До
Пляска несвятого Витта
Старик вышел из ванной, зябко кутаясь в длинный махровый халат, и направился на кухню, затравленно глянув в темный зев приоткрытой гостиной.
В этой комнате, закрытой от центральной шумной улицы тяжелыми синими шторами, каждый день расцветала еще одна грань отцовского наследства. Вся вдохновляющая необходимость каждодневных репетиций, возложение цветов на крышку после триумфальных концертов и самое страшное открытие второй половины жизни Филиппа были связаны со старым немецким роялем, стоявшим посреди гостиной. В день, когда болезнь перестала таиться, левая рука пианиста замерла на грозном шаге второго Рахманинского концерта и так и осталась в темном басу, пока он не погас. В тот вечер опустили занавес. В тот вечер Филиппу показалось, что его спрятали в ящик и закрыли крышку.
Подвижную эластичную кисть будто заменили окостеневшей рукой мертвеца и спустя секунды оцепенения все сменилось истеричными плясками ожившей конечности, которая извлекала из инструмента все новые потоки дисгармонии.
После этого дня Филипп больше не играл Рахманинова. Он вообще ничего не играл.
Вселившийся в кисть дьявол довольно быстро захватил тело, а потом ухватился за разум. Все чаще пианист просыпался среди ночи и больше не мог заснуть. Многочасовая предрассветная маята превращалась в дневную. Раздражение и постоянная усталость застилали любое занятие, за которое он брался. Тогда страх перед инструментом, который больше не был послушен ему, настоящему Филиппу, превратился в страх перед самим собой. Почти каждая репетиция заканчивалась аккомпанементом к мучительной пляске Святого Витта. Отец подарил ему музыкальность и забрал ее хореей.
Когда по причине плохого самочувствия был отменен четвертый за сезон концерт, Филиппу вспомнилась бабушка – мать отца. После этого воспоминания над кроватью старика и появилось большое прямоугольное зеркало в черной раме.
Выпив на завтрак чашку крепкого кофе, старик, немного подумав, достал из шкафчика виски и отправился в гостиную. Прижал почти полной бутылкой растрепанную кипу нот и сел на банкетку. Вспомнил ночь. Его тут же захватило странное чувство – будто вкус непонятной, но довольно значимой победы. Старик бросил на клавиши свободную певучую кисть, сразу захватив нужный аккорд. Замершая по его желанию рука вновь ожила, но только, чтобы дотянуться до виски. Филипп сделал один осторожный глоток. Затем запрокинул бутылку смелее. Ощущение победы усилилось – будто какая-то часть сознания высвободилась и теперь празднует. Филипп тоже решил отпраздновать. Он вновь опустил руку на инструмент и с удовольствием ощутил её живую пульсацию, будто заведенный мотор. Недолго думая, он дошел до «проклятого места», и когда матовый темный бас рассыпался стремительным пассажем, почувствовал на щеках слезы.
Подойдя к вступлению оркестра, Филипп заставил себя остановиться. В зеркальном корпусе рояля отражение рук – они не хотят отпускать клавиши, но Филипп уверен – на сегодня репетиция закончена. Он подошел к «проклятому месту проклятого концерта» и пока не собирался рисковать. Пока… пока гость из зеркала не заберет его болезнь полностью. Старик поднялся над замолкшим инструментом, закрыл клавиши и взял с крышки бутылку. Не обязательно ждать ночи, чтобы продолжить лечение.
Оказавшись в полутемной от задернутых штор спальне, Филипп сел на не убранную с утра постель. Позади него в зеркале отражалась часть его ссутуленной спины под теплым серым халатом и взволнованное отрывистое дыхание. Нужно заснуть. После тяжелой, почти бессонной ночи и выпитого с утра, сделать это будет несложно. Чтобы помочь себе наверняка, Филипп сделал несколько маленьких поспешных глотков, пытаясь прогнать нарастающий страх. Только сейчас при дневном свете он вдруг понял, что ночное происшествие было правдой. Не могло не быть – иначе отец бы «танцевал» всю жизнь. Филиппа пробрал смех и тут же старик сдавленно фыркнул и откашлялся. Плечо так резко увело вверх, что он начал захлебываться, не успев опустить бутылку. По лицу, шее, груди лился виски, а тело трясло так, будто он лил на себя кислоту. Голова запрокинулась, как от удара, и так и осталась откинутой назад – второй раз за день Филипп заплакал. По-стариковски беспомощно и горько. Приступ прекратился так же внезапно, как и всегда. Так же внезапно, как всегда начинался. Старик с остервенением стащил с себя намокший халат, пахнущий спиртом, и швырнул его на пол. Откинувшись на подушку, он лежал так пару минут, отвернутый от зеркала. Затем поднялся, распахнул шторы, чуть не оборвав их, и снова вернулся в постель, ложась уже на другой бок.
