Егор Мичурин
Я
Я на незнакомой звезде
Тот же двор с покосившимися, давно некрашеными скамейками. Те же простыни, развевающиеся белыми флагами над покрытой асфальтом площадкой. Те же тополя, клены и одинокая ива чуть в стороне, та же ежевика, оплетающая забор-сетку, который называется рабица. Та же пыльная, местами пожухлая и вытоптанная, трава. Скрип ржавой карусели. Пыль, поднятая бегающими мальчишками. Тощий грязно-рыжий кот. Завалившийся набок бордюр. Тени. Запахи. Жара. Крики. Двор. Классики, голуби, мусорка, машины, кусты, простыни, скамейки, мальчишки, карусель, двор…
…Просто где-то на обочине бытия прямо в тротуар неизвестности вросло дерево. Дерево утраченного. С листьями-чувствами, ветками-людьми, корой-жизнью, стволом-надеждой и корнями, уходящими глубоко в неизвестность.
И я, обособленный двумя сумками, как деепричастный оборот запятыми, посреди этого двора, оглушенный, ослепший, утонувший в потоке образов, мыслей, воспоминаний. Гаснет улыбка, неизбежно мелькающая на лице при словах «мой двор». Мне не до мимики, лицо существует отдельно от меня, оно осталось где-то там, позади, за поворотом, из-за которого не видно этого старого, пыльного, советского до слез двора. Я обесточен, спрятан за щелчком замка, я не умею впитывать звуки, запахи, и глаза не видят из-за непрозрачной пленки прошлого, которое проглотило меня, не разжевав. Нет души, мыслей и бога, нет ни одного чувства и никаких ощущений, нет неба и земли, цвета и света, нет здесь и сейчас, нет меня.
И где-то совсем в другой стороне, в другом времени, и, может быть, вообще в другом измерении был закат, настоящий и фальшивый, с пугающим багрянцем неба и неумолимо тонущим в море шаром, растворяющий и подчиняющий, стягивающий весь свет и все цвета в одну точку, оставляющий этот мир в темноте и обещающий сожрать все звезды и луну впридачу; он играет "Apocalypse please" Muse и требует подчинения, он подминает под себя и заставляет склониться; он – закат, просто закат, но…
Страшно и странно. Потому что в ускользающей от сознания параллельности в то же время кем-то был задушен восход.
Наверное, это правильно и… красиво. Может быть, это справедливо, и уж наверняка загадочно. Нельзя сказать, чтобы это было оригинальным, но и банальным это тоже назвать нельзя. Это, скорее, капельку необычно и совсем чуть-чуть экстравагантно, но, в то же время, дурновкусием это и не пахнет. Кто-то даже скажет, что это, несомненно, гениально, хотя большинство все же согласится с тем, что это талантливо и, без всякого сомнения, мило. И уж точно, это достойно большего. Большего, чем быть просто «этим», неназванным и никем не виденным «этим» на беззвестной планете где-то неподалеку от созвездия Кассиопеи.
Как в фильме «Интерстеллар», книжный шкаф становится целым миром. Страницы листают попеременно то мои пальцы, то ветер, и я лежу посреди своего – «моего»! – двора, прямо на траве, как будто мама не будет ругать за пятна от травы на и без того потрепанных брюках, лежу и читаю, вдыхаю, слушаю, жмурюсь от солнца и мечтательно прикрываю глаза, когда из парадной выходит Ленка (Машка? Танька?), в этом своем выцветшем сарафане, настолько коротком, что он может смотрется естественно только на очень маленькой девочке. Мое прошлое летит через световые годы, пробивая время и пространство, уничтожая теорию вероятности, игнорируя формулы, откровенно наплевав на все законы. Я лежу на траве и стою с двумя сумками, одновременно и в разных эпохах, а где-то надо мной лучи двух звезд встретились в безвоздушном пространстве. И одна из этих звезд – моя.
Не хочется верить, что сгоришь, не долетев считанных миллионов километров. Не хочется знать, что ослепнешь, если искоса взглянешь на нее. Не хочется думать, что ее холодное мерцание лжет издали, а обжигающе-яркий свет заманивает в ловушку вблизи. Не хочется лезть в справочник и искать ее название. Не хочется улетать от нее. И я останусь. Просто выключу двигатели, и медленно, незаметно убыстряя свой ход, упаду на нее. И пусть, прежде чем я стану пеплом, она услышит "Save me" Queen, а в следующее мгновение исчезнет даже этот пепел. Я был в этом дворе, и я был на незнакомой звезде.
Зачем-то Ленка, Машка и Танька повзрослели. Зачем-то я остался там, с ними, с безнадежно зелеными пятнами от травы на брюках, перетянутых отцовским ремнем. Мои деепричастные сумки тянут вниз, мои глаза смотрят вверх. Неужели каких-то несколько шагов, сделанных в почти бесссознательном желании пройти именно этой дорогой, могут воскресить целый мир? Кто-то решил раз за разом возвращать нас в беззаботно-счастливое время, делая несчастными. Кто-то отправляет нас на незнакомую звезду, чтобы мы падали, с опаленными крыльями, тщетно прикрывая глаза с выжженными ресницами. Яркий свет прошлого слепит, настоящее обособляет сумками, в будущее дорога ведет через наши дворы. Остается только покориться неизбежному.
В слепке памяти застывшая нота бессильной ярости и вытатуированной безнадежности на ладонях, прижатых к лицу. Черное, серое, мутное, бесцветное, вымазанное горечью и пропитанное безволием мое время, безжизненно вытянувшееся дохлой змеей. Чад. И я иду от головы к хвосту, вымеряя шагами все то, что мне было отпущено. Мимо меня плывут тополи, клены и, чуть в стороне, ива, ежевика, вросшая в забор-сетку, ржавая карусель, завалившийся набок бордюр, а на дереве утраченного шелестят листья-люди. Страшный закат сменяется чем-то радужно-неуловимым, но, несомненно, милым, и вот уже оно рассыпается алмазной крошкой звезд на черном бархате неба. Я ускоряю шаг, змея становится все тоньше, и одна звезда стремительно приближается ко мнеб и ослепительно ясным светом манит к себе.
И хочется закончить прямо сейчас.
Я смотрю на себя со стороны
Он сохранил документ в папке "Готовое" и с хрустом потянулся. Четвертый роман окончен. Из холодильника сама прыгает в руки бутылка шампанского, припасенная специально к этому случаю, хлопок неожиданно бьет по ушам, и он пьет, прямо из горлышка, заливая пеной рубашку и брюки. Он стал отцом в четвертый раз.
Я смотрю на себя со стороны, испытывая нежность к этому обрюзгшему от постоянного сидения за столом человеку в мятой одежде, уже начавшему икать от непривычно большой дозы шампанского, выпитого залпом. Этот человек с обгрызенными ногтями, множеством родинок и прореженной временем шевелюрой – я. Никем непризнанный, нечитанный и одинокий Писатель, еле сводящий концы с концами, урезающий свой сон и отдых, чтобы разбрасывать черные значки букв по белому экранному листу. Он работает охранником в ночную смену и мечтает сменить старый компьютер на современный ноутбук, так, чтобы можно было творить и на работе. Деньги на это аккуратно откладываются во второй сверху ящик массивного стола, купленного со вторых рук, единственное место в его съемной квартире, кроме входной двери, которое можно запереть на ключ. За пределами своего обиталища он закрывает на ключ и самого себя, превращаясь в молчаливого, застенчивого, добродушного увальня, который говорит, заикаясь, и, то и дело, краснеет.
Я один в этом городе, куда переехал после рождения первенца; здесь я стал отцом еще трижды, но город так и не стал для меня родным.
Я, очевидно, хороший актер. Я умею перевоплощаться. Все четыре мои детища написаны от первого лица. В третьем романе говорит женщина, первый, казалось, создавал пресыщенный жизнью баловник Фортуны и представитель богемы, а вторым были перенесенные на жесткий диск компьютера диалоги с самим собой опустившегося на самое дно жизни бича. Что же касается четвертого… Его ожидают бесконечные правки, редактура, чтения, вслух и про себя, восхищение и проклятия – все это будет исходить лишь от одного человека. Писателя. Меня. Его. Потом четвертый роман будет распечатан, сложен в аккуратно подписанную папку и найдет свое место в третьем сверху ящике того же стола, где лежат, кроме накопленных денег, документы (первый сверху ящик) и жиденькая пачка фотографий.
А после того, как третий сверху ящик со скрипом задвинется, я снова буду ворочаться в несвежей постели, пытаясь заснуть после смены и отбрасывая в сторону приходящие в голову идеи.
Просто этот тщащийся уснуть охранник знает, что поставленное на конвейер рождение не имеет ничего общего с искусством, тем самым, которому он однажды поклялся в вечной преданности до конца жизни. Несмотря ни на что. Идеи летят в разные стороны, как ошметки картофельной шелухи, которую он неумело срезает тупым ножом. Нужно заставить себя пережить и переосмыслить четвертого ребенка, оставить позади все мысли о нем, очиститься и подготовиться к вынашиванию пятого. Он знает, что на это может уйти и полгода, и год, но ребенок должен получиться здоровым, крепким и не должен быть похож на остальных – так надо. Его не торопит издательство со своим планом, и его личный агент вместе с редактором не названивают ему каждые вторник и пятницу, торопя с выходом очередного романа. Он сам хозяин своего времени, он раб и повелитель того, что остальные люди называют талантом.
Я посылал три предыдущих рукописи, все вместе и каждую по отдельности, в разные издательства, и не получал ответа. Каждый раз я клялся, что больше не стану этого делать, но проходило время, и вновь сотрудницы почты с сочувствием смотрели на краснеющего мужчину, неловко надписывающего адрес на большом конверте. Придя домой, я обводил дату отправки письма на настольном перекидном календаре, и каждый день в течение шести месяцев после этого аккуратно проверял почтовый ящик. Реклама, счета, реклама, письмо от матери, упорно не желавшей осваивать смартфон и Интернет, снова реклама. Я ждал только шесть месяцев, потому что это был обычный срок для рассмотрения рукописей в издательстве. Потом я мучительно, безобразно напивался, отрабатывал штрафные смены на работе и долго приходил в себя. Пока снова не шел на почту.
И примерно раз в год он перечитывал собственные романы, неторопливо, с удовольствием, высоко поднимая брови и внимательно вглядываясь в ровные строки, получая такое же наслаждение, как если бы читал любимого Хемингуэя, которому не смел даже подражать. Жизнь шла размеренно, не широкими и не маленькими шагами, не торопясь и не останавливаясь у каждой витрины. Он работал, чтобы жить, и писал, чтобы жить дальше, проходил сквозь время, не замечая его неумолимого течения.
Человек сидит на краю кровати и трет обвислую щеку с отпечатавшимся на ней краем подушки. Я смотрю на него и ищу хоть малейший признак другой, Божьей отметины, которой Он помечает каждого, чьи творения переживут десятки жизней в разных поколениях. Я ищу и не нахожу ничего необыкновенного в этом заурядном лице, в этих жестах и некрасивой фигуре.
Значит, это верно. Он так и будет писать «в стол», в прямом и переносном смыслах. Он так и будет жить, работать, мучаться от чего-то низменного, вроде камней в почках, и умрет некрасивым, брюзгливым стариком с нездоровой, желтой кожей и клочками белого пуха на покрытой старческими шишками голове. Он напишет еще с десяток никому не нужных произведений, пока не поймет, что даже его увлечение является трудом, и что труд этот не имеет никакого смысла. Он наверняка озлобится на весь мир под конец жизни, и сожжет полтора десятка папок, сложенных в третий сверху ящик его письменного стола, а потом, может быть, заплачет масляными, тяжелыми слезами, не приносящими облегчения и лишь туже завязывающими узел где-то под сердцем.
Я вижу все это, смотря на себя со стороны, но не решаюсь рассказать самому себе об этом. Все пойдет своим чередом, жизнь полноводной ленивой рекой понесет мою скучную лодку, мимо мелей, бакенов и других лодок, пока не выбросит ее на голый песчаный островок ниже по течению. И я, мотыльком перелетающий от одного фонарика-года, висящего на веревке времени, к другому, долечу, наконец, до неостекленного факела, вбитого в стену рядом с крюком-креплением. Веревка закончилась. Краткая вспышка – и фонарики гаснут.
Вместе со мной.
Я не вижу
Просто я один из семи миллиардов, пылинка в кучке мусора, или, если вам угодно, иголка в сосновом бору. Как не представь человечество, суть от этого не изменится – мы слепцы, а я всего лишь один из них. Так же, как и шесть миллиардов девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек, включая только что родившихся и умирающих особей, я не вижу. Не умею видеть. Ведь это очень легко, включить телевизор и не видеть скелетоподобных детей отличной от моей расы, лежащих в саванне или у грубых хижин под пальмами. Я, с присущим любому среднестатистическому человеку жадным любопытством, смотрю репортаж об очередном убийстве и жую глазами почерневшие лужицы крови у чьего-нибудь подъезда и изрешеченные пулями автомобили. А вот репортаж о миллионе беженцев откуда-то из Судана (Сирии? Мексики?), бескрайние ряды палаток, тучи мух, море людских голов, белые машины с эмблемой ООН – я не вижу всего этого. Какое-то изображение отпечатывается на сетчатке моего глаза и это правильно, это закон природы, но правильно ли то, что я смотрю – и не вижу?
Я не лучше и не хуже других.
Так правильно ли то, что МЫ смотрим – и не видим?
Я не певец сегодняшнего дня, оседлавший остросоциальную тематику и гордо, упиваясь собственной значимостью, бросающий упрек в толпу. Такие исполнители обычно столь же слепы, как и их слушатели, потому что, к сожалению, нельзя не видеть хуже или лучше. Между всеми нами стоит знак равенства – наконец-то! Мы не делимся по половому признаку, нам чужды расовые споры и национализм, материальное благосостояние и красота или уродство. Идеальное общество, но только с одной точки зрения – отсутствия этого самого зрения. Мы все не видим. Точка.
Вот давайте проведем эксперимент. Небольшой, абсолютно ненаучный и, в общем, дурацкий. Скажите мне, нет, перечислите все приграничные конфликты, которые пугают мир в данный момент. Можно вспомнить и вялотекущие, многолетние, и относительно новые, и с активными боевыми действиями и так, осторожно называемые «напряженной ситуацией». Сколько сможете перечислить? Пять? Десять? Израиль и Палестина (Ливан, Сирия, Иран)? Индия и Пакистан? Кореи, Северная и Южная? Россия и Украина. Китай и Тайвань. Практически все республики бывшей Югославии плюс Албания. Турция и Кипр. Турция и Курдистан. Ирак и Курдистан. Грузия и Абхазия. Молдова и Приднестровье. Армения и Азербайджан. Осетия. Ингушетия. Индонезия. Шри-Ланка. Весь исламский мир против остального. Стоит вообще начинать говорить про Африку? И правда, хватит.
Я не вижу.
А кто видит распластавшуюся на тротуаре, грязную, одетую в какие-то обноски нищенку с младенцем на руках, замотанным в рваное одеяло? Или пачки денег, кровавыми эполетами лежащие на сутулых плечах очередного политика, нового героя очередной многострадальной нации? Человека, такого же человека как вы, как я, который, скорчившись, лежит на траве, положив по голову пакет с пустыми бутылками, и неясно, спит он или уже умер, хотя это все равно – его никто не видит. И коричневые белки его глаз под опухшими веками с иссиня-черными прожилками, и выцветшая радужка, и заволакивающийся пигментом хрусталик будут слепы, даже если он когда-нибудь проснется. Ведь человек этот один из нас не только потому, что нашим общим предком была какая-то особенно развитая обезьяна, не только из-за тонн продуктов жизнедеятельности, оставляемых нами в комфортных условиях, а им – где попало, не только потому, что у него две руки, две ноги, на которых есть пальцы и ногти, и три процента его мозга работают так же как у остальных.
Он с рождения был принят в клуб незрячих, как только тот грудничок, которым был этот человек, когда-то научился фокусировать свое зрение недели через три после своего появления на свет. И членская карточка этого клуба заклеймила его до того самого момента, пока он однажды все-таки не проснется. Его так и не увидят, просто некоторые люди в различной спецодежде выполнят свою работу, кто-то очистит город, кто-то отвезет в морг, кто-то обмоет и прикрепит бирку, кто-то поставит печать, кто-то нажмет на кнопку, открывающую заслонку печи. Они отработают пятьдесят семь долларов, выделяемые мэрией на похороны людей с неустановленными паспортными данными и родственными связями и разойдутся по своим домам, чтобы слепо уставиться в ящик с картинками, в кипу листков с буквами или просто сделать бессмысленный поступок – закрыть и так невидящие глаза и погрузиться в бред, называемый сном.
Странно, что многие птицы и рыбы не могут посмотреть обоими глазами прямо перед собой, собаки не различают цветов, а угол зрения у стрекоз может приближаться к 360 градусам. Мы, люди, просто знаем об этом и гордимся своим совершенством. Как, мол, мудро в нас все устроено, красиво, удобно, эстетично. Одним словом, венец природы – человек, что тут скажешь. И никто при этом почему-то не смеется. Мы пользуемся квинтэссенцией наших чувств для сбора и обработки различных типов информации, определяем с их помощью позитивное и негативное отношение к тем или иным вещам, создаем, каждый для себя свою, шкалу удовольствий, получаемых обонятельным, осязательным, слуховым, зрительным, вкусовым путями. Смешиваем в этой шкале хруст снега под ногами, лицо соседки с пятого этажа, Бетховена, шерсть кошки, горные вершины, шум прибоя, ананасы, «Джоконду», ирисы, а абсолютное большинство на высшую точку ставит секс, как средство, удовлетворяющее все чувства. Может, мы и любовью занимаемся в темноте, потому что не видим, не хотим ничего видеть?
Каково это – жить в слепом и не осознавающем свою слепоту мире? Говорят, блаженны сумасшедшие, ибо они не осознают своего сумасшествия. Значит, блаженны и мы в своей незрячести? И пусть творится все то…
…что?..
Я… ГОСПОДИ, Я…
…Я ЕЩЕ И…
Нет, я…
Я не слышу.
Кто я?
Это слишком просто – быть второй сущностью в человеке и не пытаться стать первой. Получится ли у меня поведать кому-либо о ереси, опровергающей законы, по которым живут миллионы людей? На самом деле, это не сложнее, чем сказать, что Яфет – сын Ноя, а я – Фет, великий русский поэт. Мне не легче любого из людей осознавать запредельное.
Девятое поколение от Адама, творения Божьего, родило человека «праведного и непорочного», который «ходил пред Богом». Удар в основание столпа, выстроенного верой, наношу я сейчас, поскольку не пред Богом ходил Ной, сын Ламеха, но вместе со мной, разделяя себя между двумя сущностями – моей и собственной. Его «я» было вначале куда сильней моего: ведь именно оно заставило потомка Адама, в совершенстве овладевшего искусством возделывания земли, изготовить вино. Однако, моя сущность, ранее породившая Хама, позволила Ною сдаться на волю опьянения, из-за чего стало возможным оскопление отца сыном. Говорили, что впоследствии уже на потомка непочтительного отпрыска было наложено некое проклятие, но это совсем другая история. Главное же в данном поучительном случае то, что мир был поделен лишь между тремя расами, вместо четырех или даже более. Хотя это и не является предметом моего рассказа, а лишь косвенное доказательство существования в Ное двух условных людей – один из них был искусным земледельцем, пользующимся уважением среди ближних и окружавших его, второй же…
О, второго с этого мгновения возненавидят ствол и две ветви могущественных религий, обретающихся в душах и сознаниях людей, поскольку он самим своим существованием стирает десятки и сотни тысяч трактатов, трудов, толкований и откровений, рождавшихся на протяжении веков в умах праведников, он смеет переписывать по-своему страницы священных для этих религий книг, уничтожая и напрочь переворачивая все понятия об устройстве мира. Этот человек, живущий в другом, – я. Мне нечем хвалиться, хоть именно я дал предтечу пресловутым десяти заповедям, намертво закрепив в своем носителе законы о единобожии, запрете на убийство и божью хулу, о невозможности отрезания плоти от живого скота, уважении к семье и назначении судей. Много лет спустя некий ловкий предводитель восстания рабов будет вытесывать слова, вобравшие в себя мудрость поколений, на каменных плитах, сидя на вершине какой-то горы… но я снова отвлекся.
Обладая неким даром предчувствия и знанием недоступных пока людям законов природы, я взял на себя смелость внушить почтенному Ною, что обычный в тех местах сезон дождей продлится намного дольше обычного, правда, у него есть время подготовиться к этому несомненно грозному явлению мощи окружающего мира. И на протяжении последующих лет мне не составило особого труда окончательно загнать в самый дальний уголок сознания почтенного старца его собственное "я", начертить его рукой некие примитивные контуры подобия большой лодки и убедить взять на борт в качестве пропитания как можно больше разнообразных живых существ, дабы не запасы продовольствия, могущие попортиться, не иссякли. 12 лет Ной строил свой ковчег, и к концу этого срока он уже сам верил, что прошло времени в десять раз больше – я не стал его разубеждать, да и вера в Бога, подарившего ему столь длительную жизнь, лишь укреплялась. Наконец, когда лодка была готова, животные собраны, а подводный вулкан неподалеку от побережья почти совсем пробудился и готовился неслыханной волной накрыть всю окрестную землю, о чем знал, естественно, только я, не было человека вокруг, который бы не был уверен, что их сосед Ной, сын Ламеха, говорит с Богом и тот внемлет ему.
На момент извержения уже три дня шли дожди, наглухо закрытый ковчег стоял на берегу моря, а трое сыновей моего носителя со своими семьями спали, сраженные крепчайшим вином. Все-таки неплохую службу сослужила мне в свое время истинная сущность Ноя, проводящего сейчас все время в молитвах и беседах с воображаемым Богом. Оставалось лишь следить, чтобы время тянулось как можно дольше.
Приливная волна, вызванная первым и последним извержением подводного вулкана, который я изящно окрестил Потопом – хотя кто, кроме меня, узнает его название? – действительно смыла все живое на огромном расстоянии от песчаной полоски берега. Мне не стоило особого труда внушить Ною, что бортовая качка продолжалась месяцы, хотя на самом деле опустошенная земля показалась из-под воды спустя несколько часов. Иначе как бы выжили все животные, для которых никто не взял никакого корма, ибо они сами должны были служить пропитанием? Отливом ковчег отнесло далеко на север, но благодаря счастливой случайности, возникшей благодаря эрозии почвы, мой носитель вместе со своими близкими довольно скоро почувствовал под ногами каменистую землю Ливанских возвышенностей. Пришлось срочно изобретать якобы возникший в памяти рассказ путешественника, дошедшего до этих самых гор и называвшего самую высокую из них Араратом. После чего Сим отправился на восток, Хам на юг, а Яфет – я не русский поэт – на северо-запад. Позже им предстояло встретиться с тамошними обитателями, породниться с ними и основать всячески поддерживаемую спустя много веков легенду, что они стали прародителями трех рас. Правда, Хам, который еще давно потерял мое всякое доверие, снова подвел меня, из-за чего его участие в зарождении негроидной расы долго и со вкусом оспаривалось, но это будет гораздо позднее.
Пока же я покинул, наконец, почтенного Ноя, напоследок внушив ему, что он прожил в пятнадцать раз больше своих скромных шестидесяти трех лет. Мне предстояло еще многое – подгадать высоту Вавилонской башни, чтоб молния разрушила ее как можно эффектней, исподволь сообщить столетнему Аврааму о неудачном выборе дней любви с Сарой, внушить евреям, что леканора – лишайник, гонимый ветром по пустыне, – съедобен, вкусен и вполне достоин называться манной небесной, – и совершить еще множество дел, которые современники и все следующие поколения превратят в чудеса и припишут Богу.
Бог… Знали бы они всю правду об его образе и подобии, якобы воплощенном в Адаме! Ну разве же могла глина стать человеком без того, чтобы Бог сам не растворился в ней, оставив лишь малую часть себя прежнего, дабы влиться также в собственное создание противоположного пола, названного Евой? Конечно, он понимал, что без веры люди не смогут жить, что она дает им уверенность и спокойствие, облегчает жизненный путь, не требует ответов на вопросы и освобождает от необходимости принимать решения.
Поэтому, прежде чем навечно скрыться в Адаме, он отправил меня усердно поддерживать пламя в сердцах человечества.
Кто я?
…Если бы я успел это спросить!
