Екатерина Брешко-Брешковская
Три анархиста: П. А. Кропоткин, Мост и Луиза Мишель
И в начале июля, вероятно, я снова паломничаю на Каменно-островский и через ярко цветущий двор бегу в знакомую полумрачную приемную.
Все тот же ласковый прием, тот же шепот беззубого рта и ясные вопрошающие глаза.
– Ну что, как? Все партийные трения – это чистое несчастие. Ты ездила недавно… Расскажи, как в провинции, что говорят крестьяне, рабочие… Ты подожди, я позову Софью Григорьевну и мужа Саши… им тоже хочется послушать.
Вечно нелегальная, привыкшая к осторожности, я почувствовала нарушение той серьезности, какую сама придавала предстоящей беседе, и моя надежда допытаться взглядов и чаяний самого Петра Алексеевича сразу поблекла, охладела. Было очевидно, что он еще не пришел к определенным выводам, сам еще присматривался к событиям и не мог не заметить необычайной сложности момента. Давнишнее недовольство народных масс, затяжная безумная война, повсеместное обнищание, наследие позорного поведения ушедшего правительства и всей бюрократии, закипающий революционный котел и целый рой песьих мух, в виде большевиков, подливающих масло в огонь, – все это создало клубок безвыходных затруднений, неустранимых никаким решительным мечом. Анархическое состояние страны было не за горами, но и ничего хорошего оно не предвещало.
Кропоткин прекрасно понимал это, но противоядия наступающей болезни, как и все мы, не имел и, очевидно, избегал сказать это громко. Я оставила его, и на этот раз ничем не пополнив бездну своих жестоких опасений.
Россия кружилась с неимоверной быстротой. Время было упущено, и уже не предвиделось возможности приостановить всеобъемлющий напор, не уступив сразу, тут же, главному требованию крестьянской России – передачи всей земли в ведение земледельческого населения, не дожидаясь постановления Учредительного собрания.
Слишком много голосов в «сферах» противилось такому постановлению. Старые эгоистические привычки преодолевали расчеты разума. Моральная близорукость мешала рассмотреть грозную действительность, имущие классы точно сами стремились вогнать народные нетерпеливые массы в состояние недоверия, озлобления, мстительности.
Я родилась в деревне, в ней провела всю юность свою, из 75 лет прожила пятьдесят лет исключительно среди крестьян, рабочих, солдат, арестантов, ссыльных, сектантов, нищих, бродяг и опять крестьян и т. д. и знала их простую, несложную, но устойчивую психологию, устойчивую в своих требованиях справедливого к себе отношения; знала также, в чем должна выразиться справедливость этих отношений. Знала и то, что терпение масс на исходе и что каждый день замедления укрепляет подозрительность и недоверие растет.
И я все более убеждалась в том, что интеллигенция, живущая вне близкого соприкосновения с крестьянами и рабочими, не проникшая в их симпатии и верования, совсем не знает сущности души простого народа, совсем не улавливает тех изменений в народном миросозерцании, какое мне пришлось наблюдать и изучать за полвека, за всю жизнь мою, даже включая детство.
«Государственные» люди уверены, что они все лучше знают. Это огромная ошибка. Среди простого народа есть те же государственные головы, т. е. умы, понимающие, насколько необходимо всегда иметь в виду благосостояние всей страны, всего народа; и в то же время обладающие несомненным знанием психологии своего народа. С ними надо говорить, их привлекать к ответственной широкой работе.
Все эти мысли и тогда высказывались и передавались, но они и до сей поры вызывают снисходительные улыбки, и мы видим, как люди, мнящие себя рожденными для власти и порабощения чужой воли, и сейчас смотрят на чернь, на рабочую силу, как на подмостки своего будущего величия. Даже после урока, данного им четырехлетним анархо-террористическим режимом на протяжении всего Российского государства.
