Дмитрий Сенчаков
Земля новая
– Курящий?
– Не знаю. Но, точно пьющий – сам видел.
– Был бы пьющим – был бы Бе́во.
– Почему?
– Дурень, это по-итальянски.
Случилось утро. Очухались аборигены, замученные городомором. По одному. Послонялись без дела, морды свои распухшие в море окунули, принялись за строительство. Вынули с багажных закромов автобуса листы оцинкованные, да ящики с болтами. Скрутили ангар полукруглый, как на аэродромах. Строили жилплощадь весь божий день. Но собрали ловко, ни один фрик даже с верхотуры не сверзился ни разу. Я удивился: откуда у коматозных смекалка да слаженность? Некто Федя пояснил: уже в сотый раз ангар складывают. Первые семьдесят раз собирали на производственной площадке, тренировались. Теперь вот вывозят жилплощадь на природу: кто в отпуск, кто на каникулы.
Гирлянды ёлошные под сводами растянули. Я стою – ржу.
– А лепездричество откуда возьмёте? На острове-то на этом только три столба телеграфных, да и те пообносились.
– Так отож!
– Не уж-то генератор с собой притащили ради такой безделухи?
Но нет! В последних лучах северного солнца сгоняли активисты вброд на материк, на подстанцию, попутно присматривая два провода телеграфных неразорванных. Чтоб исправно на столбах висели: на изоляторах не разбитых молниями и камнями из-под бывших хулиганствующих пионеров; не перекручивались, наконец. Подключили на живую, в пыльные чужие пакетники. Те – старые, бакелитовый корпус у них заслуженный. Столько мух засиделось на них в годы былые, жирные, когда толпы молодых комсомольцев ломились за северными надбавками! И не придуряться по землям новым, а вкалывать на социалистических стройках и передовых буровых.
Потекли электрончики по древним проводам телеграфным. Те запели и зазвенели. Ну, вольт девяносто из двухсот двадцати добралось до острова, отчаянно сопротивляясь физическому сопротивлению стальной проволоки. Засветилась гирлянда грязно-жёлтым лунным унылым светом, слишком слабым, чтобы отбрасывать тень.
Плюнул я и пошёл в палатку под светодиодным фонариком свою «Роман-газету» читать.
Федя у них самый смышлёный. Единственный фиксик из автобуса. Остальные – обыкновенные фигсики. Чего не попросишь – фиг получишь. А Фёдор забрался на телеграфный столб, примотал к нему шест с заведомо закреплённым усилителем сотовой связи. Затренькали телефоны у девчонок. Манька накладным ногтем зелёный шарик сдвигает, на громкую связь переключает, оттуда тенорок такой саксаульный:
– Манька, ты где, вообще? Я тебя чёт заждался встречать уже.
– На земле, на этой… Новой.
– А что ты там делаешь?
– Туса тут у нас. Тут и Витёк-программист, и Хасанчик со своей колбаснёю. Анарекса Ксю с Натэлкой-Хатэлкой. Глиста Алиса с Шурликом-Мурликом. Завтра Ненайдула с Бадьяром подскочат.
– Ни фига-се у вас…
– А ты где?
– Я на Бали.
– А-а, – заскучала Манька.
– Тогда я лечу к вам!
– Давай.
– А какой у вас аэропорт?
– Какой аэропорт? – обращается к туристам: – Ребята, какой тут аэропорт?
– Да какой здесь аэропорт? Тут – дамба, две избушки покосившихся, три столба телеграфных.
– Слышишь, Пусик? Тут дамба и столбы. Ну, эти… Телеграммные.
– Я найду.
– Конечно, найдёшь. Жду!
Маня у автобусных – командирша, жандармша. Всяк слушается её, прислуживает, растолковывает ей, расталкивая других. Настоящая атаманша. Атаманьша. Однажды назвал её при всех Атаманей – с лёгкой руки прикипело.
Ох и типажная публика, даже присматриваться не надо. Обезкефиренное, обезпионеренное и обезкомсомоленное поколение выродилось в некромодернистов. У девок губищи распухшие, словно велосипедным насосом накачанные. Даром что ниппель не торчит наружу. Зато в ноздрях проволока. Размашистые брови нарисованы гуталином. Велюр нежной кожицы девичьей обильно покрыт струпьями партаков: вон, глиста Алиса руки тянет, тушью целиком закрашенные, к шее хахаля своего, Шурика. А ведь у неё ещё и Горгона меж сосков намалёвана, а что, места полно, груди там нет совсем. А у ейного Шурлика-Мурлика – так и вовсе полкорпуса разрисованы гадами с их ядовитыми глазками, «ви»-образными язычками и кольчатыми хвостищами.
Причесал ногтями свою всклокоченную приусадебность, набрался адреналину неслыханной наглости, сделал Атамане замечание:
– Уважаемая Маня! Вы же по образу и подобию божьему слеплены. И ведь как ладно скроены! Фигурка у вас волнительная. Кожица ваша нежная, персиковая. Зачем вам на теле рисунки эти бесовские? Они же унижают вас. Пачкают. Неужели вы не понимаете! Ну, представьте, если на портрете Моны Лизы в музее посетители начнут автографы оставлять. Ну, ведь то же самое!
– Слышь, Алиска, тут татуировки наши не ко двору пришлись.
– Поймите, девчонки, ну вы же одушевлённые. Вы же всегда разные! И в радости, и в горести. В купальнике или в офисном костюмчике. С улыбкой ли, со слезой ли в уголке глаза. А лубки эти ваши заморожены раз и навсегда. Вы же перерастёте их уже через пару лет. Неужели вы не понимаете?
– Мань, у него, наверное, справка есть. Не боится мужик ничего.
– А представьте, что вам уже вдвое исполнилось. Кожа дряблая, отвисшая. И мазня эта сморщенная, потемневшая… Как смотреться она будет? Не приведи господи, придётся кожу с ягодиц переставлять. Что, и ягодицы у вас замалёваны? Тогда в темноте не обратил внимания.
– Алиска, ну и что нам теперь делать-то?
– Пойдём, подруга, выбросимся на помойку.
Но не сдавался я. Выследил самую тощую девчонку из автобуса, ещё тоньше глисты, когда та на камушке сидела, ручонки свои хрупенькие к солнцу северному развернула.
– Приветствую вас, Ксюша, – говорю, – загораете?
Анарекса Ксю сощурилась на меня.
