Егор Нервозный
Опять зима
IV. Apocalypse
Дай бог Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.
А. И. Куприн, «Гранатовый браслет»
Белый свет лампы покрывал стол. С улицы вливался ночной холод и отдаленный гул последних машин. Я смотрел в монитор и бегал пальцами по засаленным клавишам клавиатуры:
«…я совсем перестал говорить кому-либо об их существовании, даже своему личному психологу-другу Ване (помните его?) Несколько раз я хотел сделать это, но каждый раз стирал. Я действительно начал просто хранить это чувство в себе и почти никак его не проявлять – лишь наедине с собой. Это очень странно для меня. Но в любом случае я действительно испытываю радость от того, что возникло по отношению к Вам. Вы замечательная, правда замечательная. Поверьте, это говорят не первые слепые чувства, кружащие голову, а чувства, прошедшие через некоторое – пусть и небольшое – время, через Ваше сопротивление, Ваши отрицания и закрытия, в конце концов через Ваш отказ… Да, я понял, что Вы непростой человек, даже сложный, – хотя, конечно, Ваша сложность объясняется отчасти и моей персоной, – но все равно замечательный человек, которого я безмерно уважаю за те вещи, которых придерживаюсь сам. Вы – человек, с которым мне просто нравится находиться и общаться. Наверняка на это письмо Вы бы ответили то же самое, что сегодня на мой комплимент: «Нет, так говорить не надо», но в этих письмах я могу быть полностью откровенным и ничего себе не запрещать, ничего не бояться…»
Я дописал еще немного, поставил дату. Восьмое письмо. В них – то, что я писал Ей, но не отправлял. И никогда не отправлю. И сам не перечитаю. И вряд ли кому-то покажу.
«…по Вашим словам и жестам (особенно, когда Вы отдернули руку, хотя я брал ее вовсе не для этого – простите – тогда мне показалось, что я разбил что-то очень драгоценное и хрупкое) в общем, по всему я вижу, что точно никогда не понравлюсь Вам дальше друга, что я Вам не симпатичен, а может и противен. Я чувствую, – по крайней мере сейчас, – что Вы, – не печальтесь, не смущайтесь, – нужны мне, но я ничего, совершенно ничего не могу поделать с тем, что я для Вас всего лишь знакомый – даже не друг. Я просто никто. Может быть, я рано смирился и нужно быть мужчиной и идти до конца? Может быть, и правда радость дается только грубым, а нежным всегда дается печаль? Так и есть, но не думаю, что мужчина – это тот кто в этих делах прет до самого конца, калеча и себя и возлюбленную. Мужчина – это тот, кто умеет принимать поражения и смиряться. Но все равно иногда, ночью, когда рушатся все границы и барьеры, выставленные днем, я, спрятавшись ото всех, достаю из глубин своего сознания крохотную, рахитичную надежду, подкрепляемую лишь одной Вашей улыбкой, лишь одним Вашим «спасибо», и тогда мне становится очень странно – паршиво, но в то же время очень приятно, темно и светло одновременно…»
Дописал еще несколько предложений. Девятое письмо. Ставлю дату, закрываю файл и отворачиваюсь от компьютера.
Ведь мы пишем друг другу сотни сообщений, но в сущности не становимся ближе ни на сантиметр. Хотя я-то приближаюсь и открываюсь, а Она того не хочет и, наверное, просто не может. И что бы я при этом ни чувствовал – это совершенно нормально, не доверять, не открываться, не рассказывать всего. И это никак не изменить как раз потому, что внутри меня живет нечто, с помощью чего Бог или больная голова шутит над нами – чувства, ставящие сотни преград в тех, у кого они не пробудились. Впрочем, что вообще такое близость? Может быть, простое, но почти каждодневное общение, переходящее в привычку, сближает больше, чем копание в головах друг у друга – просто не так заметно?
Встаю и подхожу к окну. Вдаль по шоссе убегает цепочка желтых фонарей, слева во мраке утопает церковь, справа, средь голых деревьев, потухший желтоглазый фонарь, который я некогда сравнивал с Ее волосами. Я закрываю окно. Тишина… Я открываю Ее фото на телефоне и смотрю. Тишина… Затем взгляд словно проходит насквозь; скользит куда-то, ни за что не цепляясь. Тишина… Мысли уносятся так далеко, что кажется, словно их вовсе нет.
И тишина прерывается.
Возникает лишь одна мысль, которую я шепчу в темноту: простите меня. Я понимал, что это совершенно не по-мужски, тряпочно, словно у меня вовсе нет гордости, но все равно повторял, потому что Ее спокойствие и радость стали для меня важнее любой гордости, повторял: простите меня за все – даже если Вы меня ни в чем не вините. Никто ни в чем не виноват в этой обычной ситуации, и все же: простите меня. За те неудобства, что я привнес в Вашу жизнь; за дискомфорт; за то, что Вам приходилось на все мои действия смотреть через призму чувства; временами за излишнюю напористость, за перегибы; за то, что однажды довел Вас до слез; за то, что несколько раз себя не сдерживал и касался больше, чем это положено меж друзьями; за то, что всегда хотел копаться внутри Вас, пытаясь что-то там изменить – хотя на деле пытался помочь; простите за то, что пытался помочь, когда меня о том не просили; простите за то, что пытался помочь так неумело и неправильно; за то, что всегда требовал от Вас больше, чем Вы могли мне дать – и этим смущал, пугал, портил настроение, вынуждал закрываться; за то, что постоянно спешил, забывая о том, что каждому человеку нужно свое время, чтобы раскрыться – или не раскрыться; за то, что вываливал на Вас свои идиотские чувства, хотя должен был молчать; за то, что из-за моей открытости о них узнали все остальные и наверняка постоянно это обсуждали; простите за то, что Вам приходилось читать все мои рассказы и стихи, в которых я просто пытался разобраться в том, что происходит – в себе и вокруг; за то, что вы волновались о моем состоянии; за то, что Вам приходилось себя в чем-то винить – хотя я никогда Вас ни в чем не обвинял и только славил; простите меня за чувство, которого не должно было возникать; за то, что я надеялся; простите меня за все, за все и еще раз за все, что Вам мешало жить в спокойствии. И простите за то, что я еще могу сделать – но я постараюсь совсем ничего не показывать.
