Дуглас Кеннеди
Женщина из Пятого округа
Франку Кельцу
Все, что она рассказала комиссару, было правдой, но истина порой является самой крупной ложью.
Жорж Сименон, «Бегство господина Монда»
Douglas Kennedy
The Woman in the Fifth
Перевод с английского И. А. Литвиновой
© Douglas Kennedy, 2007
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2011
1
В тот год все в моей жизни рухнуло, и я перебрался в Париж.
Я оказался в этом городе сразу после Рождества. Было сырое хмурое утро: небо цвета грязного мела, дождь, зависающий мутной пеленой. Мой рейс приземлился с рассветом. Все эти долгие часы в небе над Атлантикой я так и не сомкнул глаз – очередная бессонная маета, как будто мало мне было разбитых ночей, наполненных страданиями…
Уже на земле, у трапа, меня повело в сторону – возникло ощущение полной потери ориентации, и, пока коп в будке паспортного контроля допытывался, долго ли я пробуду во Франции, самым главным для меня было сохранить равновесие.
– Точно не могу сказать, – ответил я, с горечью сознавая, что язык опережает мозги.
Полицейский взглянул на меня настороженно, ко всему прочему я объяснялся с ним по-французски.
– Вы не можете сказать? – переспросил он.
– Две недели, – быстро поправился я.
– У вас есть обратный билет в Америку?
Я кивнул.
– Покажите его, пожалуйста, – попросил он.
Я протянул билет. Коп внимательно изучил его, обратив особое внимание на дату вылета.
– Почему вы так странно ответили? – заинтересовался он. – Ведь у вас есть доказательство: вы вылетаете 10 января.
– Я… Просто я не подумал, – бросил я, стараясь придать интонации глуповатый оттенок.
– Evidemment[1] – сухо заметил он, шлепнул отметку в паспорте, вернул его мне и кивком головы пригласил следующего пассажира.
Я направился к стойке выдачи багажа, мысленно ругая себя за то, что спровоцировал расспросы о планах моего пребывания во Франции. Но ведь я сказал правду. Я действительно не знал, как долго здесь задержусь. И обратный билет, приобретенный в последний момент на интернет-сайте, где предлагался дешевый тариф при покупке двухнедельного тура, скорее всего, сразу после 10 января окажется в мусорной корзине. Я не собирался возвращаться в Штаты – во всяком случае, в обозримом будущем.
Ведь у вас есть доказательство.
С каких это пор доказательство служит подтверждением истины?
Забрав чемодан, я едва устоял перед искушением махнуть в Париж на такси. Мой бюджет был слишком скромным, чтобы оправдать такую роскошь. Пришлось воспользоваться поездом, семь евро в один конец. В поезде было грязно – пол вагона замусорен, липкие сиденья провоняли вчерашним пивом. За окном мелькали мрачные промышленные пригороды и силуэты дешевых многоэтажек. Я закрыл глаза и задремал. Разбудил меня резкий толчок, возвестивший о том, что поезд прибыл на Северный вокзал. Следуя инструкциям, присланным из отеля по электронной почте, я перешел на другую платформу и зашел в métro, приготовившись к долгому путешествию до станции с ароматным названием Жасмин.
На выходе из métro меня снова встретило промозглое утро. Дождь разошелся не на шутку. Низко опустив голову, я катил свой чемодан по длинной узкой улочке. Через некоторое время я повернул налево, на улицу Ля Фонтен, а потом направо, на улицу Франсуа Милле. Отель «Селект» находился на углу напротив. Его рекомендовал мне коллега по колледжу, где я когда-то преподавал, – единственный, кто еще со мной разговаривал. Он сказал, что «Селект» чистый, простой и дешевый и к тому же расположен в тихом жилом квартале. Только вот не предупредил, что в день моего приезда дежурный портье окажется такой говнюк.
– Доброе утро, – сказал я. – Меня зовут Гарри Рикс. У меня забронирован номер на…
– Sept jours, – произнес он, оторвавшись от компьютера на рабочем столе. – La chambre ne sera pas prete avant quinze heures[2].
Портье проговорил все это очень быстро, и я мало что понял.
– Désolé, mais…euh… je n’ai pas compris…[3]
– Для регистрации приходите в три часа, – повторил он опять-таки по-французски, но медленно, едва ли не по слогам, и таким громким голосом, будто я был глухой.
– Но до трех еще целых полдня!
– Регистрация в три, – сказал он, указывая на табличку, вывешенную на стене возле почтового ящика.
Я успел заметить, что только в двух из двадцати восьми ячеек не было ключей от номеров.
– Да ладно, наверняка у вас есть свободная комната…
Он снова указал мне на табличку и ничего не ответил.
– Вы хотите сказать, что у вас нет ни одной готовой комнаты?
– Я хочу сказать, что регистрация в пятнадцать ноль-ноль.
– А я говорю вам, что падаю от усталости и был бы очень признателен, если…
– Не я устанавливаю правила. Оставляйте свой багаж и приходите к трем часам.
– Пожалуйста, войдите в мое положение…
Портье пожал плечами, на его губах промелькнуло подобие усмешки. Тут зазвонил телефон. Он взял трубку, воспользовавшись возможностью показать мне спину.
– Думаю, я найду другой отель, – сказал я.
Парень, прервав разговор, бросил через плечо:
– Тогда вам придется заплатить неустойку за ночь проживания. Для отмены брони мы требуем уведомления за сутки.
Еще одна слабая усмешка, которую мне захотелось стереть с его физиономии кулаком.
– Куда я могу поставить свой багаж? – спросил я.
– Вон туда. – Портье указал на дверь рядом со стойкой регистрации.
Подкатив туда чемодан, я снял с плеча сумку с компьютером и предупредил:
– Здесь мой лэптоп, так что, пожалуйста…
– Не волнуйтесь, все будет в порядке, – кивнул он. – A quinze heures, monsieur[4].
– И куда мне сейчас податься? – спросил я.
– Aucune idée[5], – бросил он в ответ, возвращаясь к прерванному разговору.
В начале девятого утра, в воскресенье, да еще в конце декабря, идти было совершенно некуда. Я слонялся взад-вперед по улице Франсуа Милле в поисках открытого кафе. Но кругом как будто все вымерло, на многих дверях висели таблички Fermeture pour Noël[6].
Квартал был сугубо жилым – дома старой постройки с вкраплениями образцов уродливой школы брутализма семидесятых, но даже современные здания выглядели довольно дорого; редкие машины, припаркованные вдоль улицы, намекали на эксклюзивный статус этого уголка города, который явно не просыпается в такую рань.
Дождь стих, сменившись коварной моросью. Зонта у меня не было, и я вернулся к станции Жасмин, где, спустившись в métro, купил билет. Когда прибыл поезд, я сел в него, сам не зная, куда еду. Это была моя вторая поездка в Париж. Впервые я побывал здесь в середине восьмидесятых, летом, перед поступлением в магистратуру. Провел неделю в дешевом отеле неподалеку от бульвара Сан-Мишель и, кажется, обошел все кинотеатры в той части города. Помню, там было маленькое кафе «Ле Рефлэ», как раз напротив парочки киношек, затерянных на задворках улицы… как же, черт возьми, она называлась? Впрочем, неважно. Кафе было дешевое, и, помнится, там можно было позавтракать, так что…
Беглое изучение карты métro на стене вагона, пересадка на Мишель-Анж Молитор, и спустя двадцать минут я вышел на станции Клуни-Ля Сорбон. Хотя прошло более двадцати лет с тех пор, как я в последний раз выходил из métro на этой станции, дорога к кинотеатру не забылась. Я инстинктивно отыскал бульвар Сан-Мишель, а потом и улицу Дез-Эколь. При виде навесной маркизы кинотеатра «Ле Шампо» (на сей раз она рекламировала фестиваль фильмов Витторио Де Сика и Дугласа Сирка) я не смог сдержать улыбки. Не стирая улыбки с лица, я дошел до закрытых дверей кинотеатра, оглядел улицу Шампольон – вот как она называлась, – увидел два других кинотеатрика, поднимавшихся над мокрой мостовой, и подумал «Не бойся, старина, призраки прошлого все еще живы».
Но в девять утра все кинозалы были закрыты, как и кафе «Ле Рефлэ». Fermeture pour Noel – Закрыто на Рождество.
Я не нашел ничего лучшего, как вернуться на бульвар Сан-Мишель, и неспешно побрел к реке. Париж после Рождества и впрямь вымер. Работали разве что закусочные фастфуда, оккупировавшие прилегающие улицы; своими неоновыми вывесками они обезображивали архитектурный стиль бульвара. Пусть я отчаянно нуждался в укрытии от дождя, сама мысль о том, чтобы начать свое пребывание в Париже с безликого «Макдоналдса», мне была ненавистна. Поэтому я упорно шел вперед, пока не набрел на первое приличное кафе, которое оказалось открытым. Оно называлось «Ле Депар» и располагалось на набережной с видом на Сену. По пути мне попался газетный киоск, где я выудил свежий номер «Парискоуп» – рекламного еженедельника «Что идет в Париже», который в далеком восемьдесят пятом был для меня библией киномана.
В кафе было пусто. Я занял столик у окна и заказал большой чайник с чаем, чтобы побороть озноб, который все настойчивее одолевал меня изнутри. Потом раскрыл «Парискоуп» и начал прочесывать киноафишу, планируя мероприятия на неделю. Когда на глаза попалась реклама ретроспективы фильмов Джона Форда в «Аксьон Эколь» и всех комедий студии «Илинг» в «Ле Рефлэ Медичи», я испытал то, чего не было в моей жизни на протяжении последних нескольких месяцев: удовольствие. Мимолетное напоминание о том, каково это – не думать о… да, собственно, ни о чем из того, что занимало мои мысли с тех пор, как…
Нет, не стоит туда возвращаться. Во всяком случае, сегодня.
Я выудил из кармана маленький блокнот и свою любимую авторучку. Это был великолепный красный «Паркер» образца 1925 года: подарок на мое сорокалетие, случившееся два года назад, от моей бывшей жены, в ту пору еще настоящей. Сняв колпачок, я принялся переписывать расписание. Это был мой примерный распорядок на ближайшие шесть дней, когда по утрам я мог бы заниматься обустройством своей здешней жизни, а все остальное время проводить в темных кинозалах за просмотром любимых фильмов. «Что так влечет людей в кино? – обычно спрашивал я своих студентов на вступительной лекции в начале осеннего семестра. – Возможность оказаться в том месте, где происходит имитация жизни? Но тогда получается, что кино – это убежище, где на самом деле нельзя укрыться, потому что вы смотрите на мир, из которого стремитесь вырваться». Но даже сознавая, что от действительности не сбежать, мы все равно пытаемся это сделать. Вот почему некоторые в последний момент прыгают в самолет, улетающий в Париж, оставляя после себя осколки совершенных ошибок…
Свой чайник я мучил около часа, мотая головой всякий раз, когда подходил официант и спрашивал, «не желает ли мсье что-то еще». Наконец выпита была последняя чашка. Разумеется, чай давно остыл. Я знал, что мог бы просидеть в кафе все утро и никто бы меня не напрягал. Но, продолжай я так же тупо сидеть с пустым чайником на столе, у меня самого возникло бы ощущение, что я лодырь и бездельник, столько времени занимающий место… пусть даже в кафе я и был единственным посетителем.
Дождь за окном все моросил. Я посмотрел на часы. До регистрации в отеле оставалось пять часов. Выход был только один. Снова перелистав «Парискоуп», я обнаружил, что есть огромный киноцентр в «Лез Алль», где начинают крутить фильмы с девяти утра. Блокнот и авторучка вернулись обратно в карман. Я схватил пальто, оставил на столе четыре евро, вышел на улицу и рванул к métro. До «Лез Алль» нужно было проехать две остановки. Следуя указателям, я двинулся к некоему «Форуму»; это был унылый бетонный торговый центр, спрятанный глубоко под парижской зелллей. В киноцентре оказалось пятнадцать залов, и это напомнило мне типичный американский мультиплекс в каком-нибудь пригородном молле. В репертуаре значились все рождественские американские блокбастеры, поэтому я выбрал фильм французского режиссера, мне не знакомого. До начала сеанса было еще двадцать минут, которые предстояло убить за просмотром глупых рекламных роликов.
Но вот начался фильм. Он был долгий и болтливый – но я старался не терять нить. Действие по большей части разворачивалось в слегка обветшалом, но стильном уголке Парижа. Парень лет тридцати с небольшим по имени Матьё преподавал философию в лицее, но (вот уж сюрприз так сюрприз!) пытался писать роман. Еще была его бывшая жена Матильда – не очень успешная художница, которая жила в тени своего отца Жерара. Известный скульптор, ныне он сожительствовал со своей ассистенткой Сандрин. Матильда ненавидела Сандрин за то, что та была на десять лет моложе ее. Матьё явно недолюбливал Филиппа, преуспевающего бизнесмена-программиста, с которым спала Матильда. Однако Матильде нравилась щедрость Филиппа, хотя его интеллект приводил ее в ужас («Человек никогда не читал Монтеня…»).
Фильм начинался с того, что Матьё и Матильда сидят на кухне, пьют кофе, курят и разговаривают. Следующая сцена разворачивалась уже с участием Сандрин, позирующей обнаженной для Жерара в его загородной мастерской под аккомпанемент музыки Баха. Наступил перерыв в сеансе. Девушка накидывает одежду. Они со скульптором пьют кофе, курят и разговаривают в его огромной кухне. Потом была сцена в баре дорогого отеля. Матильда встретилась с Филиппом. Они сидят на диване, пьют шампанское, курят и разговаривают…
И так бесконечно. Разговоры… Разговоры… И снова разговоры. Мои проблемы. Его проблемы. Твои проблемы. И кстати, la vie est inutile[7]. Примерно через час я потерпел поражение в борьбе с джет-лэгом и недосыпом. Иначе говоря, я просто вырубился. Когда очнулся, Матильда с Филиппом по-прежнему сидели в баре отеля, пили шампанское, курили и… Постойте, разве этой сцены не было? Я изо всех сил пытался держать глаза открытыми. Но безуспешно. А дальше…
Что за черт?
Снова мелькали уже знакомые начальные кадры – Матьё и Матильда сидят на кухне, пьют кофе, курят и разговаривают. И…
Я потер глаза, поднял руку, попытался вглядеться в циферблат наручных часов, но перед глазами все расплывалось. Постепенно сквозь мутную пелену проступили цифры: 4… 4… 3.
Четыре сорок три?
О боже, сколько же я проспал…
Во рту была пергаментная сухость, горчило. Сглотнув, я ощутил вкус желчи. Шея затекла так, что я не мог двинуть головой. Рубашка была мокрой от пота. Пот струился и по лицу. Я поднял руку и прижал пальцы ко лбу. Лоб полыхал. Тогда я попытался встать. Но мне это не удалось. Казалось, каждая клеточка тела отзывалась болью. Температура скакала – тропический жар сменялся околоарктическим ознобом. Когда я предпринял очередную попытку подняться, колени подкосились, но мне все-таки удалось сделать поступательное движение, которое помогло выбраться из прохода и кое-как доковылять до двери.
Туман перед глазами не рассеялся, даже когда я оказался в вестибюле. Смутно помню, как прошел мимо кассы, потом блуждал по каким-то коридорам, прежде чем отыскать лифт и в конце концов выгрузиться на улицу. Но мне совсем не хотелось оставаться на улице. Я рвался в métro. До сих пор не пойму, почему же я все-таки оказался наверху, вместо того чтобы спуститься под землю?
В нос мне ударил запах фастфуда. Промелькнула мысль: уж не занесло ли меня на Ближний Восток? Вскоре, однако, стало понятно, что я оказался в месте скопления дешевых забегаловок. В палатке прямо напротив меня пузатый араб жарил фалафель. Рядом на вертеле крутилась почерневшая от огня баранья нога. Она была в прожилках варикозных вен (разве у баранов бывает варикоз?). Под вертелом лежали куски пиццы, очень похожие на пенициллиновые культуры. Мутило от одного взгляда на них. В сочетании с парами от фалафели это было убийственно, я почувствовал, что меня вот-вот стошнит. Так оно и случилось. Согнувшись, я изрыгнул рвоту, щедро забрызгав собственные ботинки. Из соседнего кафе донеслись истошные крики официанта – что-то насчет того, что я свинья и отпугиваю его посетителей. Я не удостоил его ни ответом, ни извинениями. Просто отошел в сторону. Перед глазами по-прежнему был туман, но мне удалось различить в нем пластиковые вентиляционные трубы Центра Помпиду, до которого было рукой подать. Мне повезло – у маленького отеля по ходу моего движения остановилось такси. Когда пассажиры вышли, я юркнул к машине. Мне удалось озвучить адрес отеля «Селект», после чего я рухнул на сиденье, и меня снова охватил жар.
Обратная дорога была сущим кошмаром. Выныривая из темноты беспамятства, я выслушивал нудные жалобы таксиста о том, что мои облеванные ботинки пачкают ему салон. Провал. Опять бурчание водителя. Провал. Пробка – в мутном от дождя стекле расплываются огни фар всех оттенков желтого. Провал. Снова желтый свет, и снова бестолковый треп таксиста. Сначала он прошелся по водителям, которые нахально занимают полосу общественного транспорта, потом напыщенно заявил, что, будь его воля, он бы ни за что не посадил к себе в машину выходцев из Северной Африки и уж конечно меня, если снова увидит на улице, точно объедет стороной. Провал. Звук открывающейся дверцы. Чья-то рука, помогающая мне выйти из машины. Голос, шепчущий на ухо, что с меня двенадцать евро. Я послушно полез в карман за бумажником. Фоном звучал чей-то диалог. Я привалился к дверце машины в поисках опоры, поднял лицо к небу и почувствовал капли дождя. Колени подкосились, я стал оседать на землю.
Провал.
Очнулся я в постели. В глаза бил резкий луч света. Раздался щелчок, и свет погас. Когда мой взгляд сфокусировался, я увидел, что рядом на стуле сидит мужчина, на его шее болтается стетоскоп. У него за спиной маячила еще одна фигура – но ее скрывала тень. Я почувствовал, как мне задирают рукав и чем-то смачивают кожу. Острый укол – игла вонзилась в вену.
Провал.
2
В глаза снова бил свет. Но уже не такой ослепительный луч, как в прошлый раз. Нет, это был мягкий утренний свет; его полоска лежала на моем лице, возвращая мыслями к тому, что…
А где, собственно, я нахожусь?
Вскоре комната приобрела очертания. Четыре стены. Потолок. Ну, для начала неплохо. Постепенно перед глазами прорисовались голубые обои на стенах и пластиковая люстра под потолком. Тоже голубого цвета. Я скользнул взглядом вниз. На полу лежал голубой ковер. Я заставил себя приподняться и сесть. Кровать была двуспальная. Простыни – влажные от моего пота – отдавали голубизной. Махровое покрывало, в двух местах прожженное сигаретой, – голубое. Передняя спинка кровати обита нежно-голубой материей…
Это что, запоздалый рецидив от ЛСД? Наказание за первый и единственный опыт баловства с галлюциногенами в восемьдесят втором?..
У кровати стоял ночной столик. Не голубой. Все нормально. Значит, я не окончательно свихнулся. На столике бутылка воды и лекарства. Чуть дальше у стены небольшой письменный стол. И на нем лэптоп. Мой лэптоп. К столу был придвинут узкий металлический стул. С голубым сиденьем. О нет, только не это! Мои голубые джинсы и голубой свитер висели на спинке стула. В комнате имелся и маленький платяной шкаф – ламинированный под дерево, так же как и столы. Дверцы шкафа были открыты, на плечиках я увидел несколько пар брюк, рубашки и единственный пиджак, которые я забросил в чемодан пару дней назад, когда…
Неужели это было два дня назад? Или, вернее, какое сегодня число? И как я оказался в этой голубой комнате? Если и был цвет, который я ненавидел, так это именно этот. И…
Раздался стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в комнату вошел мужчина с подносом в руках. Его лицо показалось мне знакомым.
– Bonjour, – сухо произнес он. – Voici le petit déjeuner[8].
– Спасибо, – пробормотал я по-французски.
– Мне сказали, что вам стало плохо.
– В самом деле?
Мужчина поставил поднос на кровать. Наконец я узнал его. Это дежурный портье, который послал меня в день приезда в тот отель…
Нет, в этот отель. «Селект». Куда ты попросил таксиста привезти тебя вчера вечером, после того как…
Все стало приобретать смысл.
– Так записал Аднан.
– Кто такой Аднан? – спросил я.
– Ночной портье.
– Я не помню, чтобы мы с ним встречались.
– Но он, судя по всему, с вами встречался.
– Я что, был совсем плох?
– Ну, наверное, если не помните. Впрочем, это всего лишь мое предположение, ведь меня там не было. Врач, который вас осматривал, придет сегодня в пять. И тогда все прояснится. Но это зависит от того, будете ли вы здесь в это время. Я включил вам в счет и завтрашний день, monsieur, полагая, что в таком состоянии вам, скорее всего, захочется задержаться в этом номере. К сожалению, вашу кредитную карту не приняли. Недостаточно средств.
Меня это не удивило. Моя «Visa» была исчерпана, в отеле я регистрировался, зная, что мне удастся выжать из нее кредит максимум на две ночи проживания, и погасить давно просроченную задолженность нечем. Но все равно эта новость меня встревожила. Потому что вернула к угнетающей мысли о безнадежности ситуации: все пошло наперекосяк, и вот теперь я, словно потерпевший кораблекрушение, выброшен на мель убогого отеля, далеко от дома…
Но как ты можешь говорить о доме, когда его больше нет, когда его, как и все остальное, у тебя отняли?
– Недостаточно средств? – переспросил я, стараясь разыграть удивление. – Как это возможно?
– Как это возможно? – невозмутимо произнес он. – Да очень просто.
– Даже не знаю, что сказать.
Мужчина пожал плечами:
– Что тут скажешь, кроме одного: может, у вас есть еще одна кредитка?
Я покачал головой.
– В таком случае как вы собираетесь расплачиваться за номер?
– Дорожными чеками.
– Годится – при условии, что они действительны. У вас «Америкой Экспресс»?
Я кивнул.
– Отлично. Тогда я свяжусь с «Америкой Экспресс». Если они подтвердят, что чеки действительны, вы можете остаться. Если нет…
– Пожалуй, будет лучше, если я съеду, – сказал я, зная, что мой бюджет не выдержит многодневного проживания в отеле.
– Вам решать. Расчетный час – одиннадцать утра. У вас чуть больше двух часов, чтобы освободить номер.
Он развернулся к двери, а я подался вперед, пытаясь дотянуться до круассана на подносе с завтраком. Сил не хватило даже для этого, и я измученно рухнул на подушки. Лоб все еще горел. Выбраться из постели было равносильно виртуозному военному маневру. Мне оставалось смириться с мыслью, что я ни на что другое не способен – только лежать.
– Monsieur… – слабым голосом позвал я.
Портье обернулся.
– Да?
– Дорожные чеки должны быть в моей сумке.
На его губах заиграла улыбка. Он подошел к шкафу, достал сумку и вручил ее мне. При этом он напомнил, что номер стоит шестьдесят евро за ночь.
Я открыл сумку и нащупал пачку дорожных чеков. Выудил две бумажки: на пятьдесят и двадцать долларов. Подписал обе.
– Нужно еще двадцать, – сказал он. – В долларах будет стоить девяносто.
– Какой-то грабительский обменный курс, – возразил я.
Портье опять невозмутимо пожал плечами:
– По этому курсу мы работаем. Если хотите, можете спуститься вниз и проверить…
Да я сидеть с трудом могу, не говоря уже о том, чтобы спуститься вниз.
Пришлось достать еще один чек на двадцать долларов. Подписать и его. И швырнуть на постель.
– Вот, держите.
– Très bien, monsieur[9], – сказал он, схватив чек. – Все необходимые данные я возьму из вашего паспорта. Он у нас, внизу.
Но я не помню, чтобы отдавал вам свой паспорт. Я вообще ничего не помню.
– Я позвоню вам, как только «Америкэн Экспресс» подтвердит, что дорожные чеки действительны.
– Они действительны.
Еще одна подобострастная улыбка.
– On verra. Поживем – увидим.
Портье ушел. Я откинулся на подушки, чувствуя себя выжатым до предела. Лежал и тупо смотрел в потолок, словно загипнотизированный его голубой пустотой, мечтая раствориться в ней…
Потом мне захотелось в туалет. Я попытался приподняться и спустить ноги на пол. Ни сил, ни воли… На ночном столике, кроме бутылки с водой, стояла ваза, в ней голубые гардении из пластика. Я схватил вазу, вытащил цветы и бросил их на пол, стянул трусы-боксеры, опустил пенис в вазу и помочился. Облегчение пронзило меня сладостной болью. Столь же пронзительной была и мысль: какое жалкое зрелище.
Зазвонил телефон. Это был портье.
– Чеки приняли. Вы можете остаться.
Как любезно с вашей стороны.
– Мне звонил Аднан. Он интересовался, как вы себя чувствуете.
Ему-то какое дело?
– Еще он просил передать, чтобы вы принимали по таблетке из каждой коробочки на ночном столике. Это предписание врача.
– А что это за таблетки?
– Я не врач, monsieur.
Положив трубку, я принялся рассматривать коробочки и ампулы, пытаясь прочитать названия лекарств. Ни одно из них не было мне знакомо. Но тем не менее я сделал то, что велел портье: достал по таблетке из каждой коробки (всего их было шесть), положил в рот и запил большими глотками воды.
Очень скоро я снова отключился – провалился в бесконечную пустоту, где не было места ни мыслям, ни ощущению времени, прошлого и настоящего, не говоря уже о дне завтрашнем. Это было как предвкушение смерти, которой однажды суждено будет схватить меня за горло, избавив от необходимости просыпаться по утрам.
Дзинь…
Телефон. Я снова был в голубой комнате и пялился в вазу, полную мочи. Часы на ночном столике показывали двенадцать минут шестого. Сквозь шторы пробивался свет уличного фонаря. День угас. Телефон не умолкал. Я снял трубку.
– Пришел врач, – объявил господин Портье.
У врача была сильная перхоть и обгрызенные ногти. Его костюм настоятельно требовал глажки. На вид лет пятидесяти, с обвислыми усами и редеющей шевелюрой, он смотрел на мир глубоко запавшими глазами, и я, как человек, измученный бессонницей, сразу угадал в нем товарища по несчастью.
Он придвинул к кровати стул и спросил, говорю ли я по-французски. Я кивнул. Он жестом попросил меня снять футболку. Пока я стягивал ее, на меня пахнуло несвежим телом. Провалявшись сутки в поту, я изрядно запаршивел.
Врача, казалось, ничуть не смутил мой запах – возможно, потому, что его внимание было приковано к вазе на ночном столике.
– Мочу на анализ я не просил, – сказал он, нащупывая мой пульс. Потом послушал сердце, сунул мне под язык градусник, обмотал левый бицепс манжеткой для измерения кровяного давления, осмотрел горло и осветил фонариком белки глаз.
– У вас тяжелая форма гриппа. Этот грипп часто оказывается смертельным для пожилых людей и бывает следствием серьезных проблем.
– Интересно каких?
– Могу я спросить, в последнее время вы испытывали глубокие потрясения личного характера?
Я помолчал.
– Да, – наконец изрек я.
– Вы женаты?
– Не уверен.
– То есть вы хотите сказать…
– Официально я еще женат…
– Но вы ушли от своей жены?
– Нет, скорее наоборот.
– Она ушла от вас недавно?
– Да, вышвырнула меня из дому несколько недель тому назад.
– Значит, вы не хотели уходить?
– Очень не хотел.
– Был другой мужчина?
Я кивнул.
– А ваша профессия…
– Я преподавал в колледже.
– Вы преподавали? – переспросил он, с акцентом на прошедшем времени.
– Я лишился работы.
– Тоже недавно?
– Да.
– Дети?
– Дочь, пятнадцать лет. Она живет со своей матерью.
– Вы с ней общаетесь?
– Я бы очень хотел этого…
– Она не желает с вами общаться?
Я помедлил с ответом. Потом выпалил:
– Она заявила, что больше не хочет меня видеть, но я чувствую, что это мать настроила ее против меня.
Он сложил руки домиком, обдумывая мои слова. Потом спросил:
– Вы курите?
– Вот уже пять лет как бросил.
– Выпиваете?
– Было дело… недавно.
– Наркотики?
– Я принимаю снотворное. Эти таблетки продаются без рецепта. Но в последнее время они мне не помогают. Так что…
– Хроническая бессонница?
– Да.
Он еле заметно кивнул, намекая на то, что и ему ведомы все прелести этого недуга. Потом объявил:
– Ваш диагноз совершенно очевиден: полный упадок сил. Организм не в силах вынести столько… tristesse[10]. Совершенно естественно, что он реагирует на такой traumatisme либо сопротивляясь, либо сдаваясь под натиском вирусной атаки. Грипп, который вы подцепили, проявляется в более острой форме, чем обычно, потому что ваш организм ослаблен.
– И чем же лечиться?
– Я умею лечить лишь физиологические нарушения. А грипп – один из тех вирусов, которые живут своей жизнью и диктуют свои правила. Я выписал вам некоторые comprimés[11], чтобы снять температуру, боль, обезвоживание, тошноту и бессонницу. Но вирус не покинет организм, пока, скажем так, не устанет от вас, не захочет поменять место жительства.
– И как долго это может продлиться?
– Четыре, пять дней… как минимум.
Я закрыл глаза. Я не мог позволить себе остаться еще на четыре-пять дней в этом отеле.
– Но, даже когда он уйдет, вы еще несколько дней будете испытывать сильную слабость. Я бы сказал, что вы будете прикованы к постели не меньше недели.
Он поднялся.
– Я вернусь через три дня, проверю, как идет выздоровление, если к тому времени оно начнется.
Да разве возможно полностью излечиться от тех травм, что наносит жизнь?
– И последнее. Личный вопрос, если позволите. Что привело вас в Париж, одного, сразу после Рождества?
– Я сбежал.
Он задумался, потом произнес:
– Чтобы сбежать, нужно набраться смелости.
– Нет, тут вы ошибаетесь, – ответил я. – Никакой смелости для этого не нужно.
