Дэвид Куаммен
Межвидовой барьер. Неизбежное будущее человеческих заболеваний и наше влияние на него
На самом деле никаких доказательств того, что ее иммунная система работает как-то не так, не было. Командир USAMRIID ни разу не навестил ее в «Тюряге» – даже через стекло, – но отправил электронное письмо, в котором сообщил, что отменяет ее допуск в лаборатории BSL-4 и конфискует ключ-карту. Это был «плевок в лицо», который лишь усугубил ее страдания и тревогу, вспоминала Уорфилд.
Через две с лишним недели вампирских кровопусканий и обнадеживающих анализов Уорфилд постепенно уверилась в мысли, что все-таки не умрет от Эболы. Она была слабой и усталой, вены ее тоже устали, так что она попросила свести ежедневные анализы к необходимому минимуму. Как-то вечером, раздеваясь, она немало перепугалась, увидев красные пятна на руке; неужели у нее скоро начнется характерная для Эболы сыпь? Она видела похожие пятна на обезьянах, зараженных в лаборатории. Уорфилд не спала всю ночь, только и думая о пятнах, но они вскоре исчезли. На случай проблем со сном ей выдавали «Амбиен». Если она хотела позаниматься физкультурой, в ее распоряжении был велотренажер. У нее был телевизор, компьютер с доступом в интернет и телефон. Шли недели, и ужас ее ситуации постепенно уступал место хорошим новостям и скуке.
Она не сошла с ума благодаря помощи матери и нескольких близких друзей (которые часто навещали ее), мужа (который не мог ее навещать), отца (он не навещал ее, чтобы у ее сына остался хоть один близкий родственник на случай, если все остальные заразятся, попадут на карантин и умрут), а также постоянному нервному смеху. Ее сыну Кристиану тогда было всего три года, и из-за возрастных ограничений в USAMRIID его не пускали. Так или иначе, Уорфилд решила, что он еще слишком маленький, чтобы в точности знать, что случилось; они с мужем просто объяснили Кристиану, что мамы не будет три недели, потому что она занимается «особой работой». Ей установили видеосвязь, как в настоящей тюрьме, чтобы она могла видеться и общаться с близкими на воле. Привет, это я, Келли, в прямом эфире из Эболавиля, как прошел ваш день? Диана Негли не только каждое утро носила ей пончики и кофе: каждую пятницу вечером она, прилагая героические усилия, тайком протаскивала ей бутылочку пива. Поначалу еда была проблемой, потому что своего кафетерия в USAMRIID не было, но потом военные поняли, что у них есть достаточно свободных средств, чтобы организовать в «Тюрягу» доставку еды. После этого Уорфилд каждый вечер могла заказывать блюда из лучших ресторанов Фредерика: китайских, мексиканских, пиццерий… И она делилась этой едой с навещавшими ее друзьями – с той же Негли, которая садилась прямо под камерой, где ее не было видно, открывала окошко защитного костюма и ела. Вся эта богатая углеводами утешительная еда вдохновила Уорфилд и ее друзей, и они придумали игру под названием «Из-за Эболы ты…», заканчивая эту фразу. Из-за Эболы ты толстеешь. Из-за Эболы ты глупеешь. Из-за Эболы у тебя начинается диабет, потому что ты переедаешь шоколадного мороженого. Из-за Эболы ты начинаешь ценить даже самые маленькие радости и улыбаться им.
Утром 3 марта 2004 года дверь номер 537 открылась, и Келли Уорфилд вышла из «Тюряги». Ее мама и Кристиан (которому выдали особое разрешение) сидели в зале ожидания вниз по коридору. Она отвезла сына домой, а днем вернулась в USAMRIID, где друзья и коллеги устроили ей вечеринку по случаю освобождения – с едой, поздравлениями и воздушными шариками. Через несколько месяцев, после периода лишения доступа, целой батареи анализов и тестов иммунной системы, довольно унизительного режима переподготовки и наблюдения и недолгой, но упорной борьбы, она снова вернулась в лаборатории уровня BSL-4, чтобы снова щекотать хвост дракону, который вполне мог убить ее.
– Вы вообще думали о том, чтобы не возвращаться к работе с Эболой? – спросил я.
– Нет, – ответила она.
– Почему вы так любите эту работу?
– Не знаю, – сказала она и начала размышлять вслух. – Нет, серьезно, почему Эбола? Она убивает, может быть, пару сотен человек в год.
Она имела в виду, что Эбола – не из тех болезней, что имеют большое глобальное значение, и, если не принимать во внимание зловещие сценарии, описываемые некоторыми людьми, вряд ли когда-либо таковой станет. Но вот с научной точки зрения Эбола весьма привлекательна. Уорфилд, например, очень интересовал тот факт, что такой простой организм может быть настолько смертоносным. Его геном крохотный, производит лишь десять белков, отвечающих за всю структуру, функционирование и самовоспроизводство. (Вирус герпеса, например, раз в десять сложнее генетически.) Но, несмотря на маленький геном, вирус Эбола невероятно свиреп. Он может убить человека за семь дней.
– Как может что-то такое маленькое и простое быть настолько чертовски опасным?
Уорфилд задала вопрос, и я ждал, пока она сама на него ответит.
– Вот что действительно для меня интересно.
Ее подросший сын Кристиан, милый первоклассник, как раз вернулся домой из школы. Келли Уорфилд уделила мне почти весь свой день, и времени оставалось всего на один вопрос. Хотя она молекулярный биолог, а не эколог, я все же упомянул две неразгаданные загадки жизни Эболы в дикой природе: естественный резервуар вируса и механизм преодоления межвидового барьера.
Да, это очень интригует, согласилась она.
– Он появляется, убивает столько-то людей, но прежде чем ты успеваешь туда приехать и хоть в чем-то разобраться, он исчезает.
– Снова исчезает в лесах Конго, – сказал я.
– Исчезает, – сказала она. – Да. Откуда он пришел и куда ушел?
Но эти вопросы – вне области ее компетенции.
19
Представьте себе лабораторию уровня BSL-4 – не обязательно AA-5 в USAMRIID, можно и любую другую из тех немногих в мире, что изучают этот вирус. Подумайте о близости, об упорядоченности работы, об уверенности. Вирус Эбола живет в этих мышах – размножается, заполоняет их кровеносные системы. Вирус Эбола заморожен в этой пробирке. Вирус Эбола в чашке Петри, формирует бляшки среди человеческих клеток. Вирус Эбола в этом шприце – опасайтесь его иглы. А теперь представьте себе лес на северо-востоке Габона, чуть к западу от верховий реки Ивиндо. Вирус Эбола везде – и нигде. Вирус Эбола где-то здесь, но не учтен ни одной статистикой. Вирус Эбола, скорее всего, совсем рядом, но никто не может сказать, в каком насекомом или млекопитающем, или птице, или растении он скрывается. Вирус Эбола не находится в вашей среде обитания. Это вы сейчас в его среде обитания.
Именно так чувствовали себя Майк Фэй и я, когда шли через лес Минкебе в июле 2000 года. Через шесть дней после моего прилета на вертолете мы ушли далеко от инзельбергов и плелись на юго-запад, руководствуясь компасом Фэя, среди огромных деревьев, колючих лиан, переплетшихся огромными узлами, маленьких ручейков и прудов, небольших холмиков, разделяющих водосборы ручьев, болот, окруженных грязью и заросших колючими кустарниками, падающих фруктов, больших, как шары для игры в бочче[54]; дорогу нам периодически перебегали кочевые муравьи, над головами сновали группы мартышек, мы видели множество лесных слонов и леопардов и практически никаких следов пребывания человека, а звуковое сопровождение обеспечивал примерно триллион квакающих лягушек. Животное-резервуар Эболы, скорее всего, тоже было где-то здесь, но мы бы его не узнали, даже если бы посмотрели ему прямо в глаза. Мы лишь могли принимать все возможные меры предосторожности.
На одиннадцатый день перехода один из помощников Фэя увидел на земле молодую чубатую мартышку, еще живую, но уже почти при смерти; из ее ноздрей шла кровь. Возможно, она просто соскользнула с высокого дерева, упала и разбилась насмерть. Или… она чем-то больна, может быть, даже Эболой, и спустилась вниз умирать. Исполняя указания Фэя, помощник к ней даже не притронулся. Трудолюбивые банту и пигмеи, помогавшие Фэю в походе, очень хотели поесть какой-нибудь дичи, но он запретил охоту в заповеднике, – а во время перехода через
Минкебе его указания повару были еще более строгими: ни в коем случае не корми нас ничем, что найдешь на земле мертвым. Той ночью мы съели по очередной порции коричневой похлебки, как всегда, приготовленной из мороженого мяса и консервированных соусов и поданной с растворимой картошкой-пюре. Я отчаянно надеялся, что умирающей мартышки в этой похлебке не было.
Через день, сидя у костра после ужина, Фэй помог мне все-таки вытащить показания из Софиано Этука, более робкого из двоих выживших в Майибу-2. Я уже слышал всю историю – в том числе и о смерти близких Софиано – от говорливого Тони M’Бота, но сам Софиано, здоровенный, застенчивый малый, не сказал еще ни слова. А вот сегодня он наконец-то заговорил. Фразы были рублеными из-за сильного заикания; периодически он вообще замолкал, и казалось, что он дальше и не продолжит, но когда Софиано все же говорил, то говорил быстро.
Он направлялся в лагерь золотоискателей, дальше вверх по реке. И задержался в Майибу-2, чтобы побыть с семьей. Той ночью одна из его племянниц почувствовала себя плохо. Все подумали, что это малярия. Ничего особенного. На следующее утро ей стало хуже. Потом заболели и другие. У них начались рвота и понос. А потом они умерли.
– В моей семье умерли шестеро, – сказал Софиано. Тони верно назвал число, но вот с родственными отношениями напутал. Умерли его дядя, брат, овдовевшая золовка и три ее дочери. Потом пришли люди в белых костюмах и взяли все под контроль. Один из них, заирец, видел такую болезнь раньше. В Киквите. Двадцать врачей умерло в Киквите, сказал им заирец. Это очень, очень заразная болезнь. Если на тебя сядет муха, которая до этого сидела на трупе, ты умрешь, сказали они.
– Но я держал на руках племянницу. Ей в руку вставили трубку, катетер для капельницы. Он засорился, рука племянницы распухла. А потом что-то хлопнуло, и ее кровь забрызгала мне всю грудь, – вспоминал Софиано. – Но я не заболел. «Ты должен принимать лекарство, – сказали мне врачи. – Ты должен отсидеть здесь двадцать один день на карантине». Идите к черту, подумал я. Я не принял лекарства. После того, как моих родных похоронили, я ушел из Майибу-2. Я поехал в Либревиль и остановился там у другой сестры, – признался Софиано. – Потому что боялся, что врачи будут трепать мне нервы.
То был наш последний вечер в лесу перед пополнением припасов – мы должны были встретиться с перевозчиками примерно в четырех или пяти милях впереди, там, где маршрут Фэя пересекал дорогу. Эта дорога вела на восток, в Макоку. Некоторые из помощников Фэя собирались покинуть его там. Они были измождены и сыты дорогой по горло. Другие же остались с ним: хотя они тоже устали, но им была очень нужна работа, или они считали, что даже это лучше, чем добывать золото, или эти причины добавлялись к еще одной – им было по-настоящему интересно участвовать в таком безумном и потрясающем предприятии. Между ними и конечной точкой путешествия Фэя – Атлантическим океаном – лежало еще полгода трудного пешего пути по лесам и болотам.
Софиано остался. Он переживал и худшие времена.
20
Когда я пишу эти строки, естественный резервуар (или резервуары) Эболы так и не был обнаружен, хотя некоторые подозреваемые есть. Этим вопросом занимались несколько разных групп ученых. Самая авторитетная, выгодно расположенная и настойчивая из них – команда Эрика Леруа из CIRMF, работающая в габонском городе Франсвиль. Как уже упоминалось ранее, Леруа был одним из этих людей в белых таинственных костюмах, врачей, что прибыли сразу после того, как стало известно о вспышке в Майибу-2. Хотя ему с коллегами мало кого удалось спасти (а может, и вообще никого, насколько помнит Тони M’Бот) в Майибу, эти события преобразили самого Леруа. Он получил образование иммунолога, ветеринара и вирусолога и до 1996 г. изучал воздействие другого вируса (ВИО, о котором позже мы поговорим намного подробнее) на иммунную систему мандрилов. Мандрилы – это большие, похожие на бабуинов обезьяны с красными носами, большими синими костными бороздами на лице; они часто кривляются, из-за чего становятся похожи на мрачных, гневных клоунов. А еще Леруа интересовала иммунная физиология летучих мышей. Но потом случилась Эбола в Майибу-2.
– Это, можно сказать, воля судьбы, – сказал мне Леруа, когда я посетил его во Франсвиле.
Вернувшись в CIMRF после вспышки в Майибу-2, он стал подробнее изучать Эболу. Вместе с коллегой-иммунологом он рассмотрел молекулярные сигналы в образцах крови, взятых во время эпидемии. Они нашли доказательства того, что медицинские результаты для конкретного пациента – выздоровеет он или умрет – могут зависеть не от полученной дозы вируса Эбола, а от того, начинают ли клетки крови больного быстро производить антитела, реагируя на инфекцию. Если нет, то почему нет? Потому, что сам вирус каким-то образом быстро отключает иммунную систему, нарушая нормальную последовательность молекулярных взаимодействий, связанных с производством антител? Может быть, вирус убивает людей (эта версия сейчас считается основной), сначала создавая иммунную дисфункцию, а потом уже размножаясь и заполоняя организм, что и приводит к разрушительным эффектам? Леруа и его коллега-иммунолог вместе с группой соавторов опубликовали свою статью в 1999 г., после чего он заинтересовался и другими аспектами Эболы: экологией и эволюционной историей.
Экология вируса Эбола включает в себя вопрос о резервуаре: где он скрывается между вспышками? Другой экологический вопрос – преодоление межвидового барьера: по какому пути и в каких обстоятельствах вирус передается другим животным, в частности, обезьянам и людям? Задать такой вопрос – одно дело, но вот найти данные, которые помогут на него ответить, – совсем другое. Как ученому изучать экологию настолько скрытного патогена? Леруа и его команда отправились в лес, в те места, где недавно находили трупы горилл и шимпанзе, зараженных Эболой, и начали ловить там всех животных, что попадались под руку. Они искали гипотезу. Эбола может прятаться в одном из этих животных, но в каком из них?
За время нескольких экспедиций в пораженные Эболой районы Габона и Республики Конго в 2001–2003 гг. группа Леруа поймала, убила, расчленила более чем тысячу животных и взяла у них образцы крови и внутренних органов. Их улов включал в себя 222 птицы разных видов, 129 мелких наземных грызунов (бурозубок и других грызунов) и 679 летучих мышей. В лаборатории в Франсвиле они проверили эти образцы на следы Эболы с помощью двух разных методов. Один из методов предназначался для поиска специфических антител к Эболе, которые должны были появиться у животных, организм которых среагировал на инфекцию. Другой метод – использование ПЦР для поиска генетического материала (точно такой же метод использовали для тестирования Келли Уорфилд). Леруа очень большое внимание уделил популяции рукокрылых (они составили две трети его коллекции), и, как выяснилось, не зря: в трех видах он обнаружил следы заражения вирусом Эбола.
Все они были крыланами, довольно большими и тяжеловесными – подобно летучим лисицам, укрывающим в Австралии вирус Хендра. Один из этих видов, молотоголовый крылан (Hypsignathus monstrosus), – самая крупная летучая мышь в Африке, размером примерно с ворону. Люди охотятся на них и едят. Но в этом случае доказательства, связывающие летучих мышей с вирусом, оказались значительными, но не неопровержимыми. У шестнадцати летучих мышей (в том числе четырех молотоголовых крыланов) нашлись антитела. У тринадцати летучих мышей (опять-таки, в том числе и молотоголовых крыланов) ПЦР-тест обнаружил следы генома Эболы. Всего двадцать девять образцов – лишь малая доля из всей выборки. Да и даже среди этих двадцати девяти результаты были сомнительными: ни одна из летучих мышей не дала положительного анализа сразу по обоим методам. У шестнадцати летучих мышей с антителами не нашлось РНК Эболы, и наоборот. Более того, Леруа и его команде не удалось найти живого вируса Эбола ни в одной летучей мыши – и ни в одном другом животном, которое они вскрыли.
Впрочем, при всей своей сомнительности эти результаты выглядели весьма драматично, когда Леруа с коллегами опубликовали их в конце 2005 г. То было краткое письмо чуть длиннее страницы, но вышло оно на страницах Nature, одного из самых авторитетных научных журналов в мире. Заголовок гласил: «Крыланы как резервуар вируса Эбола». Сам текст был куда более осторожен в выражениях – авторы утверждали, что летучие мыши трех видов «могут служить резервуаром» вируса. Некоторые эксперты отреагировали так, словно вопрос уже разрешен раз и навсегда, другие же решили не спешить с суждениями.
– Единственное, чего не хватало, чтобы с уверенностью объявить летучих мышей резервуаром, – сказал мне Леруа во время нашего разговора через десять месяцев после той публикации, – так это изоляции вируса. Живого вируса у летучих мышей.
Шел 2006 год. С тех пор этого сделать так и не удалось, хотя, конечно, нельзя сказать, что никто не пытался[55].
– Мы по-прежнему ловим летучих мышей и пытаемся изолировать вирус из их органов, – сказал он.
Но вопрос резервуара, подчеркнул Леруа, – лишь один из аспектов Эболы, который интересовал его. С помощью методов молекулярной генетики он исследовал его филогению – родословную и эволюционную историю всех филовирусов, в том числе вируса Марбург и разнообразных эболавирусов. Он хотел узнать о естественном цикле жизни вируса, как он размножается в своем естественном резервуаре (или резервуарах) и удер-живатся в этих популяциях. А данные о естественном цикле помогут узнать, как именно вирус передается людям, – отследить момент перехода межвидового барьера. Как это происходит – непосредственно (например, когда люди едят крыланов) или через промежуточного носителя?
– Мы не знаем, может ли человек непосредственно заразиться от летучей мыши, – сказал он. – Мы только знаем, что человек может непосредственно заразиться от мертвой человекообразной обезьяны.
Если понять динамику передачи – в том числе сезонные факторы, географическую закономерность вспышек болезни и обстоятельства, из-за которых животные-резервуары или их выделения входят в контакт с обезьянами и людьми, – то службы здравоохранения получат шанс предсказать и даже предотвратить некоторые вспышки. Но здесь мы наталкиваемся на порочный круг: чтобы собрать больше данных, нужно больше эпидемий.
Эболу трудно изучать, объяснил Леруа, из-за характера вируса. Он редко проявляет себя, болезнь протекает быстро – человек либо умирает, либо не умирает всего за несколько дней, каждая вспышка поражает лишь несколько десятков или сотен человек, причем эти люди обычно живут в далеких районах – далеко от исследовательских госпиталей и медицинских институтов, далеко даже от его родного CIRMF. (От Франсвиля до Майибу-2, например, два дня пути по дорогам и рекам.) Затем вспышка либо гаснет сама по себе, заходя в тупик, либо сдерживается с помощью вмешательства специалистов, и вирус исчезает, словно отряд партизан.
– Тут ничего не поделать, – сказал Леруа. Обычно он человек спокойный и терпеливый, но здесь даже он не может скрыть растерянности. Он, конечно, имел в виду, что ничего нельзя поделать – только пытаться, работать дальше, собирать образцы в лесу, реагировать на новые вспышки. Никто не может предсказать, где и когда вирус Эбола нанесет следующий удар. – Вирус сам решает, когда ему проявиться.
21
Географическое распространение вспышек Эболы среди людей, как я уже упоминал, – довольно спорный вопрос. Все знают, как оно выглядит на карте, но эксперты никак не согласятся, что же это означает. Споры идут конкретно о заирском эболавирусе, который чаще всего называют Эболой и который проявляется чаще всех в разных уголках Африки – и, соответственно, требует больше всего объяснений. Первое его известное появление в современную эпоху – Ямбуку (1976), затем Тандала (1977), затем лагеря золотодобытчиков в верховьях Ивиндо (1994), Киквит (1995), Майибу-2 (1996), Бове (конец 1996), северная граница Габона с Республикой Конго (2001–2002), Мбомо (2002–2003), затем снова Мбомо (2005) и два появления недалеко от реки Касай в Демократической Республике Конго (2007–2009). Кажется, что вирус Эбола совершенно беспорядочно скачет по Центральной Африке. Что происходит? Этот паттерн случаен, или у него все же есть причины? А если есть, то какие?
Сейчас есть два подхода к ответу на этот вопрос. Я называю их «волновым» и «корпускулярным» – такая маленькая пародия на классический спор о природе света, является ли он волной или частицей. В XVII в., как вы наверняка хорошо помните из школьных учебников по физике, Христиан Гюйгенс утверждал, что свет состоит из волн, а Исаак Ньютон возражал, что из частиц. Оба проводили эксперименты, подтверждающие их точку зрения. Лишь квантовой механике два с лишним столетия спустя удалось объяснить, что «частица или волна» – это не дихотомия, которую можно разрешить, а необъяснимый дуализм, или, по крайней мере, результат ограниченности различных методов наблюдения.
Сторонники корпускулярной теории Эболы считают ее старым и повсеместно распространенным в лесах Центральной Африки вирусом, а каждую вспышку среди людей – независимым событием, у которого есть некая непосредственная причина. Например, кто-то находит зараженный труп шимпанзе, а сам шимпанзе заразился, съев какой-нибудь фрукт, который до этого кусало животное-резервуар. Последующая вспышка болезни среди людей – это результат местного случайного события, и, соответственно, каждая вспышка – это корпускула, частица, отдельная от всех прочих. Ведущим сторонником этого взгляда является Эрик Леруа.
– Я считаю, что вирус присутствует среди нас все время внутри естественных резервуаров, – говорил он мне. – И иногда передается от резервуаров другим видам.
Волновая теория, напротив, утверждает, что Эбола не была распространена в Центральной Африке долгое время – это довольно новый вирус, который появился от вируса-предка? – возможно, в Ямбуку, – и постепенно продвигался к другим местам, где его обнаруживали. Локальные вспышки – это не независимые события, они являются частью некоего волнового явления. В последние десятилетия вирус раздвигает границы распространения, заражая новые популяции животного-резервуара в новых местах. С этой точки зрения, каждая вспышка является локальным событием, которое можно объяснить более масштабной причиной – прибытием волны. Главный сторонник волновой идеи – Питер Уолш, американский эколог, который много работал в Центральной Африке, специалист по математическим теориям, объясняющим экологические факты.
– Мне кажется, этот вирус распространяется от носителя к носителю в естественном резервуаре, – сказал Уолш, когда я попросил его объяснить, куда и как распространяется вирус. То был еще один разговор в Либревиле, оживленном габонском городе с несколькими тихими местечками. Через него рано или поздно проезжают все исследователи Эболы. – Скорее всего, это животное-резервуар обладает большой популяцией и не слишком много двигается с места на место. По крайней мере, оно не уносит вирус слишком далеко.
Уолш не берется назвать животное, которое играет роль резервуара, но оно должно быть сравнительно многочисленным и относительно привязанным к месту. Грызун? Небольшая птица? Летучая мышь, не летающая на большие расстояния?
Доказательства по обе стороны этой дихотомии разнообразны и интри-гующи, хотя и не полностью убедительны. Одно из этих доказательств – генетические различия среди вариантов эболавируса, которые обнаружили (или которые оставили следы) в людях, гориллах и других животных в разное время и в разных местах. Эболавирус в целом мутирует со скоростью, сравнимой с другими РНК-вирусами (то есть достаточно быстро), и количество различий между разными штаммами вируса Эбола может стать очень важной информацией о его происхождении во времени и пространстве. Питер Уолш и два его соавтора опубликовали в 2005 г. статью, где с помощью генетических данных и географического анализа показали, что все известные варианты эболавируса произошли от предка, очень похожего на вирус, обнаруженный в Ямбуку в 1976 г.
Соавторами Уолша стали Лесли Рил, уважаемый медицинский эколог и теоретик из Университета Эмори, и талантливый молодой коллега Роман Бик. Они вместе представили карты, графики и семейные древа, показывавшие сильную корреляцию между тремя видами расстояний: от Ямбуку (в милях), от события 1976 года (во времени) и от общего, похожего на вирус Ямбуку предка (в генетических различиях). «Вместе взятые, наши результаты явно указывают на вывод, что [вирус Эбола] постепенно распространялся по Центральной Африке от точки происхождения близ Ямбуку в середине 1970-х гг.», – писали они[56]. Название статьи одновременно являлось ее кратким изложением: «Волнообразное распространение эболавируса Заир». Это может быть, а может и не быть новый патоген, – по крайней мере, новый для этих мест. (Другие данные, опубликованные позже, говорят, что филовирусам, вероятно, уже много миллионов лет.) Но, возможно, что-то случилось, и довольно недавно, из-за чего вирус изменился и стал поражать людей и обезьян. «При таком сценарии характерная структура филогенетического дерева, сильная корреляция между датами вспышек и расстоянием от Ямбуку, а также корреляция между генетической и географической дистанцией могут быть истолкованы как результат движущейся со стабильной скоростью волны [эболавирусной] инфекции». Одно из последствий этой движущейся волны, по их словам, – масштабное вымирание человекообразных обезьян. Некоторые региональные популяции были практически уничтожены, – например, гориллы в лесу Минкебе, заповеднике Лосси или территории, окружавшей Моба-Баи, – потому что Эбола налетела на них, словно цунами.
Вот так выглядит волновая гипотеза. Корпускулярная гипотеза использует практически те же самые данные, но выстроенные иначе, и приходит к выводу, что все эти вспышки – отдельные и независимые друг от друга, а не часть движущейся волны. Группа Эрика Леруа тоже собрала дополнительные данные, в том числе образцы мышц и костей горилл, шимпанзе и дукеров, найденных мертвыми недалеко от мест вспышек среди людей. В некоторых трупах (особенно горилл) они обнаружили следы заражения вирусом Эбола, и генетические различия в вирусах, поразивших отдельных животных, были небольшими, но значительными. Кроме того, они изучили ряд образцов человеческих тканей, взятых во время вспышек в Габоне и Конго в 2001–2003 гг., и обнаружили восемь разных вариантов вируса. (Разница между ними была меньшей, чем различия между пятью видами эболавируса.) Подобные различия между вирусами, предположили они, нужно рассматривать в контексте сравнительно стабильного генетического характера. Разница между вариантами говорит о долгой изоляции в отдельных регионах, а не о накатывающей волне нового единообразного вируса. «Таким образом, вспышки Эболы, скорее всего, не являются одной большой волной, распространяющейся по бассейну Конго, как предполагали другие, – писала команда Леруа, явно подразумевая гипотезу Уолша, – а вызваны многочисленными эпизодами заражения человекообразных обезьян от животного-резервуара»[57].
Это кажущееся противоречие между корпускулярной гипотезой Леруа и волновой гипотезой Уолша, как мне кажется, объясняется тем, что они просто спорят о разных вещах. Недопонимание могло быть вызвано общением по неофициальным каналам и определенным чувством конкуренции в той же степени, что и неоднозначными результатами в опубликованных статьях. Уолш, если предельно упрощать, предлагает следующее: по Центральной Африке идет волна вируса Эбола, которая заразила новое животное-резервуар или резервуары. Затем, обосновавшись в новом носителе, по словам Уолша, вирус начал там и тут перескакивать на популяции обезьян и людей. Результат этого процесса выражается цепочкой вспышек заболевания среди людей, которые совпадают с массовой гибелью шимпанзе и горилл, словно вирус распространяется именно среди популяций обезьян в Центральной Африке. Во время нашего разговора в Либревиле Уолш, впрочем, настаивал, что никогда не утверждал о волне смертности среди горилл, когда одна их группа заражает другую. Волна Эболы, объяснял он, перемещается среди популяций животного-резервуара, а не обезьян. Обезьяны действительно умирают массово и в разных местах, и в какой-то степени ситуация усугубляется передачей вируса от обезьяны к обезьяне, но общая картина говорит, что вирус обосновался в какой-то другой, до сих пор не идентифицированной группе животных, с которой обезьяны часто контактируют. Леруа, с другой стороны, представил свою корпускулярную гипотезу «многочисленных независимых заражений» в качестве диаметральной противоположности не вышеизложенной идее Уолша, а гипотезе о непрерывной волне заболевания среди обезьян.
Иными словами, один ученый воскликнул: «Яблоки!» Другой возразил: «Нет, не апельсины!» Кто-то из них может быть прав или неправ, но их аргументы направлены не совсем друг против друга.
Итак… Свет – это волна или частица? Уклончивый, современный, квантово-механический ответ: да. Кто прав насчет эболавируса: Питер Уолш или Эрик Леруа? Возможно, и здесь лучший ответ – да. Уолш и Леруа, в конце концов, написали совместную статью, с Романом Биком и Лесом Рилом в качестве умелых примирителей; они предложили логичный гибрид из своих взглядов на семейное древо вариантов эболавируса (как потомков вируса, найденного в Ямбуку) и молотоголового крылана и два других вида летучих мышей как сравнительно новый естественный резервуар. Но даже в этой статье некоторые вопросы остались без ответа, в том числе следующий: если летучие мыши лишь недавно заразились вирусом Эбола, почему они не болеют?
Четыре соавтора договорились и насчет нескольких других базовых вещей. Во-первых, крыланы могут быть резервуаром вируса Эбола, но не обязательно единственным резервуаром. Может быть, здесь замешано другое животное – более древний резервуар, давным-давно адаптировавшийся к вирусу. (Если это так, то где скрывается это животное?) Во-вторых, они согласились, что от эболавирусной болезни умерло слишком много людей, но горилл от нее умерло намного больше.
22
После бесплодных поисков возле Моба-Баи на северо-западе Конго Билли Кареш, я, эксперт-следопыт Проспер Бало и другие члены нашей команды отправились в обратный трехчасовой путь по реке Мамбили на пирÓге. Мы не привезли ни одного образца замороженной крови горилл, но тем не менее я был рад возможности поучаствовать в поисковой экспедиции. Добравшись до низины Мамбили, мы свернули в один из ее притоков, нашли хорошее место для высадки, а потом поехали по грунтовой дороге в город Мбомо, в окрестностях которого вирус Эбола убил 128 человек во время вспышки 2002–2003 гг.