Дэвид Куаммен
Межвидовой барьер. Неизбежное будущее человеческих заболеваний и наше влияние на него
Еще один аспект патологии эболавирусной болезни – явление, называемое диссеминированным внутрисосудистым свертыванием, или, сокращенно, ДВС-синдромом. Оно также известно как коагулопатия потребления (если, конечно, это вам поможет), потому что потребляет бÓльшую часть коагулянтов, причем делает это впустую. Билли Кареш рассказал мне о ДВС, пока мы плыли вниз по реке Мамбили после попыток выследить горилл. Диссеминированное внутрисосудистое свертывание, объяснил он, – это патологическое состояние крови, при котором нормальные факторы свертывания (коагулирующие белки и тромбоциты) вытягиваются из крови и формируют маленькие сгустки вдоль внутренней поверхности кровеносных сосудов по всему телу жертвы, так что для предотвращения утечки в других местах ресурсов просто не остается. В результате кровь может протечь из капилляров в кожу, формируя фиолетовые отметины, похожие на синяки (петехии); она может сочиться из сделанного иглой прокола, который все никак не заживает, или попасть в желудочно-кишечный тракт или мочу. Хуже того, массовое скопление маленьких сгустков в кровеносных сосудах может перекрыть приток крови к почкам или печени, вызвав отказ органов, часто наблюдаемый при Эболе.
По крайней мере, именно так понималась роль ДВС-синдрома в эбола-вирусной болезни в то время, когда Кареш рассказал мне о нем. В последнее время Карл Джонсон и другие стали задавать вопрос: не может ли отключение иммунной системы, которого каким-то образом добивается вирус, и последующий бурный рост бактерий послужить лучшим объяснением для некоторых явлений, которые раньше списывали на ДВС-синдром?
– Когда ДВС только открыли, бла-бла-бла, его считали ключом ко всему, что происходит во время геморрагической лихорадки, – сказал мне Джонсон, как всегда, весело отмахиваясь от общепринятых мнений. Сейчас, по его словам, в литературе о ДВС пишут намного меньше.
Эболавирус до сих пор остается во многих отношениях непонятым микробом, а эболавирусная болезнь – таинственным недугом, ужасным, неизлечимым, с ДВС или без него, с растворяющимися органами и кровавыми слезами или без них.
– Нет, она ужасная, – настаивал Джонсон. – Реально, реально ужасная.
Он увидел ее едва ли не раньше всех остальных, в особенно загадочных условиях – в Заире в 1976 году, когда у вируса не было еще даже имени. Но с тех пор она не изменилась.
– И, если честно, все в мире слишком ее боятся, включая мировое медицинское братство, чтобы действительно пытаться всерьез ее изучать.
Изучать ее воздействие на живых, страдающих людей – вот что он имел в виду. Для этого вам понадобится хорошо оборудованный госпиталь, лаборатория уровня биобезопасности BSL-4, преданные делу и отлично подготовленные профессионалы и правильные обстоятельства. Исследованием нельзя заниматься во время следующей эпидемии в миссионерской клинике в африканской деревне. Вирус Эбола нужно сначала поймать и поместить в тщательно контролируемые лабораторные условия – причем не в форме замороженных образцов. Нужно изучать инфекцию, которая свирепствует в чьем-то теле.
Такого добиться непросто.
– У нас в США пока что не было пациентов с Эболой, – добавил он. Но все когда-то бывает в первый раз[49].
17
Вторая делала вскрытие шимпанзе в Кот д’Ивуаре, эти двое несчастных подхватили инфекцию не во время африканских полевых работ, их не привозили домой в бессознательном состоянии на медицинском самолете. Они заболели из-за несчастных случаев в лабораториях. Оба они нанесли себе небольшие, но судьбоносные травмы, занимаясь исследованиями.
Англии первый случай Эболы случился в 1976 г. В России – в 1996 (по крайней мере, из известных). В отличие от швейцарки, ко-
Английский инцидент произошел в британском Центре микробиологических исследований, скрытном экспертном учреждении, находящемся на территории тщательно охраняемого государственного комплекса, известного как Портон-Даун и расположенного недалеко от Стоунхенджа, на зеленых полях к юго-западу от Лондона. Представьте себе Лос-Аламос[50], только спрятанный в пасторальных зарослях Англии, а не в горах Нью-Мексико, и работающий с несколько иными стратегическими материалами – бактериями и вирусами, а не ураном и плутонием. В первые годы своего существования (он был основан в 1916 г.) Портон-Даун служил экспериментальной станцией для разработки химического оружия, в том числе горчичного газа; во время Второй мировой войны его ученые работали над биологическим оружием на основе сибирской язвы и ботулина. Но в конце концов, в Портон-Дауне, как и в USAMRIID, когда политические обстоятельства изменились, а правительства стали более щепетильны, акценты сместились на оборону – разработку контрмер против биологического и химического оружия. Для этой работы требовалась высочайшая техника безопасности и методики изучения опасных новых вирусов, и именно поэтому Портон-Даун предложил свою помощь в 1976 г., когда ВОЗ собирала полевую команду для расследования вспышки таинственной болезни на юго-западе Судана. В лабораторию прибыли замороженные образцы крови тяжелобольных суданских пациентов – и, по совпадению, примерно в то же время той волнительной осенью образцы крови из Ямбуку доставили в CDC. Полевая команда попросила сотрудников лаборатории ответить на вопрос: «Что это вообще такое?» Вирус тогда еще не имел имени.
Одного из сотрудников Портон-Дауна звали Джеффри Платт. 5 ноября 1976 г. во время эксперимента Платт наполнил шприц гомогенизированным препаратом печени морской свинки, зараженной суданским вирусом. Судя по всему, он хотел ввести эту жидкость другому подопытному животному. Что-то пошло не так, и вместо этого он ткнул себя в большой палец.
Платт не знал, какой именно патоген только что попал в его организм, но понимал, что ничего хорошего ждать не стоит. Смертность от этого неопознанного вируса, как он наверняка знал, составляла более 50 процентов. Он тут же стащил медицинскую перчатку, погрузил руку в раствор гипохлорита натрия (отбеливателя, убивающего вирусы) и попытался выдавить пару капель крови. Ему это не удалось. Он даже прокола не увидел. Если прокола действительно не было – это хороший знак, но вот если маленькая дырочка уже затянулась, – плохой. Миниатюрность раны Платта, в свете последующих событий, говорит о том, что даже очень малой дозы эболавируса достаточно, чтобы вызвать инфекцию, – по крайней мере, если эта доза попадает прямо в кровь человека. Не каждый патоген настолько силен. Некоторым требуется довольно серьезный плацдарм. Эболавирусы сильны, но вот достают недалеко. Вы не можете подхватить их, дыша одним воздухом с больным, но если хоть немного вируса проберется через трещинку в коже (а на коже всегда есть трещинки)… да хранит вас Бог. Если пользоваться более научными терминами, то Эбола имеет низкую инфицирующую дозу, но очень заразна. Через шесть дней после этого укола Джеффри Платт заболел.
Поначалу он чувствовал только тошноту, усталость и боль в животе. Впрочем, учитывая все обстоятельства, к его недугу отнеслись с крайней серьезностью. Его положили в особое инфекционное отделение госпиталя близ Лондона, а там поместили в изолятор с пластиковыми стенами, где поддерживали отрицательное давление воздуха. В исторических записях об этом не говорится, но можно с уверенностью сказать, что медсестры и врачи, работавшие с ним, носили маски. Ему делали инъекции интерферона, чтобы стимулировать иммунную систему, и сыворотки крови выжившего пациента с Эболой (привезенной из Африки), чтобы снабдить организм антителами. На четвертый день у Платта подскочила температура и началась рвота. Это говорило о том, что вирус успешно развивается в его организме. В следующие три дня, кризисный период, он продолжал страдать от рвоты и диареи, а по коже пошла сыпь; он мало мочился, а рост грибка в горле говорил об отказе иммунной системы. Прогнозы были весьма мрачными. Все это время ему делали уколы сыворотки. Может быть, она и помогла.
На восьмой день рвота и диарея Платта прошли. Еще через два дня начала сходить сыпь, а грибок в горле удалось взять под контроль. Ему повезло – он получил лучший медицинский уход, к тому же, возможно, у него были хорошие гены. Вирус исчез из его крови, мочи и фекалий (хотя на какое-то время задержался в сперме; судя по всему, Платт пообещал врачам, что не станет подвергать никого риску). Его выписали из изолятора и, в конце концов, отпустили домой. Он потерял в весе, а во время долгого, медленного выздоровления у него выпали почти все волосы. Но, как и швейцарка-ветеринар, он выжил.
А вот российской исследовательнице в 1996 году уже не так повезло. Согласно российским источникам (в западной медицинской литературе ее имя не упоминается), ее звали Надежда Алексеевна Маковецкая. Она работала в институте вирусологии Министерства обороны над экспериментальным лекарством против эболавирусной болезни, получаемым из сыворотки крови лошадей. Лошади не восприимчивы к Эболе – в отличие от вируса Хендра, – поэтому их используют для производства антител. Проверка эффективности этого метода лечения требовала заражения и других лошадей. «Не знаю, как можно описать сложность работы с лошадью, зараженной вирусом Эбола», – так, сухо и сдержанно, выразился тогдашний глава Управления по биологической защите Министерства обороны России, генерал-лейтенант медицинской службы Валентин Евстигнеев[51]. Несомненно, он был прав. Лошади бывают нервными и беспокойными, даже если у них нет конвульсий. Кому захочется подойти к ней со шприцем? «Со здоровым-то животным справиться непросто, а нам приходилось работать в специальных средствах защиты», – сказал генерал Евстигнеев. Кого он имел в виду, говоря «мы», остается только догадываться. Он высокопоставленный офицер и военный чиновник, так что вряд ли лично натягивал латексные перчатки и делал инъекции лошадям. «Малейшая оплошность, прорыв перчатки – и последствия могли быть самыми печальными». Судя по всему, Маковецкая как раз и совершила эту «малейшую оплошность». Или, может быть, это не она ошиблась, а просто чувствительная лошадь не вовремя дернулась. «Она порвала защитные перчатки, но из-за того, что это произошло накануне новогодних праздников, она скрыла этот факт от руководства института», – без особой симпатии сообщил Евстигнеев. Что он имел в виду – она не хотела пропустить праздники, сидя на карантине? Он не упомянул ни шприца, ни царапины, ни пореза под разорванными перчатками, хотя явно произошло именно что-то такое. «В результате, когда женщина обратилась за помощью к врачу, было уже поздно». Подробности болезни и смерти Маковецкой остаются тайной[52].
Еще одна россиянка заразила себя Эболой в мае 2004 г., и об этом случае известно немного больше. 46-летняя Антонина Преснякова работала в секретном вирусологическом центре под названием «Вектор» (звучит, словно что-то из произведений Яна Флеминга) на юго-западе Сибири. В шприце Пресняковой была кровь морской свинки, зараженной вирусом Эбола. Игла проколола две перчатки и воткнулась в левую ладонь. Ее тут же отправили в изолятор, через несколько дней начались симптомы, а через две недели она умерла[53].
Эти три случая убедительно показывают нам, насколько же опасно заниматься лабораторными исследованиями такого смертоносного, заразного вируса. Кроме того, они помогают лучше понять опасения, окружавшие события, которые могли привести к первому случаю Эболы в Америке. Они тоже произошли в 2004 году, за несколько месяцев до смерти Антонины Пресняковой.
18
Келли Уорфилд выросла в городке Фредерик, штат Мэриленд, неподалеку от Форт-Детрика, базы армии США, где проводятся исследования по медицине и биологической защите и базируется USAMRIID.
Она была умной и любознательной девочкой, а ее мать держала магазинчик чуть ли не у самых ворот Форт-Детрика. Келли стала помогать маме, еще учась в средней школе; впервые она познакомилась с учеными из института, исследовавшего болезни, когда они пришли в магазин, чтобы купить диетической колы, немного молока, жвачку «Никоретте», «Тайленол»… в общем, все то, чем обычно закупаются лучшие армейские вирусологи. В отличие от среднестатистических юных продавцов-консультантов, Келли с детства проявила немалые способности к науке. На летних каникулах в старших классах она работала в государственном институте стандартов и измерений. После первого курса института, а потом каждое лето вплоть до выпуска она работала лаборанткой в Национальном онкологическом институте, один из филиалов которого располагался в Форт-Детрике. Она получила диплом бакалавра молекулярной биологии и задумалась об аспирантуре. Примерно в это же время она прочитала недавно изданную книгу «Эпидемия».
– Я настоящая фанатка «Эпидемии», – много позже призналась мне Уорфилд. Она, конечно, не может ручаться за научную достоверность книги, но на нее «Эпидемия» оказала поистине гальванизирующий эффект. Она вдохновилась примером одного из главных персонажей, Нэнси Джакс – майора армии США и ветеринара-патологоанатома USAMRIID, которая была в составе оперативной группы, зачищавшей обезьянник в Рестоне. Уорфилд надеялась после аспирантуры вернуться в Форт-Детрик и поступить на работу ученым в USAMRIID – и, если получится, работать с вирусом Эбола.
Она стала искать докторантуру, где можно изучать вирусологию, и нашла хорошую программу в Бейлорском медицинском колледже в Хьюстоне. В Бейлоре исследованию вирусов был посвящен целый отдел, там работало две дюжины вирусологов, в том числе весьма известных, хотя никто из них не имел дела с такими опасными патогенами, как Эбола. Уорфилд нашла себе научного руководителя, устроилась к нему в лабораторию и стала изучать группу желудочно-кишечных вирусов – ротавирусы, которые вызывают у людей диарею. Ее диссертация была посвящена иммунной реакции на ротавирусную инфекцию у мышей. То была сложная и важная работа (от ротавирусов каждый год умирает до полумиллиона детей), хотя и не слишком драматичная. Она получила опыт использования лабораторных животных (особенно мышей) для моделирования человеческой иммунной реакции на вирусные инфекции и узнала кое-что о производстве вакцин. В частности, она изучала способ разработки вакцин, основанных на вирусоподобных частицах (ВПЧ), а не более общепринятый метод, при котором используется живой вирус, измененный с помощью направленной эволюции в лаборатории. ВПЧ – это, по сути своей, внешние оболочки вирусов, которые способны вызвать выработку антител (подготовить иммунитет), но лишены функциональных «внутренностей» и, следовательно, не способны ни размножаться, ни вызывать болезни. Вирусоподобные частицы – многообещающее направление в разработке вакцин против таких болезней, как Эбола, против которых вакцинация живым вирусом может быть слишком опасна.
Келли понадобилось определенное время, чтобы достичь своей мечты, но не слишком много, и она не теряла его зря. Окончив докторантуру, 26-летняя доктор Уорфилд начала работу в USAMRIID в июне 2002 года, буквально через несколько дней после выпускного вечера в Хьюстоне. Армейский институт нанял ее в том числе и благодаря ее опыту работы с вирусоподобными частицами. Она тут же записалась в Особую программу иммунизации, суровую серию инъекций, необходимых для допуска в лаборатории BSL-3. (В лабораториях BSL-3 ученые обычно работают над опасными, но излечимыми болезнями, многие из которых вызываются бактериями, например, сибирская язва или чума. Уровень BSL-4 зарезервирован для патогенов вроде вирусов Эбола, Марбург, Нипах, Мачупо и Хендра, от которых нет ни вакцины, ни лекарств.) Ей сделали прививки от кучи жутких вещей, с которыми она, может быть, когда-нибудь встретится в лаборатории, а может быть, и нет – лихорадки Рифт-Валли, венесуэльского лошадиного энцефалита, оспы и сибирской язвы, и все это за год.
От некоторых из этих вакцин может стать довольно плохо. Особенно Уорфилд не нравилась прививка от сибирской язвы.
– У-уф, ужас! – вспоминала она во время нашего долгого разговора в ее новом доме в пригороде Фредерика. – Это ужасная вакцина.
После всех этих потрясений иммунной системы, – а может быть, и из-за них, – у нее случился приступ ревматоидного артрита, который у нее в семье передается по наследству. Ревматоидный артрит – это иммунное заболевание, и лекарства, которые используются для его лечения, могут подавлять нормальную иммунную реакцию.
– В общем, после этого мне запретили делать прививки.
Тем не менее ей дали допуск в лаборатории уровня BSL-3, а вскоре – и BSL-4. Она начала работать с живым вирусом Эбола.
По большей части она занималась исследованиями ВПЧ, хотя помогала начальнику лаборатории и с другими проектами. Один из них – тестирование созданных в лаборатории антител, которые могли использоваться в лечении эболавирусной болезни. Эти антитела, разработанные частной компанией в сотрудничестве с USAMRIID, боролись с вирусом, цепляясь к клеточному белку, который используется для размножения вируса, а не к самому вирусу. Это была умная идея. Уорфилд снова использовала в качестве подопытных животных мышей; у нее был большой опыт обращения с ними и использования на них инъекций. Для эксперимента она ввела пятидесяти или шестидесяти мышам эболавирус, а затем в следующие дни делала им уколы экспериментальных антител. Выживут они или умрут? Мышей держали в прозрачных пластиковых клетках, похожих на кастрюли с высокими стенками, по десять мышей в каждой «кастрюле». Для работы на уровне BSL-4 важна методичность процедур и постоянная бдительность, и Уорфилд отлично это знала. Ее методичные процедуры для этого эксперимента были следующими: наполнить шприц раствором антител, достаточным для десяти доз, а затем сделать инъекции десяти мышам в одной «кастрюле» – одним шприцем, одной иглой. Возможность перекрестной инфекции ее не беспокоила – мыши ведь все равно уже заражены одним и тем же штаммом Эболы. Уколы нескольким мышам одним и тем же шприцем экономили время, а время, проведенное в лаборатории уровня BSL-4, прямо пропорционально росту стресса и риска, потому что обстановка там очень тяжелая.
Представьте, в каких условиях приходилось трудиться Келли Уорфилд. Она работала в лаборатории уровня BSL-4, известной как AA-5, в которую ведет коридор из шлакоблоков в самой безопасной зоне здания USAMRIID, за тремя герметичными дверьми и плексигласовым окошком. На ней был синий виниловый защитный костюм (она и коллеги называли их просто «синие костюмы», а не «скафандры» или «химзащита») с полностью закрытым капюшоном, прозрачным защитным стеклом и вентиляционной трубкой. К этой трубке был подсоединен желтый шланг, свисавший с потолка – по нему шел свежий фильтрованный воздух. Еще на ней были резиновые сапоги и две пары перчаток – латексные перчатки под более толстыми автоклавными, приклеенными к запястьям изолентой. Даже несмотря на толстые перчатки, руки оставались самой уязвимой частью ее тела; их нельзя было защитить виниловым костюмом, потому что руки должны сохранять подвижность. Ее рабочим столом была стальная тележка, похожая на госпитальную каталку, – ее легко и убирать, и передвигать. Если вы не очень любите свою работу, то вряд ли согласитесь пойти в такое место.
Она была одна в лаборатории AA-5, именно в такой обстановке, в половине шестого вечера 11 февраля 2004 года. Эксперимент с Эболой она выполняла в конце дня, потому что раньше у нее были другие дела. Одна «кастрюля» с мышами стояла у нее на тележке вместе с пластиковой чашей и блокнотом, а больше там практически никаких приборов и материалов и не было. То была последняя клетка с мышами на сегодня. Она наполнила шприц и аккуратно сделала инъекции девяти мышам, одной за другой – хватала каждого зверька за шкирку, переворачивала вверх брюхом, ловко и быстро втыкала иглу в живот, чтобы не вызвать еще бÓльших страданий у уже и без того обреченных, зараженных Эболой мышей. После каждой инъекции она пересаживала мышь в чашу, чтобы отделить обработанных зверьков от еще не обработанных. Оставалась одна мышь. Может быть, она уже немного подустала. Случайности случаются. Именно из-за самой последней мыши начались проблемы. Сразу после инъекции она вдруг оттолкнула задней лапой иголку, и она воткнулась прямо в основание левого большого пальца Келли Уорфилд.
Рана – если рана вообще была – казалась всего лишь легкой царапиной.
– Поначалу я даже не думала, что иголка проколола перчатки, – сказала она. – Больно не было. Вообще.
Она спокойно и дисциплинированно убрала последнюю мышь в клетку, отложила шприц и сжала себе ладонь. Под перчатками появилась кровь.
– А это значило, что я все-таки укололась.
Мы сидели в ее столовой мягким сентябрьским днем, и она в подробностях описывала мне те события. Дом, в котором она жила вместе с мужем, армейским врачом, и маленьким сыном, был светлым, веселым и обжитым: детские игрушки на холодильнике, большой зеленый задний дворик, две собаки – метисы пуделя, а на кухонной стене висел огромный плакат с надписью: «Не входить без вентилируемого костюма». Сегодня на ней были красный пиджак и жемчужные серьги, а не синий винил.
Она вспомнила, как метались ее мысли: от немедленного «О боже, я это сделала» до трезвого понимания, что именно она сделала. Она не ввела себе живой вирус Эбола – или, если и ввела, то совсем небольшую дозу. В шприце не было вируса Эбола – только антитела, которые совершенно безвредны. Но игла побывала в десяти мышах, зараженных Эболой, прежде чем уколоть ее. Если кончик иглы подхватил хоть несколько частичек Эболы и принес их с собой, она, возможно, получила маленькую дозу. И она отлично знала, что даже маленькой дозы достаточно. Она быстро отсоединила желтый шланг и вышла из лаборатории BSL-4 через первые герметичные двери, которые вели в шлюз, оборудованный химическим душем. Она полила себя из душа, облив синий костюм противовирусным раствором.
Потом она прошла через вторую дверь, в раздевалку, известную как «Серая сторона». Она быстро, как только могла, сбросила сапоги, синий костюм и перчатки, оставшись только в медицинском костюме. По стационарному телефону она позвонила двум близким подругам, одной из которых была Диана Негли, начальник лаборатории BSL-4. Было уже время ужина, а то и позже, и Негли не взяла трубку дома, так что Уорфилд оставила ей пугающее, отчаянное сообщение на автоответчике, суть которого заключалась в следующем: несчастный случай, я укололась иголкой, пожалуйста, вернись на работу. Другая подруга, коллега по имени Лиза Хенсли, еще не ушла с работы; она ответила на звонок и сказала: «Отмывайся. Я уже спускаюсь». Уорфилд начала оттирать руки бетадином, потом промыла их водно-солевым раствором, потом снова начала оттирать – так лихорадочно, что расплескала воду по всему полу. Хенсли быстро пришла к ней на «Серую сторону» и сделала несколько срочных звонков, чтобы сообщить о ситуации другим людям, в том числе врачам из медицинского дивизиона, занимавшимся несчастными случаями; Уорфилд все это время продолжала отмываться бетадином. Минут через пять-десять, поняв, что она сделала с раной уже все, что могла, Уорфилд сняла медицинский костюм, приняла обычный душ с водой и мылом и оделась. Хенсли сделала то же самое. Но когда они попытались выйти с «Серой стороны», герметичная дверь не открылась. Электронный замок не реагировал на их ключи-карты. Уорфилд, под завязку накачанная адреналином, перепуганная, не желавшая терпеть ни секунды, вскрыла дверь с помощью ручного вспомогательного механизма. В здании тут же зазвучал сигнал тревоги.
Слухи быстро разошлись по институту, и в коридоре уже собралась небольшая толпа. Уорфилд, не обращая внимания на взгляды и вопросы, пошла прямиком в медицинский дивизион. Там ее отвели в маленькую комнатку, дежурный врач – гражданская женщина – допросила ее об обстоятельствах несчастного случая, а затем провела «медосмотр», ни разу, правда, ее даже не коснувшись.
– Она словно боялась, что я уже больна Эболой, – вспоминала Уорфилд.
Инкубационный период эболавируса измеряется днями, а не часами или минутами. Вирусу нужно как минимум два дня, а обычно – больше недели, чтобы обосноваться в организме, обильно размножиться, вызвать симптомы и сделать человека заразным. Но врач «с гражданки», похоже, не знала об этом – или ей было все равно.
– Она вела себя так, словно я прокаженная.
Врач отправилась на совещание с коллегами. После этого глава медицинского дивизиона отвел Уорфилд в свой кабинет, посадил ее в кресло и мягко сообщил следующий рекомендуемый шаг: ее посадят в «Тюрягу».
«Тюряга» в USAMRIID – это медицинский изолятор, предназначенный для ухода за больным, заразившимся любыми опасными патогенами, а также для защиты других от распространения этой инфекции. Она состоит из двух палат, похожих на больничные; палаты размещены за герметичными дверьми и еще одним химическим душем. С утра в день нашего разговора, получив для меня разрешение на экскурсию по USAMRIID, Уорфилд сводила меня в «Тюрягу», описав ее достоинства с язвительной гордостью. Снаружи – большая главная дверь с надписью «Изолятор. Посторонним вход воспрещен». Эта комната, расположенная где-то в глубине лабиринта коридоров USAMRIID, носит номер 537. Все остальные люди – медики, ухаживающие за пациентом, и верные, храбрые друзья – должны сначала пройти через дверь поменьше в раздевалку, где на стеллажах лежат стопки сложенных хирургических костюмов, а потом через герметичную стальную дверь – в шлюз с душем. По ту сторону душевой кабинки – еще одна стальная дверь. Две герметичные двери никогда не открываются одновременно. Пока у пациента нет никаких симптомов инфекции, к нему в «Тюрягу» пускают посетителей, одетых в хирургический костюм, халат, маску и перчатки. Если заражение у пациента подтверждается, то палата превращается в активную зону BSL-4, в которой врачи и медсестры (все, больше никаких посетителей) обязаны носить синие защитные костюмы. После посещения медики тщательно отмываются в душе и оставляют хирургические костюмы в мешке для стерилизации в автоклаве.
Уорфилд вела меня за собой. Нам разрешили пройти через душевую в уличной одежде, потому что в изоляторе никого не было. Когда она захлопнула за собой первую стальную дверь, запустив процесс герметизации, я услышал шипение, и мои уши сразу ощутили изменения.
Она попала в эту палату примерно в полдень 12 февраля 2004 года, на следующий день после несчастного случая, предварительно написав завещание и медицинские указания (пожелания о принятии медицинских решений до конца жизни, если она уже будет не в состоянии принимать их самостоятельно) с помощью военного юриста. Ее муж был в Техасе на курсе углубленной военной подготовки, и она сообщила ему о ситуации по телефону. Собственно, она говорила с ним по телефону почти всю прошлую ночь, ища поддержки в часы ужаса и страха. В какой-то момент она сказала ему: «Если я заболею, пожалуйста, пожалуйста, давайте мне как можно больше морфия. Я видела эту болезнь, – она видела, как Эбола убивает мартышек в лаборатории, но не людей, – и я знаю, что это очень больно». В ближайшие выходные он сумел прилететь к ней из Техаса, и они провели день святого Валентина в палате, держась за руки через латексные перчатки. Нет, через маску они не целовались.
Инкубационный период эболавирусной болезни, как я уже упоминал, длится не менее двух дней, но может занимать и более трех недель. Отдельные истории болезни, конечно, бывают разными, но на тот момент верхним пределом считался срок в двадцать один день. Эксперты считали, что если контактный по Эболе пациент за это время не заболел, значит, он уже не заболеет вообще. Соответственно, Келли Уорфилд засадили в «Тюрягу» на двадцать один день.
– В этой «Тюряге» действительно было, как в тюрьме, – сказала она. А потом поправилась: – Как в тюрьме, а еще при этом ждешь смерти.
Еще одним отличием от тюрьмы были анализы крови. Каждое утро ее подруга Диана Негли, сертифицированный флеботомист, которая достаточно знала об Эболе, чтобы осознавать риск, которому подвергается, прокалывала Уорфилд вену и брала немного крови. В обмен она приносила пончик и стаканчик латте. Утренние визиты Негли были самой приятной частью дня. В первую неделю Негли ежедневно брала по пятьдесят миллилитров крови, довольно большой объем (больше трех столовых ложек), что позволяло проводить сразу несколько анализов плюс замораживать немного для хранения. Один из анализов, где использовалась методика ПЦР (полимеразной цепной реакции), знакомая любому микробиологу, искал в ее крови частицы РНК Эболы (генетической молекулы вируса, эквивалента нашей ДНК). Этот тест, который может поднять громкую тревогу, но иногда ненадежен, давая ложноположительные результаты, проводили на каждом образце дважды. Другой тест проверял уровень интерферона, присутствие которого может говорить о вирусной инфекции. Третьим анализом проверяли изменения свертываемости крови, чтобы как можно раньше заметить развитие синдрома диссеминированного внутрисосудистого свертывания, катастрофического явления, когда кровь течет, хотя уже не должна. Уорфилд просила медиков брать у нее столько крови, сколько нужно. Она вспоминала, как говорила им: «Если я умру, я хочу, чтобы вы узнали обо мне все, что сможете, – точнее, не о ней самой, а об эболавирусной болезни. – Храните все образцы. Анализируйте все, что получится. Пожалуйста, пожалуйста, заберите что-нибудь из моего тела, если я умру. Я хочу, чтобы вы знали больше». То же самое она сказала и семье: если случится самое худшее, позвольте им провести вскрытие. Пусть они соберут всю возможную информацию.
Уорфилд знала: если она умрет, то ее тело не вынесут из «Тюряги» через дверь номер 537. После вскрытия ее отправят в автоклав, стерилизующую печь, после которой ее родным уже не на что будет смотреть в открытом гробу.
Все анализы в первую неделю были нормальными и обнадеживающими – за единственным исключением. Второй ПЦР-тест одного из образцов крови в какой-то день оказался положительным. У нее в крови вирус Эбола.
Но тест ошибся. Предварительный результат перепугал Уорфилд, но эту ошибку вскоре исправили другими анализами. Упс, извините, ничего не было. Не обращайте внимания.
Потом переполох начался, когда начальники USAMRIID вспомнили, что Уорфилд страдает от ревматоидного артрита, лекарства от которого подавляют иммунную систему.
– Начались жаркие споры, – рассказала она мне. Некоторые большие шишки из института были удивлены и разгневаны, хотя о ее заболевании было хорошо известно, и оно было записано в ее медицинской карте. – Они устраивали телеконференции с разными экспертами. Всем очень хотелось знать, почему человек с ослабленным иммунитетом вообще работает в лаборатории уровня BSL-4.