Екатерина Берг
Источник вдохновения. Сборник малой прозы

Полная версия

© Екатерина Берг, 2024

ISBN 978-5-0064-9190-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Крылья творца¹

Выбегаю, бросив тело в улицу!²

Знаете, кто так сказал? Один гениальный русский поэт, которого на моей малой родине чествовать бы точно не стали, заклеймив нонконформистом и революционером.

Прекрасная причина поставить спектакль по мотивам его стихов, не правда ли?

Мой театр – жалкое, захудалое деревянное зданьице на окраине Сиены³, которое, я уже сбился со счета, сколько раз мы с моей труппой восстанавливали, иной раз полуразрушенное. Чаще всего с ним расправлялись либо огнем, либо топором. Тот, кто сказал, что на огонь можно смотреть вечно, приближаясь к спокойствию и просветлению, точно не видел, как горит его детище.

Вот так и теперь, я, в измазанной копотью одежде*⁴ – сегодня вместо премьеры возвращали театру подобающий вид – летящей походкой бегу* по живописной аллее. Природа – это, наверное, единственное, что радует меня в моем городе, который будто бы покинул пространственно-временной континуум, оставшись в бесконечном Средневековье, где любые свежие мысли вянут, как молодой цветок в знойной пустыне.

Взобравшись в очередную горку*, нехотя перехожу на шаг – все-таки легким не идет на пользу регулярно дышать дымом, задерживаясь в подожженном театре, чтобы спасать зазевавшихся членов труппы и самые ценные декорации.

Мои пальцы, пожелтевшие от дешевого курева*, отточенными движениями делают очередную самокрутку. Делаю первую затяжку. Пейзажи с искрящейся в закатных лучах зеленью кажутся еще прекраснее.

Знаете, может быть, я безнадежный оптимист, но я очень верю, что однажды взлечу*. А все эти трудности – временны, просто жесткая тренировка*. Ведь путь в искусстве никогда не бывает простым. Плыть по течению* культуры – способ изначально провальный. В историю всегда входили те, кто шел вразрез, плыл брассом, изнемогая, барахтаясь, но продолжая.

Так было в детстве, когда я поехал с родителями на Лигурийское побережье⁵, а они не уследили за мной. Я заплыл слишком далеко, держась за найденное мной на берегу бревнышко, а потом волна вышибла его из моих рук. И маленький я, почти не умея плавать, отчаянно боролся за жизнь, пока меня не увидели и не спасли другие взрослые.

Стоит ли удивляться, что, чуть повзрослев, я стал все реже появляться дома?* От любви, ласки и внимания там доставались лишь крошки. Слышали стереотипы про сильную связь итальянских мужчин с их матерями? Так вот, я стал большим исключением.

Конечно, меня не слишком искали, когда я не появлялся дома уже по несколько дней подряд. Конечно, меня не спрашивали, чем я занимался все эти годы. А я поглощал залпом романы и пьесы: цензурные – из городской библиотеки, нецензурные – по интернету, в компьютерном клубе, тратя на него все свои карманные на еду.

Но, конечно, мне устроили взбучку, когда узнали, что я с товарищами из художественного колледжа поставил спектакль по «Венере в мехах»⁶.

Отец сказал, что я опозорил семью, и со мной с тех пор не разговаривает. Мать тоже тогда использовала всю свою экспрессию, чтобы объяснить, как я заклеймил их доброе имя, но – клянусь – я заметил шаловливую ухмылку на ее лице, промелькнувшую буквально на долю секунды. В тот момент у меня закралось подозрение, почему отец всегда, сколько я себя помню, так лебезил перед ней.

Вынырнув из воспоминаний детства, в удивлении озираюсь по сторонам – я даже не понял, как оказался в этом районе. Народ здесь подозрительный, кажется, торгуют на углах* они не только травкой. На секунду в сознании рождается фантом того самого дурмана, глубокого, как темный колодец, упав в который, рискуешь там же отдать Богу душу.

Резко мотаю головой, впрочем, не особо привлекая этим внимание прохожих – здесь живут и фрики похлеще меня.

Я ведь видел в своей жизни много слез… Настолько много, что, если их высушить, соли* будет не меньше, чем я вдыхал с тех самых дорожек, дарующих вдохновение. И, что тогда было даже важнее, – безразличие к тем, кто его не оценит.

Пока я еще понимаю последствия роковых мыслей, закрадывающихся в голове, надо уходить. И лучше бы пройти через церковь.

Представляете, я, последний пошляк и развратник, позорящий высокое итальянское искусство и свою примерную консервативную семью, верю в Бога.

Поверят ли когда-то они? Что в моем сердце тоже находят место высокие, религиозные чувства.

Сколько набожных писателей изливали бумаге душу в самых томных, самых кричащих откровениях: Боккаччо, Достоевский, Фитцжеральд… Каждому наверняка было непросто. А я, ко всему прочему, несу свои откровения на сцену, давая презирающим меня и мое искусство людям возможность излить свой праведный гнев тут же, без посредничества литературных критиков.

«В этом доме нет Бога»* – такую эпитафию дали бы моему театру. А потом сожгли бы его, как сжигали на костре в Средневековье девушек, которым по несчастью достались волосы цвета одной из мощнейших природных стихий.

Знаете, во что еще я верю? – Во время*. И в то, что в нем поразительно много параллелей. А как иначе объяснить тот факт, что мышление некоторых людей в двадцать первом веке принципиально не отличается от средневекового?

Хотел бы я иметь крылья, вылитые из церковных свеч! Интересно, люди смогли бы опошлить то, что капли освященного воска падали бы на мою спину, а я бы находил наслаждение в этой боли? И кого волновало бы, что главная тому причина – обретение свободы.

Однажды я взлечу*. Это неизбежно. Я уже прошел так много, что из одной моей жизни можно сплести мемуар и поставить по нему скандальный, душераздирающий спектакль. Только не в Сиене. Иначе славу я обрету не иначе, как посмертно.

«С восковыми крыльями за плечами я буду искать эту высоту»*.

А сейчас я стою на самой высокой точке города, вижу его как на ладони, весь его консерватизм, залатанный в кирпич, сквозящий в архитектуре средневековых зданий.

Умоляю, отвезите меня туда, где я выплыву! Здесь я задыхаюсь*. Задыхаюсь от дыма и от узости мышления, от ограниченности местных людей.

«Данте Алигьери – гений!» Бесспорно. А Джованни Боккаччо – жалкий пошляк⁷? Да что вы говорите. Вы слышали о готической вертикали?⁸

Почему люди так стремятся болтать о том, в чем не смыслят? Ни черта не смыслят!* Этот вопрос не дает мне покоя чуть меньше, чем всю жизнь.

Прохладный ночной ветер проникает под тонкую ткань полурасстегнутой рубашки… Как же мощна сущность природной стихии на этой вдохновляющей высоте!* Потоки воздуха ласково-сильно взъерошивают волосы, поднимая светлый каскад с уже было понурившихся плеч.

Как же меня пьянит ветер…* И опьянение это подобно возношению в небеса, но с правом вернуться на землю и, окрыленным, продолжить ковать себе дорогу к всенаполняющему счастью.

Я ведь верю во время. Если познать его смысл, уловить чувство времени, то можно воспрянуть не только из ненависти, но даже из забытья*.

Как же этот ветер воплощает мощь природы*. И мощь человеческого ума, не скованного предрассудками культуры, свободного, как сам ветер, летящий над городом.

Исполненный чувством свободы, я возвращаюсь в театр. Мне стало так легко наедине с собой, в окружении этого города, – который будто теперь и не давил одной своей сущностью, – что я бы с удовольствием летал по его улицам до самого рассвета. Но мои ребята, ставшие мне семьей по духу, по призванию, точно бы меня хватились. Вот уж кому не все равно, где и в каком состоянии я провожу дни и ночи.

«Хорошего вечера, дамы и господа!» * – бросаю я с пропитывающей звучный голос иронией, только перешагнув порог, в сторону пустого зрительного зала. Сегодня у нас должна была состояться премьера: «Опасные связи», по роману Шодерло де Лакло, три месяца работы над сценарием и столько же репетиций… Но, как вы уже понимаете, приверженцы классического искусства вносят в нашу программу свои коррективы.

«Актеры, ваш выход!» * – восклицаю я с беззлобным смехом, теперь не слишком печалясь об отложенном спектакле. Давно не чувствовал себя таким окрыленным – не в угоду всем, кто против меня, и на радость тем немногим, кто со мной.

Горячо обнявшись со всеми актерами, кто на исходе сил еще приводит в порядок наше детище, я с сияющей улыбкой подхожу к своей верной подруге, вечной музе и любви всей моей жизни. Виктория⁹. Она, подпирающая рукой голову от усталости, но с неугасаемым огнем в глазах заново расписывает деревянную декорацию в виде корабля, которую мы не смогли вынести при пожаре из-за ее огромного размера. На щеке девушки застыла капля белой краски. Подняв на меня голову, она широко улыбается – капля сдвигается выше, в направлении этой прекрасной улыбки. Ее блеск можно вынести, но не выразить словами¹⁰.

– Да, я сумасшедший, – говорю совершенно спокойно. Рука обводит растрепанные волосы, полураспахнутую рубашку и свое исполненное легкостью и радостью лицо, на котором еще недавно красовалась лишь застывшая маска тоски и злобы на мир. – Зато не такой, как они*.

Виктория, не переставая проливать на меня божественный свет своей улыбки, устало поднимается на ноги. Подходит ближе ко мне, но не бросается в объятия, а лишь протягивает руки, с вытянутыми вверх ладонями. Мои – устремляются ей навстречу, покрытые ожогами пальцы сплетаются с ее тонкими, длинными, испещренными разноцветными брызгами краски.

– И ты сумасшедшая, – молвлю, заражаясь ее улыбкой, – зато не такая, как они*.

– Мы сумасшедшие, – повторяет она, как мантру, с озорством в глазах, – зато не такие, как они*.

Поглощенный этим волшебным моментом, я все-таки замечаю боковым зрением движение сошедшихся на сцене актеров, до моего слуха доносятся их неразборчивые перешептывания. И, прежде чем я успеваю повернуть голову, чтобы спросить, в чем дело, зрительный зал наполняет их восторженный хоровой возглас:

– Мы сумасшедшие, зато не такие, как они!*

Я смотрю на них, исполненным любви и благодарности взглядом, радостно смеясь вместо с Викторией. И в очередной раз убеждаюсь, что «тише воды, ниже травы»¹¹ – это точно не про нас.

Занавес.

Внутренний огонь¹²

Она завороженно смотрела вверх, на его глаза, в которых вспыхивали искры с первых же нот.

По танцполу был разлит красный свет, совсем приглушенный, и он, его горящие глаза – в лучах софитов. Его музыка волновала разум, взывала к эмоциям, затаенным в подсознании. Ощутить, почувствовать, признать. Пережить заново.

Алекс Беннетт – гениальный исполнитель нынешней эпохи. Он обуздал музыку и язык, найдя в них столько мощи, столько чувства, как если б это были стихийные силы. Когда он поет, он будто возносится в другое измерение. Он находится здесь и еще где-то в мире, простым людям недоступном. Но порой кажется, он все-таки ведет фанатов, искренне проникающихся его творчеством, за собой, даже если они того не замечают.

В одних его сияющих глазах – целая Вселенная. А из нот его благословенного голоса – складывается дорога к ней.

Последний раз Алина видела Алекса полгода назад, когда он приезжал в Москву и она вместе с командой готовила ему первый в России концерт, масштабное шоу. Которое, разумеется, стало самым зрелищным, самым мощным, самым захватывающим в стране за последние лет десять.

На правах выпускающего режиссера¹³ Алина лично провожала его на сцену. Она видела его таким уязвимым, обнаженным душой за кулисами. Она видела его блистающим в лучах мировой славы на сцене.

Она знала его человеком. Она видела его богом.

– Love is a feeling!¹⁴ – Бархатный тенор, на куплете спустившийся до нижних нот, будто стеля ту самую дорогу к его истории, его душе, его Вселенной, теперь взлетел на несколько тонов.

Призыв, обращенный к тысячам, к миллионам. Чувствуйте!

Алекс был из тех артистов, кто держит весь процесс под своим контролем, кто устанавливает правила*, кто взращивает свою идею и продумывает ее так детально, как только может. Правда, из месяца, проведенного артистом в Москве, у них с Алиной было не так много времени для общей работы. Вот только дни шли столь насыщенно, что казалось, будто она провела с ним рука об руку не меньше полугода.

А разве этого времени недостаточно, чтобы влюбленность заполнила сердце доверху, не оставив ни капли места хотя бы для спокойствия, рассудительности? Об эгоизме и безразличии речи быть и вовсе не могло.

Алина оказалась поглощена им в первую же неделю. Ничто не мешало этому водовороту чувств завладевать ей, стремительно и неотступно. Ей не нужно было думать о том, как бы скрыть свои переживания, не выдать себя. Ведь вся команда давно была уверена, что ее сердце сделано из камня*, на котором выточен лишь четкий план работы и, где-то на внутренней стороне, жесткие моральные принципы.

Никаких служебных романов.

Все время, что Алекс с Алиной находились вместе по работе, он был подчеркнуто бесстрастен к девушке. Неуемный вихрь его эмоций расточался лишь на то, что касалось его концерта, его парада славы, пьедестала его творчества. В то время как Алина чувствовала себя не больше, чем средством для воплощения его грандиозных идей.

Но это вовсе не мешало ей грезить о нем – скорее, напротив, разжигало внутри страсть, которую она не могла выпустить вовне.

– Give in to me…¹⁵ – пропевал он с изящным придыханием и томным блеском в глазах.

«Give in to me». Не счесть, сколько раз в ее сознании повторялись эти проникновенные слова, его божественным голосом… Она бы сдалась. Не думая. Оставив все свои убеждения насчет личного и рабочего.

Когда Алина увидела их шоу в Москве, ставшее поистине грандиозным, она раз и навсегда уверилась, что в том и был смысл ее работы. Прикоснуться к столь великому торжеству искусства, в котором важное место занимало и ее мастерство, ее упорство, ее внимание. И глубокая, страстная влюбленность к нему, к каждому воплощению его творческого гения.

– Quench my desire!¹⁶ – Искры в темных глазах вспыхнули в разы ярче, словно стремясь озарить своим огнем тех, кто так ему предан. Алина стояла в первых рядах. Способность дышать и мыслить вернулась к ней лишь спустя пару менее эмоциональных строк.

Иначе его искры, отражавшиеся в глазах тысяч людей, превратились бы в пожар.

Как пошло это звучит по-русски: «утоли мое желание»*! А на английском, на этом окутавшем мир языке, с его особой сексуальностью, созданной из глубины гласных и мимолетности согласных… Пробирало до сердца. Это «quench» звучало, как щелчок: решение принималось за одно мгновение, и возврата уже не было.

– Talk to me, woman¹⁷…

«Woman» из уст Алекса звучало для Алины так, будто он, закрутив в воронку волны своего голоса, затягивал через нее к себе. Ей представлялось, что она стояла на сцене рядом с ним. Он бы протянул эти слова практически ей в губы. «Поговори со мной».

«Talk to me, man…» Она пыталась, когда он был в Москве. «Ты все сказал тысячам русских, которые покорены тобой. – Эта мысль не давала девушке покоя. Этот возможный диалог прокручивался в ее голове слишком часто. – Теперь скажи мне… В чем твой секрет?»

– Cause I’m on fire!¹⁸ – На этих словах пламя будто материализуется в его глазах. Огонь – бесспорно популярный образ, не только в песнях, но и в целом в мировой культуре. Алина видела, вживую и в записи, сотни раз, как люди пели про огонь.

И только он пел так, будто правда горел.

Когда главреж принесла Алине план работы по закулисью, она, проглядев его, сразу спросила, почему бы на строках с образом пламени не запустить искусственный огонь. Благо, давняя дружба с главным режиссером, еще с университетских времен, позволяла вносить свои идеи, не рискуя нарваться на поучения о том, кто каким делом должен заниматься.

Однако, едва Алина произнесла слово «огонь», подругу пробрала нервная дрожь, и она, будучи не в силах ничего объяснять, лишь бросила: «Если хочешь, разговаривай с ним сама. Я с этим огнем просто умываю руки».

И Алина пошла. Тогда Алекс впервые заговорил с ней не строгим, деловым тоном. В глазах отражался хаос, бушевавший в его душе. Он говорил, вернее, кричал, что огонь на сцене – это безвкусица и банальность. Что огонь должен гореть в сердцах людей, а не вовне. Целый ураган эмоций и не связанных между собой суждений обрушился на Алину, которая, опешив, не понимала, раствориться в нем, в этой буре, в центре которой был страстно желанный ей мужчина, или просто бежать.

Однако от него спасаться не хотелось.

Она не знала. Никто из команды не знал, что Алекс, еще десятилетним ребенком, оказался в огне. Родом из небогатой семьи, он с родителями жил в небольшом деревянном доме в неблагополучном американском городке. И ночью дом загорелся. К счастью, все спаслись, отец вынес его, окаменевшего от ужаса, на руках: когда родитель вошел в детскую, языки пламени уже перешли на кровать, успев обжечь мальчику ноги. На коже остались шрамы, заметные и по сей день. На сердце – неотступный ужас при виде огня. Или того, что очень напоминает реальный огонь.

– I’m just fine. Got to have some peace of mind…¹⁹ – Голос, вознесшийся до третьей октавы, в противовес смыслу слов звучал надрывно. При ярком сценическом свете, несмотря на его темную кожу, было видно, как напряглись скулы. В глазах мелькнул страх. – No!

В Москве, когда Алина подошла к нему, сидевшему за кулисами в ожидании своего выхода, у него было такое же выражение лица. Но слишком уж много оно таило нервозности. Даже животного страха. Что было крайне странно для артиста, давно приобретшего мировую известность.

– Это ведь не обычное волнение перед выступлением? – спросила она на английском. – Расскажи мне, я постараюсь помочь…

– Все из-за твоего проклятого огня! – Взорвался. Слова Алины, полные сочувствия, оказались словно зажигалкой, поднесенной к фитилю. – Поверь мне: это большая ошибка.

Алина, всегда собранная, внимательная, в меру жесткая, на сей раз под влиянием чувств, волнения к человеку, который стал так важен, теперь не могла подобрать ни слова.

– Не пытайся понять меня, помочь мне. – Последнее прозвучало с явным скепсисом, мол, смирись, это невозможно. – Все равно твоих слов недостаточно*.

Когда он встал, намереваясь идти к сцене, Алина осмелилась положить руку на его плечо в знак поддержки. Алекс резко обернулся: в темной бездне его глаз промелькнула такая беспомощная обнаженность, что она замерла, не в силах даже опустить руку. Тогда он, на удивление аккуратно, несмотря на поглотившую его тревогу, взял ее ладонь, казавшуюся в сравнении с ним такой маленькой и такой бледной, в свою и сам опустил ее руку. Уголки его губ едва заметно поднялись, глаза на миг осветились.

И Алина повела Алекса вершить, как ей казалось, его очередной триумф. Тогда как лишь он знал, что это будет его самый непростой концерт. Ему предстояло столкнуться со своим страхом лицом к лицу и выйти победителем.

– Love is a woman…²⁰

Снова это чарующее сочетание звуков, этот язык, столь эротичный по своей природе, в его исполнении становился орудием соблазна. Каждое движение его пухлых губ не уходило от внимания Алины, и каждый раз его губы, по воле обостренного воображения, касались ее губ.

– Give it when I want it…²¹

Музыка нарастала, каждая нота вонзалась в сознание, простирая дорогу его голосу, его словам, его призыву, которому было невозможно не подчиниться. По крайней мере, если не в этом мире, то в своем собственном.

Его крупная, тяжелая ладонь ложилась на ее лебединую шею, почти грубо притягивая к себе, затем опуская ниже, на колени… Черные глаза, во всей полноте своей власти, своего могущества смотрели на нее сверху вниз, расплавляя все страхи и маску бесстрастности. Высвобождая все эмоции.

Алина бы пошатнулась, если б люди вокруг не стояли так плотно. С воспаленной частотой она хватала душный воздух, однако радовалась тому, что здесь от этого наваждения было некуда деться. Наконец-то она не могла убежать от собственных чувств, желаний. Ее главное божество окружало ее. Весь его концерт был воплощением его сути.

– Taking me higher…²²

Она бы могла взлететь только с ним. Только видя его на пике наслаждения, она бы на одном чувственном порыве преодолела этот подъем. Даже его глаза, его губы, голос, тело – все его материальное присутствие в этом мире было лишь верхушкой айсберга. Проникнуться его гением, разделить его человеческие слабости, дотронуться до души.

– Satisfy my feeling!²³

Он овладел ей. Потому что хотел этого. Потому что она почитала за огромный дар быть во власти этого мужчины. Перед ним у нее рассыпались все условности, все ограничения.

Она бы бросилась к его ногам, если б услышала хоть строку его песни, обращенную к ней и ни к кому больше.

Ее сердце вовек загорелось бы жарким, исполненным жизненной энергии огнем, если б те искры, что он расточал всему залу, были направлены к ней.

Алина не представляла, как он вкладывал столько страсти в каждое слово, в каждый звук своего голоса, если его песни воплощались для всех и ни для кого конкретно. Весь концерт она пыталась понять, не смотрел ли Алекс в какую-то часть зала больше, чем в остальные, но ничего подобного не заметила.

Возможно, его муза всегда была перед его взором, сопровождая на каждой ноте?

– Not like a lady. Talk to me, baby!²⁴

Скромность не существует рядом с ним. Правила приличия теряют свой смысл. Рядом с Алексом люди мыслят и чувствуют, следуя его волне.

Картина, так часто вторгавшаяся в сознание, снова захватила ее. Он возвышается над ней, темные глаза приказывают не останавливаться, мощная рука лежит на ее плече, сжимая его в моменты, когда ощущения накатывают слишком резко.

Почему даже тогда, когда плоть, казалось бы, опережает разум, эта связь кажется столь нематериальной?

Будто бы важно совсем не то, что можно увидеть или вообразить.

– Take me to the fire!²⁵

Его голос, во всей своей звучности, красоте и мощи, разнесся по залу. Казалось бы, это катарсис…

Искусственный огонь. Он вспыхивает огромным столпом буквально в метре от него, и Алекс… Он ступает в него. Безвредные, но зрелищные языки пламени окутывают его высокую фигуру.

«Когда он говорит об огне, он будто и правда горит…»

Алина смотрела записи других концертов Алекса. После Москвы он никогда не использовал искусственный огонь. А здесь, в Вене – в дань ли гениям музыки, прославившим этот город? – он повторил свое восхождение в стихию.

Стихию, которую наконец смог обуздать. Благодаря ей, ее стремлению, ее смелости.

Правда, она этого не знала.

Он стоял в огне*, и огонь очищал его душу от страха.

Она смотрела на него, окруженного пламенем, и находила в сей картине воплощение того, как их пути пересеклись на поприще искусства.

Она смотрела в его глаза и понимала, что во многом ее смысл жизни – в этом моменте бытия.

– Give in to the feeling…²⁶

Последняя строка, произнесенная им в огне. Сделав шаг вперед, Алекс вышел из света огня в свет софитов, свет славы, и глаза его стали обводить огромный зал, спускаясь к первым рядам.

Внезапно их взгляды встретились. В черных омутах смятение сменилось удивлением, а оно – искренней радостью и неотделимой от нее страстью.

Все искры в его глазах были преподнесены ей. Здесь, сейчас. Всегда.