Дуглас Кеннеди
Жар предательства
– Bonjour, madame, – шепотом произнес дебелый юноша.
Седоватый мужчина, едва заметно улыбаясь, попыхивал окурком. Та же рука вновь легла на мое плечо. Я снова ее сбросила и прошипела:
– Оставьте меня.
– Не бойся, не бойся, – сказал дебелый юноша, подходя ко мне. Вблизи его лицо показалось мне еще более скабрезным. – Мы – друзья.
Я попыталась уйти, но костлявые пальцы сутулого парня сомкнулись на моей руке. Не для того, чтобы удержать, – скорее ему просто хотелось потрогать меня. Я судорожно соображала. Дебелый юноша, предположила я, схватит меня, хотя сейчас пока он просто топтался сзади, тихо посмеиваясь. А седой мужчина, хоть он и стоял близко, просто наблюдал: мой страх его явно забавлял.
– Ты нам нравишься, – заявил дебелый юноша со смешком, от которого бросало в дрожь.
Сутулый парень крепче стиснул мою правую руку. Стараясь успокоиться, я сделала глубокий вдох. Прикинула, что стою к нему достаточно близко и сумею обезвредить его, коленом нанеся парализующий удар в пах. Я начала считать про себя: один, два…
Потом поднялся шум. Какой-то мужчина с палкой в руке бежал к нам, выкрикивая одно и то же слово:
– Imshi, imshi, imshi[37].
Это был ночной портье из отеля. Он размахивал над головой палкой, готовый пустить ее в ход. Трое моих «знакомцев» кинулись врассыпную, а я, замерев от ужаса, осталась стоять как стояла.
Портье добежал до меня, взял за руку, как отец нерадивого ребенка, угодившего в неприятности, и повел по улице, подальше от опасности.
Когда мы добрались до отеля, он буквально втолкнул меня в дверь, а сам ненадолго присел, чтобы прийти в себя. Потрясенная, оцепеневшая, чувствуя себя последней дурой, я тоже грузно опустилась на стул.
Трясущимися руками ночной портье взял сигареты и закурил. Сделал затяжку, успокаиваясь, и произнес два слова:
– Jamais plus.
Никогда больше так не делай…
Глава 6
Jamais. Jamais plus. Jamais plus.
Я сидела на балконе нашего номера, наблюдая, как постепенно светлеет ночное небо. Меня все еще трясло после инцидента на улице.
Jamais plus. Jamais plus. Jamais plus.
Но мои бичующие призывы «Никогда больше так не делай…», пожалуй, имели отношение не столько к поведению тех мужчин, что пристали ко мне, сколько были направлены против собственной самонадеянности и собственного легкомыслия. И о чем я думала? Как мне вообще пришло в голову выйти ночью на улицу в поисках голоса из репродуктора? Бухгалтер во мне пытался проанализировать ночной инцидент, отделяя эмоциональную составляющую – опасность, страх – от голых фактов. Неужели они и в самом деле собирались наброситься на меня и изнасиловать? Или я просто вызвала у них любопытство?
Мой спаситель-портье принес мне мятный чай. Проворно и бесшумно он вошел в номер и поставил поднос на балконе, не разбудив Пола. Мой муж все так же крепко спал на кровати, не ведая о том, что недавно случилось. Глядя с балкона на угасающие созвездия, я пришла к выводу, что при всей гадливости и агрессивности тех мужчин сексуальное надругательство как таковое мне не грозило. Но сама я, безусловно, проявила безрассудство, выйдя ночью на незнакомую улицу. И я не прощу себе подобную импульсивность, пока не пойму, что толкнуло меня навстречу опасности.
– Привет.
В дверях, ведущих на балкон, стоял Пол, в белой джеллабе, которую ночной портье принес вместе с мятным чаем.
– Долго же ты спал, – заметила я.
– А ты?
– Почти столько же.
– А одежды моей, я вижу, нет.
– Ее стирают, прямо сейчас. А джеллаба тебе идет.
– У французов есть специальное слово для обозначения стареющих хиппи, одетых так, будто они только что выползли из наркопритона, – baba-cool. Джеллабу я никогда не носил даже тогда, когда жил здесь целый год.
– Но она прекрасно дополняет твой имидж стареющего хиппи.
Пол наклонился и поцеловал меня в губы.
– Сам напросился, да? – сказал он.
– Ода.
Теперь я наклонилась и поцеловала мужа.
– Чаю?
– С удовольствием.
Я налила два стакана. Мы чокнулись.
– À nous, – произнес Пол.
– За нас, – вторила я.
Он взял меня за руку. Мы вместе смотрели на нарождающийся день.
– Знаешь, как называют это время суток?
– Помимо «рассвета»?
– Да, помимо «рассвета» или «зари».
– Последнее определение очень поэтично.
– Как и «синий час».
В разговоре возникла пауза, пока я осмысливала это словосочетание. Потом сама попробовала его произнести:
– Синий час…
– Красиво, да?
– Красиво. Уже не темно, еще не светло.
– Час, когда все рисуется не тем, чем является на самом деле. Когда все сущее мы воспринимаем на грани воображения.
– Одновременно четко и размыто?
– Ясно и расплывчато? Загадочность под маской простоты?
– Интересный образ, – заметила я.
Пол нагнулся ко мне и пылко поцеловал:
– J’ai envie de toi[38].
И я тоже страстно его желала. Особенно после столь долгого живительного сна. После инцидента на темной улице. В обволакивающих красках «синего часа».
Он поднял меня с шезлонга. Его ладони скользнули под мою футболку. Я привлекла его к себе. Пол уже был возбужден. Не разжимая объятий, мы дошли до кровати. Некоторое время спустя я, зубами впиваясь в его плечо, снова и снова достигала оргазма. А потом и он, застонав, задрожал в экстазе.
После мы лежали в обнимку, потрясенные и, да, счастливые.
– Наше приключение начинается, – промолвила я.
– В синий час.
Однако за окном спальни уже рассвело, светило солнце.
– Синий час миновал, – заметила я.
– До вечернего заката.
– Начало дня всегда более загадочно, чем вечер.
– Потому что не знаешь, что ждет впереди?
– Ко времени заката большая часть дня уже прожита, – объяснила я. – На рассвете еще неведомо, что случится.
– Наверно, поэтому на рассвете синева всегда более синяя. А на закате всегда более грустно. Закат знаменует наступление ночи, а значит, еще один день жизни клонится к своему завершению.
Пол поцеловал меня в губы:
– Как говорят ирландцы, «мы с тобой в полном согласии».
– Откуда ты знаешь это выражение?
– Друг один сказал, из Ирландии.
– Что еще за друг из Ирландии?
– Давно это было.
– Женщина?
– Может быть.
– Может быть? То есть ты не уверен, что тебе это сказала некая женщина из Ирландии?
– Ну хорошо, раз уж ты спросила, звали ее Шивон Парсонс. Она преподавала в Университетском колледже Дублина, неплохой художник. Год провела в университете Буффало. Не замужем. Чокнутая, как фонарь, говоря ее же словами – еще одно ее любимое выражение. Наша связь длилась, может быть, месяца три, не больше. И было это двенадцать лет назад, когда мы с тобой даже не подозревали о существовании друг друга.
Пол так много утаивал о своей жизни до знакомства со мной, хранил ту свою жизнь за семью печатями: «Вход воспрещен». А я в глубине души ревновала мужа к его прошлому. Ревновала к женщинам, которые близко знали его до меня. Ни один мужчина не доставлял мне столь полного наслаждения, как он, и мне претило, что на свете есть другие женщины, которые испытывали то же, что и я, во время интимной близости с ним. Думая сейчас обо всем этом, я понимала, что веду себя нелепо. Глупо. Глупо. Глупо. Так же глупо, как и минувшей ночью, когда вышла на темную улицу.
– Прости, – прошептала я.
– Не извиняйся. Просто будь счастлива.
– Я счастлива.
– Рад это слышать, – сказал Пол, целуя меня.
– Проголодался? – спросила я.
– Умираю с голоду.
– Я тоже.
– Но в таком наряде вниз я не пойду.
– А мир за окном манит. Неужели ты в самом деле думаешь, что кому-то есть дело до того, что ты одет, как местный?
– Мне есть дело.
– А мне – нет, – заявила я. – Надеюсь, мое мнение что-то да значит.
– Значит. Но я все равно дождусь свою одежду.
– По-моему, есть фильм, в котором один из героев произносит такие слова: «Пойдем со мной в касбу[39]?», да?
– Шарль Буайе[40] говорит эту фразу Хеди Ламарр[41] в «Алжире»[42].
– Впечатляет, – сказала я. – Так пойдем со мной в касбу.
– Здесь это называется не касба, а сук[43].
– В чем разница между касбой и суком?
– Загадка, – ответил Пол.
Глава 7
Сук в полдень. На синем небе ни облачка. Над головой – безжалостное солнце, заставлявшее подниматься ртутные столбики термометров до температуры в парилке. Но здесь внизу, в Эс-Сувейре, народ, толкавшийся вокруг нас, будто и не замечал немилосердной жары. Жары, столь жгучей, что земля, казалось, плавилась под ногами.
Сук в полдень. Лабиринт улочек, заставленных торговыми палатками и магазинами, и потайных переулков, которые выводили на другие, еще более тесные улочки, где всевозможные торговцы навязывали свой товар. Народу уйма – яблоку негде упасть. От обилия разноцветья в глазах рябит. Вся улица – это ряды горок рыжих, бордовых, алых, пунцовых, каштановых, бурых и даже зеленовато-желтых специй, сформованных по подобию минаретообразных муравейников. Контраст им составляли аквамариновые, ультрамариновые, бирюзовые и лазурные изразцы с затейливым орнаментом, выставленные на продажу одним торговцем, который выложил из них на земле мозаику – поразительно, что этот керамический ковер все без труда обходили стороной. Красные куски мяса, истекающие кровью подвешенные ноги и жирные бочки́, вокруг которых кружили полчища алчных мух. Рулоны ткани ярких цветов – кирпичного, морской волны, охрового, белого, неоново-розового, лососевого. Лотки с изделиями из кожи всех оттенков хаки, коричневого и дубильного цветов, украшенной великолепным тиснением. А круговерть запахов, соблазнительных и не очень, настоящее испытание для обоняния. Зловоние нечистот смешивается с ароматом пряностей; едкий дух соленого моря перебивает благоухание цветов. И всюду, где бы мы ни проходили, у обочины дымится мятный чай.
Добавьте к этому сумасшествие звукового сопровождения. Из динамиков вопит французская и марокканская поп-музыка. Орут разносчики. Торговцы зазывают нас криками: «Venez, venez![44]». Как минимум с двух стратегически расположенных минаретов речитативом распевали наперебой два муэдзина – так по-арабски назывались, сообщил мне Пол, владельцы этих трубных голосов. Тарахтели мотоциклы и мотороллеры; их водители маниакально сигналили, подпрыгивая на выбоинах, коими была изрыта земля, объезжая лотки с манго и апельсинами, как на картине Ван Гога, и овощные прилавки с красными помидорами. Какой-то мужчина все пытался схватить меня за руку и затащить в угол базара, где высилась геометрическая скульптура с метр высотой, сложенная из кусков мыла разных цветов – слоновой кости, медного, карамельного, эбенового.
Несмотря на близость Атлантики, воздух был до того выжженный и раскаленный, что через пятнадцать минут ходьбы по рынку моя одежда – свободная футболка, холщовые штаны – пропиталась потом. Равно как и футболка с шортами, что надел Пол, когда утром его вещи принесли из прачечной (он не поступился своим принципом «в джеллабе на улицу ни ногой»). К тому времени мы уже успели сытно позавтракать на террасе. Потом занялись обустройством «мастерской под открытым небом», как выразился Пол. По его просьбе я помогла ему вынести на балкон стол из маленькой гостиной, который мы поставили в углу, под свесом кровли, откуда ему открывался прямой обзор на крыши домов. Сказав, что сейчас придет, Пол выбежал куда-то и через десять минут вернулся с ярким полосатым зонтиком, который, по его словам, он купил в одной из местных лавок. Установив пластиковую подставку так, чтобы зонтик закрывал от солнца весь стол, Пол стал готовить свое рабочее место. Открыл папку с чистыми листами для рисования, аккуратно разложил на лакированной поверхности стола восемь карандашей. Потом надел шляпу «сафари», сел и, глядя на крыши, принялся запечатлевать на бумаге их замысловатую архитектуру. Стоя в дверях балкона, я добрых десять минут наблюдала за работой мужа. Меня восхищали точность и глубина его восприятия, поразительное умение выдерживать линию, погруженность в выполняемую работу, кроме которой, казалось, он ничего вокруг не замечает, жесткая самодисциплина, просыпавшаяся в нем, когда он рисовал. Я смотрела на него и ощущала странный прилив любви к этому очень талантливому, взбалмошному человеку.
Я ушла с балкона и организовала собственное рабочее место: ноутбук; блокнот «Молескин»[45], купленный перед отъездом; старая авторучка «Шейфер»[46], принадлежавшая моему отцу, – красная, с хромированной отделкой, напоминавшей гребни на винтажном «шевроле». Отец всегда заполнял ее красными чернилами, что неизменно забавляло маму. «Вся твоя жизнь сводится к тому, чтобы запасаться красными чернилами», – частенько говорила она ему. Но отец однажды объяснил мне, что этот цвет он любит за сочный оттиск, что тот оставляет на бумаге:
– Как будто написано кровью.
Только я собралась сделать в своем блокноте первую алую запись, ожил телефон на тумбочке у кровати. Я сняла трубку и услышала голос портье, сообщившего мне:
– Здесь внизу вас ждет учитель французского.
Месье Пикар оказался весьма расторопен, ведь репетитора я попросила его найти только вчера.
Я направилась из номера, а Пол крикнул мне вдогонку:
– Человек, что будет давать тебе уроки, кто бы он ни был, нуждается в работе. Больше, чем на семьдесят пять дирхамов в час, не соглашайся.
– Но это же всего девять долларов.
– Здесь это большие деньги, поверь мне.
Спустившись в вестибюль, я увидела у стойки портье застенчивую молодую женщину. Несмотря на то что пришла она в хиджабе – в головном платке, позволявшем видеть все ее лицо целиком, – на ней были синие джинсы и цветастая блузка, которая, даром что полностью скрывала ее шею и плечи, смотрелась бы вполне уместно в обществе 1960-х годов. Этакий налет хиппового шика в стиле ретро. Сразу было видно, что перед вами молодая женщина, застигнутая на границе двух несопоставимых миров.
Я протянула ей руку. Она пожала ее. Рукопожатие у женщины было некрепкое, ладонь влажная – верные признаки того, что она пребывает в крайнем волнении. Стараясь избавить ее от смущения, я жестом предложила ей пройти к двум пыльным креслам в углу вестибюля, где мы могли бы побеседовать в спокойной обстановке, и попросила портье принести нам два стакана мятного чая. Женщина страшно робела и, казалось, была готова во всем мне угождать. Звали ее Сорайя. Берберка с самого юга страны, из области, расположенной в глубине Сахары. Сорайе было двадцать девять лет, она преподавала в местной школе. Ненавязчиво расспрашивая ее о том о сем, я выяснила, что Сорайя окончила университет в Марракеше и даже год проучилась во Франции. Визу ей продлить не удалось, и она вернулась домой. Языки были ее страстью. В дополнение к местным – арабскому и французскому, – она освоила английский и теперь учила испанский.
– Но с марокканским паспортом трудно жить и работать где-то еще, – посетовала она мне.
– Значит, вы никогда не жили ни в Англии, ни в Штатах? – уточнила я, восхищаясь ее познаниями в английском языке, на который мы время от времени переходили, хотя с первых минут договорились, что в общении будем придерживаться правила «только на французском».
– Это моя мечта… побывать в Нью-Йорке или в Лондоне, – призналась она со стеснительной улыбкой. – Но если не считать Франции, больше я нигде не бывала за пределами Марокко.
– Как же вам удалось так хорошо выучить мой язык?
– Учила его в университете. Смотрела все, какие можно, американские и английские фильмы, а также телевизионные программы. Читала много романов…
– Какой ваш любимый американский роман?
– Мне очень понравилась книга «Над пропастью во ржи»[47]… Холдена Колфилда я считала своим героем, когда мне было пятнадцать.
Я поведала ей, что французский начала учить в Канаде и этим летом, приехав сюда с мужем-художником, решила во что бы то ни стало за месяц освежить свои познания в этом языке.
– Но вы и так хорошо на нем говорите, – заметила Сорайя.
– Вы мне льстите.
– Я констатирую факт… хотя иностранный язык нужно постоянно поддерживать в рабочем состоянии, иначе он забывается.
Она поинтересовалась, как я узнала про Эс-Сувейру. Спросила, чем Пол занимался в Марокко, когда был здесь более тридцати лет назад. Полюбопытствовала, где мы живем в Штатах и понравится ли ей Буффало.
– Буффало нельзя назвать очень уж космополитским или утонченным городом.
– Но ведь вы там живете.
Теперь пришла моя очередь покраснеть.
– Не всегда удается жить там, где хотелось бы, – ответила я.
На мгновение закрыв глаза, она нагнула голову и согласно кивнула.
– Итак, если я хочу за месяц восстановить беглость своей французской речи, сколько часов в неделю мне необходимо заниматься? – спросила я.
– Это зависит от вашей занятости.
– Я не намечала никакой программы. У меня нет никаких особых планов, никаких обязательств, никаких неотложных встреч. А у вас?
– Я преподаю в младших классах, в «начальной школе», как у вас говорят. Где учатся дети шести – девяти лет. Но каждый день после пяти я свободна.
– Если я предложу заниматься по два часа в день…
– А по три сможете? – спросила Сорайя.
– Сколько стоят ваши услуги?
Она покраснела еще гуще.
– Вы не тушуйтесь, – сказала я. – Речь идет об оплате, а денежные вопросы лучше утрясти с самого начала.
Боже, говорю, как истая американка. Карты на стол. Называй свою цену, и мы ее обсудим.
– Семьдесят пять дирхамов в час для вас не очень дорого? – помедлив с минуту, спросила она.
Семьдесят пять дирхамов – это чуть меньше девяти долларов.
– Думаю, это слишком мало, – тут же сказала я.
– Но я не хочу просить больше.
– Зато я хочу предложить вам больше. Вы согласитесь учить меня за сто пять дирхамов в час?
В лице Сорайи отразилось потрясение.
– Но за неделю наберется огромная сумма.
– Если б я не могла себе ее позволить, я бы вам не предлагала, уверяю вас.
– Тогда ладно, – промолвила она, отводя глаза, но теперь на ее губах играла едва заметная улыбка. – Где будут проходить занятия?
– Я живу здесь в полулюксе на верхнем этаже. Прежде я должна согласовать это с мужем… но, думаю, все будет нормально.
– А можно узнать… чем вы занимаетесь в плане профессии?
– Ничего интересного.
Когда я сказала, что работаю бухгалтером, она, я видела, постаралась сохранить невозмутимость. Я также чувствовала, что ей хочется спросить, есть ли у меня дети и где они сейчас. Но, может быть, я просто проецировала на эту робкую, но наблюдательную молодую женщину свои собственные проблемы и сомнения.
– У вас, я уверена, очень интересная работа, – сказала Сорайя.
– Считая чужие деньги, очень много узнаешь о жизни других людей. Как бы то ни было… мы могли бы приступить уже завтра?
– Не вижу препятствий.
– Отлично… и… вы купите для меня все необходимые учебники?
Я вручила ей 300 дирхамов, сказав, что, если они обойдутся дороже, после первого занятия я возмещу ей затраты.
– Трехсот дирхамов будет достаточно, – заверила Сорайя. – Завтра принесу.
– Вы хотите, чтобы я платила вам каждый день или раз в неделю?
Она снова отвела глаза:
– Как вам удобно. Если будете платить по пятницам, банк открыт до девяти вечера, и я смогу большую часть денег класть на счет.
A-а, копит.
– Ладно, оплата по пятницам. И последнее… откуда вы знаете месье Пикара?
– Моя мама работает здесь горничной.
Пару секунд я подумала над своими словами и сказала:
– Она, я уверена, гордится вами.
Сорайя кивнула в знак согласия, но при этом отвела взгляд. Я сказала ей, что мне не терпится стать ее ученицей и что я жду ее завтра, и поднялась наверх. Пол все еще сидел на балконе под зонтиком, на столе перед ним лежали в беспорядке с полдесятка рисунков. По его лицу струился пот; рассредоточенный взгляд, как у контуженого, говорил о том, что у него тепловое истощение. Я схватила литровую бутылку воды, что стояла у кровати, и заставила его утолить жажду. Он одним махом выпил полбутылки, пошатываясь, зашел в номер и рухнул на кровать.
– С ума сошел? Солнечный удар захотел получить? – отчитала я мужа.
– Когда приходит вдохновение, не замечаешь потоотделения.
– Но ведь кто-кто, а уж ты-то знаешь, какое здесь коварное солнце.
– Принеси мои рисунки, пожалуйста, пока они не поблекли от солнца.
Я прошла на балкон, собрала со стола шесть рисунков, лежавших на солнце, и занесла их в комнату. Просматривая наброски один за другим, я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. То, что предстало моему взору, сразило меня наповал. Это были с полдюжины вариаций на одну и ту же визуальную тему: верхушки зданий и сооружений, видимые с нашего балкона. Примечательны эти рисунки были тем, что в каждом из них Пол по-новому запечатлел свое видение минаретов, водонапорных башен, облезлых крыш, сохнущего белья и спутниковых тарелок, формирующих линию горизонта Эс-Сувейры. В какой-то момент я подняла голову, охватывая взглядом панораму, которая легла в основу созданной Полом серии искусных карандашных композиций. Потом снова переключила внимание на его детально прорисованные картины, восхищаясь совершенством техники исполнения. Более того, в совокупности эти его работы напоминали мне, что нет такого понятия, как правильное видение положения вещей, что каждый из нас одни и те же предметы, пейзажи, жизненные обстоятельства воспринимает по-своему. Соответственно, по природе своей все в нашей жизни – интерпретация.
– Гениально, – с восторгом произнесла я.
– Интересно, кто из нас двоих перегрелся на солнце? Это ж всего несколько набросков, которые я сделал за пару часов.
– Моцарт частенько за одно утро писал фортепианную сонату.
– Так то ж Моцарт.
– Ты невероятно талантлив.
– Жаль, что не могу полностью разделить твое мнение обо мне.
– Жаль. Но, на мой дилетантский взгляд, эти твои работы знаменуют совершенно новое направление в твоем творчестве.
– Ты необъективна.
– Нет, правда. Великолепные рисунки.
Но Пол просто отвернулся, не в силах принять такую похвалу. Я поспешила перевести разговор в другое русло, сообщив:
– С завтрашнего утра я начинаю брать уроки французского. – Я рассказала мужу про Сорайю.
– И сколько она требует за час? – спросил он.
– Она попросила семьдесят пять, но я буду платить сто пять.
– Добрая душа.
– Только если это оправданно.
– Для нее даже семьдесят пять дирхамов в час – огромная сумма.
– А для меня – небольшие деньги. И что с того?
– Да ничего. Твое великодушие достойно восхищения.
– Как и твое беспокойство по поводу наших финансов.
– Язвишь? – спросил Пол.
– Давай не будем, ладно?
– С удовольствием.
Он встал и пошел в ванную.
Мгновением позже я услышала, как зашумел душ. Через десять минут, обмотав полотенцем нижнюю часть тела, Пол вернулся в спальню и заявил:
– Я правда хочу, чтобы мы были выше подобных перепалок.
– Я тоже.
– Тогда давай попытаемся обходить все эти глупости.
– Да, давай без колкостей, – согласилась я. – Пусть лучше будет доброта.
Пол поразмыслил с минуту:
– А что, это выход. – Он подошел и обнял меня. – Значит, с чистого листа?
– Не возражаю. – Я легонько коснулась губами его губ, а сама подумала, воспроизведу ли я этот наш диалог через день-два. Может быть, мне просто следовало принять, что это и есть единственно возможный механизм нашего брака, климат, в котором мы способны взаимодействовать как супружеская пара: жесткие мгновения неприятия перемежались периодами полнейшей идиллии и, если уж на то пошло, неповторимых приключений, имя которым любовь.
Приключение. Слово, которое я пытаюсь осмыслить с недавних пор. На следующий день, на первом занятии с Сорайей, я спросила, много ли значений оно имеет во французском. Она чуть покраснела, заметив:
– Да, «une aventure» – это «приключение». Но французы также часто этим словом обозначают любовный роман. «J'ai eu une aventure avec Jacque… seulement une aventure, rien de bien sérieux»[48].
Перевода не требовалось. «Une aventure» означало именно это – любовное приключение, которое любовью не являлось. Когда я спросила про семантические различия между «приключением» и «любовью», Сорайя объяснила:
– У французов если кто-то говорит – как это часто бывает – «C'est l'amour», то подразумевается серьезное, глубокое чувство – во всяком случае, на данный момент. В Лионе, когда я там жила, у меня было несколько подруг-француженок, и каждая, если встречалась с каким-нибудь парнем две-три недели, восклицала: «Я влюблена». Потом они расставались, на горизонте появлялся другой… и на четвертый день то же самое: «Oh, c'est l'amour». Я так часто слышала это восклицание, отчего у меня сложилось впечатление, что фраза «Я влюблена» выражает сиюминутное чувство, которому не дают окрепнуть. А также признание в том, что тебе нравится само состояние влюбленности.
– А в Марокко?
Теперь ее плечи напряглись.
– Мы отвлеклись, – сказала Сорайя, слегка похлопав ладонью по учебникам.
Я не выразила протеста, осознав, что по ошибке перешла невидимую черту, которую Сорайя старалась не переступать.
И мы снова принялись разбираться в особенностях сослагательного наклонения давнопрошедшего времени.
Занятие проходило в маленькой гостиной нашего полулюкса. Мы с Сорайей сидели на диване; учебники французского языка, что она купила, были разложены на журнальном столике. Пол работал на балконе, прячась от солнца, которое в половине шестого вечера все еще нещадно палило, под зонтиком и своей широкополой шляпой. Когда Сорайя постучала в дверь нашего номера, он вышел с ней поздороваться. Я видела, что от ее внимания не укрылись ни его долговязость, ни длинные седые волосы, ни разница в возрасте между нами. На нее также произвели впечатление (отметила я про себя) его беглый французский и рисунки, которые я расставила по комнате.
– Это все работы вашего мужа?
– Нравится?
– На них очень точно изображена Эс-Сувейра.
– По крайней мере, крыши Эс-Сувейры.
– А улицы он тоже будет рисовать?
– Это у него надо спросить.
– Быть замужем за таким талантом… Ваши дети…
– У нас нет детей.
Теперь Сорайя смутилась так, что сквозь землю готова была провалиться.
– Пока нет, – быстро добавила я.
В ее лице отразилось несказанное облегчение.
– Извините, – промолвила она. – Мое любопытство непростительно.
– Это вряд ли можно назвать любопытством.
– Мой вопрос был неуместен. Хотя я знаю, что на Западе супругам не обязательно заводить детей.
– И то верно. Мой первый муж детей не хотел.
– Поэтому вы от него ушли?
– И поэтому тоже.
– Понятно…
– Но Пол очень хочет, чтобы у нас были дети.
Сорайя, казалось, обрадовалась.
– А раньше детей у него не было? – спросила она и тут же добавила: – Или это тоже неуместный вопрос?
– Да нет, вовсе нет, – успокоила я ее.
– В Марокко люди женятся прежде всего для того, чтобы завести детей.
– И ты так считаешь?
Сорайя поразмыслила с минуту.
– Как я «считаю» и как на самом деле… это две разные вещи.
В первые десять дней занятий с Сорайей наши диалоги, не касающиеся французской грамматики, превращались в интригующие партии в словесный пинг-понг, в ходе которых ее врожденная осторожность и воспитанная культурной средой сдержанность зачастую вытеснялись крайним любопытством, причем ее интересовали не только факты моей биографии, но и как вообще женщина вроде меня живет в современной Америке. Между нами быстро установились доверительные отношения, хотя лишь только во вторую неделю занятий Сорайя стала приоткрывать завесу своей личной жизни. Очень скоро я поняла, что пребывание во Франции полностью изменило ее сознание и что она не горела желанием вернуться в Марокко.
– Значит, учась в университете, вы жили в самом кампусе? – удивилась Сорайя, когда я поведала ей, что уехала из дому получать образование в Университете штата Миннесоты.
– А разве во Франции или здесь как-то иначе? – спросила я.
– В Марокко, если едешь учиться в другой город, родители договариваются, чтобы ты жила у родственников.
– А когда ты училась в Лионе?
Сорайя плотно сжала губы.
– В Лион мне разрешили поехать только потому, что там живет мой дядя по отцовской линии, Мустафа. Они с женой уже тридцать лет там обитают. У него свое такси, он неплохо зарабатывает; она преподает в лицее. Так что они оба в какой-то степени вполне ассимилировались. Во всем, что не касается их обязанностей опекунов по отношению к своей племяннице из Эс-Сувейры. Весь год, что я у них жила, мы вели противоборство. Особенно когда они узнали, что я хожу на занятия не в хиджабе и даже переодеваюсь дома у одной из подруг. А о том, чтобы задерживаться допоздна, что, собственно, и стало происходить, когда в моей жизни появился Фабьен…
– Кто такой Фабьен? – спросила я. Но в это самое мгновение с балкона вышел Пол, направлявшийся в ванную, и наш откровенный разговор оборвался.
Чуть позже вечером, сидя вместе с Полом в небольшом ресторане, который полюбился нам с первых дней, я рассказала ему, что Сорайя упомянула некоего француза, с которым, как я подозреваю, она встречалась, когда год жила в Лионе.
– Мечта всех образованных марокканских женщин, – заметил Пол. – Встретить уроженца Запада, который увез бы их отсюда.
– Говоришь так, будто у тебя по этой части большой опыт.
– Разве я намекал на то, что у меня есть подобный опыт?
– Но у тебя же наверняка были марокканки, когда ты жил здесь.
– Что навело тебя на эту мысль?
– Потому что ты и сейчас очень привлекательный мужчина, а в молодости, должно быть, и подавно был красавцем. Наверняка тесно общался со своими коллегами-художниками, вращался в кругу богемы Касабланки, ведь так? Разве среди вас не было какой-нибудь милашки, которая занималась абстрактной живописью и…
– К чему ты клонишь?
– К тому, что я хочу тебя прямо сейчас.
Часом позже мы лежали в постели в своем номере и, обвивая друг друга руками и ногами, сливались в самой невероятной метрономической симметрии. Пол шепотом клялся мне в любви, обещая чудесное будущее, не омраченное тенями прошлого. А я что? Конечно, я тоже признавалась ему в любви. В любви самой подлинной и настоящей, какую я только знала.
После, когда мы отдыхали, лежа в тесной близости, соединив руки, я проронила:
– Может быть, сегодня получилось.
Потому что наше соитие произошло точно в середине моего цикла. И потому что сегодня вечером наш обычный уровень пылкой страсти поднялся до головокружительных высот.
Пол легонько поцеловал меня в губы:
– Уверен, что получилось. Наконец-то Господь благословил нас.
За окном снова заголосил муэдзин, воздавая молитвы своему Всевышнему:
– Allahu akbar! Allahu akbar!
И я подумала про себя:
Безупречная точность, сэр.
