшая царица Тия и ее сын.
Могло ли это быть правдой, по крайней мере, в отношении его матери – ибо в себе Пентенефре был уверен – он не знал доподлинно и сам, а оттого терзался страшным подозрением с той минуты, как узнал о смерти отца. Допрос, неприятный и унизительный, лишь усилил в нем это чувство; обладай царевич более высокомерным нравом, этого оказалось бы достаточно для хитроумных дознавателей с их двусмысленными намеками, скрывавшими до грубости очевидную цель. Но Пентенефре стискивал зубы и раз за разом повторял затверженные ответы, про себя гадая, когда же заговорят о матери и что отвечать насчет нее. Тия никогда не говорила при нем дурно об отце, даже когда он окончательно перестал призывать ее к себе, увлекаясь все новыми юными наложницами – в отличие от Тити, которую до конца жизни не оставлял своей милостью; не возмущалась откровенно тем, что ее единственный сын, родившийся неожиданно крепким и здоровым после череды неудачных попыток выносить дитя – ибо божественная супруга Хнума, покровительница беременных с лягушачьей головой, владычица Хекат очень долго не оделяла Тию своей щедростью – несмотря на все это, всегда останется вторым в очереди наследования власти. С учетом того, что царевич Рамсес, старший брат его, давно обзавелся гаремом и сыновьями, надежд для Пентенефре оставалось немного – но прежде это не столь сильно беспокоило его. Конечно, наглой ложью для любого из сыновей правителя было бы заявить, будто он ни разу не представлял именно себя на отцовском троне; не исключением был и Пентенефре – даже не осознавая этого, он часто, обдумывая приказы живого бога, размышлял о том, как сам поступил бы в той же ситуации. В силу своей молодости он еще не задумывался о том, насколько могут быть опасны подобные мысли – а также о том, что они посещают далеко не только его одного…
И еще одного в пылу своего юношеского стремления улучшить положение дел в Та-Кемет, переживавшей не лучшие дни, не понимал Пентенефре: при дворе его осуждали отнюдь не за желание стать фараоном, считавшееся само собой разумеющимся – что может быть как-то иначе, наверняка никто и не представлял. Царевич вмешивался в дела, за которые не стал бы браться ни один вельможа, дороживший расположением владыки; приближал к себе таких же безумцев или людей самого низкого происхождения, принимал их советы и даже порой следовал им; говорил о том, о чем предпочитали молчать другие – о толпах нищих, осаждавших храмы, о работниках, теряющих места, о безмерных тратах на нужды двора и бездействии многочисленных чиновников. Словом, делал все то, чего делать ему было никак нельзя – и история с сановником Та оказалась далеко не первой подобной ситуацией.
Будь покойный владыка несколько решительнее и осмотрительнее, то наверняка давно бы поставил сына на место или отправил на малозначительную должность подальше от столицы – набираться опыта и осторожности. Но он был уже немолод – лучшие дни некогда прославленного полководца, не щадившего ни себя, ни подданных в хоть разорительных для страны, но все же блестящих походах, остались далеко позади – и ко всем своим многочисленным отпрыскам относился приблизительно одинаково: ласково-снисходительно, с добродушным безразличием и некоторой отстраненной гордостью за достижения старших из них. Пентенефре старый Рамсес, пожалуй, выделял больше прочих, забавляясь его энергичностью и упорством; должно быть, именно потому он в конце концов и поверил ему в истории с рабочими Мемфиса, а затем во всеуслышание назвал своим вторым наследником. Впрочем, в этом царевич также не был уверен.
Он плохо знал отца – с самого детства, как и многие другие его дети, исключая Рамсеса-младшего, сына великой царицы Тити, которого на памяти Пентенефре с самого детства держали особняком. Конечно, когда-то они сбегали от слуг и воспитателей, прятались в дальних уголках дворцового сада и делились друг с другом всем, что занимало умы; тогда никому не было дела до возраста и титулов, и семилетний Пентенфре звонко хохотал, забираясь на руки к старшему брату, которому через несколько дней нужно было отбывать в Нубию по приказу отца. Разлука тогда продлилась всего четыре года, вдобавок скрашенные множеством отправленных царевичами друг другу писем; но когда Рамсес, ставший заметно шире в плечах и поясе, с отвердевшим и мрачным лицом, на котором застыло какое-то новое, взрослое и откровенно неприятное выражение, прибыл вновь в столицу – Пентенефре не узнал брата. В свои одиннадцать он уже догадывался о многом, а с прочим просто свыкался: с тем, что побегов и разговоров в укромных местах в саду больше не будет; что таким наставников, какие полагались Рамсесу, ему никогда не разрешат даже задавать вопросы; что раз его мать не стала главной женой правителя, то и он сам навсегда обречен остаться вторым в очереди наследования власти. Лишь одного Пентенефре не стерпел, так и не смог приучить себя к этой страшной, как яд, отравляющей разум мысли: что его старший брат теперь стал его главным соперником.
И об отце своем, хотя куда менее ясно, он думал примерно то же самое. Едва его зная и понимая, что достаточно сблизиться им все равно никогда не удастся, даже при обоюдном желании – Пентенефре старательно вникал во все государственные дела, то и дело встречаясь для этого с чати и иными чиновниками – вернее, с теми из них, кого молва не представляла в числе союзников Та – и у них понемногу добиваясь того, что некоторые всерьез заинтересовались позициями царевича. Разумеется, их было мало – в разы меньше, чем сторонников у Рамсеса – но этого могло оказаться достаточно при должных усилиях и умелом руководстве если не для свержения старого правителя, то для выдвижения своего кандидата на престол. Словом, царица Тити и верный ей советник Та, имевший вдобавок личные счеты к Пентенефре, не зря опасались усиления его позиций; беда была лишь в том, что самому царевичу мысль о насильственном воцарении была глубоко ненавистна.
Кто же осмелился ускорить смерть старого владыки? Рамсес, уставший ждать своей очереди занять престол, кто-то из его доброжелателей – или же один из сторонников самого Пентенефре, ведомый схожими мотивами? Быть может, даже… Он стиснул зубы: нет, такого просто не смогло бы остаться незамеченным! Даже пропусти он некие перемены в поведении своих близких – верный Кахотеп тотчас указал бы на это, намекнула бы и таинственная, но по неведомым причинам все еще остававшаяся на его стороне жрица Нейтикерт… Или и они замешаны во всем этом – из самых лучших побуждений! – а стало быть, нельзя верить вовсе никому… Нет, нет, о таком и подумать страшно, повторял Пентенефре про себя снова и снова. В конце концов, он редко ошибался в людях прежде – и всегда старался окружать себя теми, в чьих дружбе, преданности и нравственности был убежден. Стало быть, это кто-то не из своих… Он так увлекся этими неприятными размышлениями, что не сразу заметил появление матери.
Царица Тия была всего на три-четыре года моложе своей более удачливой соперницы; но человеку несведущему разница в их возрасте показалась бы куда значительней. От природы одаренная необыкновенной красотой, в прошлом лучшая танцовщица гарема и теперь почти не утратила прежней легкости и плавности движений. Как текучая вода, неуловимая и гибкая, совершенно бесшумно прошла она, ступая по полу босыми ногами – в своих покоях Тия никогда не носила сандалии, невольно выдавая собственное низкое происхождение; когда-то другие наложницы потешались над ней из-за этой причуды, позже – повторяли за ней, желая понять секрет удивительной легкости ее поступи. Ни то, ни другое не приносило ожидаемых последствий: сколько Пентенефре помнил мать, та всегда посмеивалась над неуклюжими попытками разных танцовщиц двигаться подобно ей, а злословящих сплетниц, казалось, не замечала вовсе долгое время, а затем мстила – по-женски тщательно и выверенно, так, чтобы никто ее даже не заподозрил. Немало ее конкуренток смогла устранить Тия способами, удивительными в своей изощренной изобретательности: подсыпанным в кровать толченым стеклом, разнообразными средствами для ухода за телом, что в сочетании с уже имеющимися у жертвы благовониями или пудрой становились смертельным ядом, отравленными подарками, переданными через третьи руки и словно бы случайно… Если великая царица Тити управляла дворцом и принадлежавшими семье фараона землями, то в гареме полновластной хозяйкой была именно Тия, в полной мере познавшая все его интриги, умевшая найти подход к кому угодно, выждать момент и затем нанести смертельный удар. Пентенефре и прежде знал о жестокости матери; не раз и не два даже проявлял к ней неуважение, требуя отказаться от мести очередной самонадеянной любимице фараона, посягнувшей на ее власть в гареме. Тия всегда старалась уходить от подобных разговоров и вообще чаще держала все в тайне от сына; но она искренне любила его и иногда, в качестве исключения, соглашалась сохранить жизнь очередной зазнавшейся дурочке – в конце концов, такие всего спустя пару месяцев находили свою участь сами, наскучив фараону или перейдя дорогу более решительным соперницам.
Но одно дело – избавляться от простых наложниц, еще не успевших обрести детей и вместе с ними власть; и совсем другое – решиться на убийство самого живого бога, охраняемого днем и ночью. Даже осмелься на подобное Тия – хватило бы у нее возможностей и людей, чтобы осуществить столь грандиозный и ужасный план ради возведения на престол сына? Пентенефре не желал верить в это; и все же возникшее в первую же минуту в его душе страшное подозрение никак не оставляло его.
– Тебя тоже допрашивали? – сдержав порыв спросить напрямую, осведомился он как можно осторожнее. Мать с приметным неудовольствием свела брови – сбрить их, как предписывали обычаи траура, она еще не успела, и осознание этого почему-то неприятно кольнуло сердце Пентенефре.
– Разумеется, – кивнула она, справившись с собой, и осторожно положила руку на плечо сына. На ее пальцах уже не было многочисленных колец, которые царевич обожал разглядывать в детстве, но ногти остались вызолочены, как и прежде; а голубой траур шел Тии, как немногие из ее праздничных нарядов в былые дни. Казалось, будто она только ждала момента, чтобы отбросить предписанную скорбь по почившему властелину; для Пентенефре, искренне не желавшего отцу такого конца, осознание этого – ибо он все же отнюдь не был глупцом – далось труднее всего.
– Сын, – между тем продолжала Тия, как будто не заметив его состояния – или, напротив, сознательно не обращая на это внимания, – я говорила сегодня с советниками Меру и Сенахти, но тебе следует встретиться с ними лично. Ты же понимаешь, что теперь Рамсес ни перед чем не остановится – а если уж вспомнить о его драгоценной матушке и ее ручном шакале, этом проклятом Та…
– Мама, – прервал ее Пентенефре, чувствуя, что еще немного – и он точно не сможет больше выносить эти разговоры о прочих отпрысках его отца и их матерях: будучи злопамятна, Тия могла часами проклинать их всех и ни разу не повториться. – Мама, скажи наконец правду: неужели ты как-то причастна к этому? Или, может, ты знала, кто замышляет убийство отца, но предпочла промолчать?
– Нет, конечно! Как тебе только могло прийти такое в голову, сынок? – мгновенно расширившиеся глаза матери действительно смотрели на него с искренним негодованием, но Пентенефре слишком хорошо знал ее. Лгать Тия умела еще лучше, чем избавляться от соперниц; представься ей возможность стать матерью нового владыки Та-Кемет, она не преминула бы ею воспользоваться…
И, кажется, на сей раз его молчание она истолковала абсолютно правильно – потому что разом бросила оправдываться и сама схватила сына за плечи, заглядывая в глаза и словно бы в самую душу одновременно:
– О да, мне хотелось бы. Тысячу, десять тысяч раз хотелось отомстить этой зазнавшейся дряни, которая с того самого дня, как ты родился, мечтала избавиться от нас обоих! Как будто ее собственный сын был рожден наследным царевичем, а она сама – законной женой его величества, – с ненавистью шептала Тия скороговоркой. – С самого начала… всю жизнь, сынок, я смотрю, как все желают избавиться от тебя!
Пентенефре скривился с мукой, словно от нестерпимой боли: больше всего на свете он не желал продолжать этот разговор – но и сделать вид, что ничего не понимает, уже не мог:
– Так это… это преступление, – слово «убийство» словно встало у него в горло мерзким колючим комом, так и не оказавшись произнесенным, – это преступление было совершено по твоему приказу?
Тия поджала губы, по-прежнему широко распахнутыми глазами впиваясь в его лицо.
– Я пыталась, – призналась она в конце концов – честно и страшно. – Я бы своими руками сделала все, что нужно… если бы не была твоей матерью и мои действия не могли навредить и тебе. Всю жизнь мне не доставало власти, чтобы уничтожить всех твоих врагов! Столько раз… столько… – голос ее дрожал, прерываясь – Пентенефре никогда раньше не видел ее столь взволнованной. – Я предлагала много разных возможностей им, но никто не согласился… Знаю, что ты не поверишь теперь, но то, что случилось вчера – не моих рук дело: кто-то опередил меня, – закончила царица уже тверже, опуская взгляд.
Внезапная и невольная почти откровенность явно далась ей нелегко: тонкие, аккуратно натертые кармином губы подрагивали, глаза горели болезненно ярким огнем. Пентенефре видел, что причинил матери боль своими расспросами, и это чувство сразу отдалось в его груди неприятным раздражением – не на Тию, а на самого себя. Конечно же, бесполезно и глупо было говорить с ней об этом! Разве могла простая наложница, хоть и родившая сына и ставшая затем царицей, добиться такой поддержки, чтобы устранить самого владыку Та-Кемет при помощи немногочисленных сторонников? На это мог быть способен совсем другой человек – более влиятельный, хитрый… более всего заинтересованный в смерти старого фараона!
– Теперь понимаешь, что именно вокруг нас происходит? – сжимая его плечи, зашептала Тия. Расширившиеся зрачки ее смотрели в самую душу царевича: – Единственный наш выход – это упредить их удар и напасть первыми! Я постараюсь привлечь на нашу сторону начальника дворцовой стражи Хет-хемба: все знают, что это человек негодяя Та, но прежде всего он необыкновенно жаден и падок на деньги – если пообещать ему достаточно, можно рассчитывать на содействие. Ты же должен сегодня же увидеться с сановниками Меру и Сенахти.
– Я непременно встречусь с ними, – заверил ее Пентенефре, отводя глаза с приметной растерянностью; внезапная мысль, которую он никак не мог оформить в нечто ясное, именно в эту минуту – слава всем богам! – наконец-то посетила его. – Но сейчас – сейчас мне нужно повидать еще одного человека; затем я вернусь и примусь за дело, матушка, – пообещал он, заметив беспокойство в глазах Тии.
То, что мать была, по крайней мере, отчасти права в этом чувстве, Пентенефре понял сразу же, едва покинув покои. Никто, конечно, не мог пока что запретить ему выйти из дворца – но всюду, куда бы он ни посмотрел, его встречали настороженные, заранее предполагающие попытку побега враждебные взгляды. Кто-то приветствовал его сухим, коротким поклоном и тотчас разгибался, словно уличенный в чем-либо постыдном, прочие и вовсе отворачивались, делая вид, будто не заметили присутствия царевича. Стиснув зубы, Пентенефре принудил себя не думать об этом: существовали дела куда важнее.
Жрица Нейтикерт уже ждала его – предупрежденная ли своей небесной покровительницей или же попросту слишком хорошо знавшая его нрав – как бы то ни было, представ перед ней, Пентенефре сразу же почувствовал себя лучше. Встревоженный, но ясный и твердый взгляд молодой женщины наполнил все его существо непонятно откуда взявшейся вдруг надеждой; позабыв о нависшей над ним и его матерью страшной угрозой, царевич впервые за минувшие сутки спокойно выдохнул, расправил плечи и даже нашел в себе силы улыбнуться:
– Рад, что в Та-Кемет еще нашлись люди, не избегающие встречи со мной всеми силами.
– Как бы эта радость вашего высочества не оказалась преждевременной, – свела брови жрица с крайне обеспокоенным видом; Пентенефре видел, как пальцы ее правой руки крепко стиснули обвивавший запястье левой серебряный браслет – казалось, еще немного, и украшение распадется на две ровных половинки. – Хотя мне удалось узнать о случившейся беде немногое, но того, что есть – достаточно, чтобы сказать, кого новый Гор на троне и его мать, вдовствующая великая царица Тити, желают видеть виновным.
– Госпожа, – с трудом переводя дыхание от этих безжалостных слов, Пентенефре принудил себя поднять голову и посмотреть женщине в глаза, – госпожа, именем Амона, царя всех богов, клянусь: ни я, ни те, кто близок ко мне, не виновны в смерти его величества – да пребудет он вечно по правую руку от Осириса!
Какое-то мгновение Нейтикерт колебалась; затем жесткий взгляд ее чуть смягчился.
– Тому, кто пришел в дом Матери Сокрытого, стоит вознести ей молитву прежде, чем испрашивать совета, – сложив руки на груди, промолвила она неожиданно примирительно. – Следуйте за мной, ваше высочество.
В том, какого рода будет предложенная ему молитва, Пентенефре не сомневался – жрица отлично умела разделять веру и земные дела; но в храме не было более тщательно охраняемого места, нежели святилище – защищенное, помимо обычной стражи, еще и божественной волей. Нейтикерт сама заперла двери, опустилась на колени прямо на каменный пол, однако не прикрыла глаза – как всегда делала на его памяти, готовясь начать свое служение Нейт – а наоборот, заговорила тихо, ясно и решительно, не сводя взгляда с позолоченной статуи богини, возвышавшейся над жертвенником:
– Наверняка матушка его высочества, младшая царица Тия, уже предложила наиболее решительный способ действия. Раз царевич пришел сюда за советом, значит, он не собирается следовать этому плану, – нетерпеливо продолжила она, заметив, что Пентенефре собрался было перебить ее. – Великая царица Тити и верховный сановник Та, увы, почти не оставляют нам выбора. Разумеется, они желают как можно скорее завершить расследование и объявить виновным его высочество…
