Дмитрий Сафонов
Библиотека
Бабулька нагнулась к окошку.
– Вот Любка… Сменщица моя, Любовь Ивановна, та может. Ты при ней даже не вздумай опоздать. В одиннадцать – двери на замок, и до свидания. А я – бабка добрая. Чего уж там? Дело-то молодое, – она погладила книжку. Набриолиненный мачо вздрогнул от ее прикосновения.
Юля кивнула и снова пошла к лестнице. "Ладно. Если до утра не придет – пойду к комендантше. Пусть вызывает милицию".
* * *
Оскар Пинт проснулся оттого, что услышал чей-то сдавленный крик. Он вскочил на кровати и, даже не успев как следует продрать глаза, потянулся к тумбочке за сигаретами.
– А! – голос показался ему знакомым. Тот же самый голос, который разбудил его. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, что это он кричал во сне.
– Фу!
Он встал и немного походил по комнате. Прикосновение босых ног к прохладным половицам действовало успокаивающе.
– Черт! Кажется, я схожу с ума! – он сделал еще один круг и вернулся к кровати. – Правда, мне не в первой, – сказал он уже спокойнее.
Сон… Конечно же, его встревожил сон. И этот… Рыцарь. Но теперь он видел его другим. Совсем другим.
Молодым, сильным, красивым; верхом на сытом, сером в яблоках, могучем жеребце. И никакого снега.
* * *
Рыцарь выехал из леса на широкий зеленый луг и остановился, поджидая кого-то. Спустя минуту показался его спутник: пожилой человек с длинными седыми волосами верхом на маленькой гнедой лошадке.
– Доблестный кавалер! – дребезжащим голосом сказал седоволосый. – Вашему Букефалю и десяток лье нипочем. А моя Красотка уже устала.
– Сдается мне, – рыцарь оперся на высокую луку седла и обернулся к спутнику. В глазах его светилось лукавство, – что не так устала Красотка, как старик Гильом. А? Не так ли?
Седоволосый, которого рыцарь назвал Гильомом, покачал головой.
– От глаз вашей милости ничего не скроется, – кротко сказал он. – И, однако же, сир де Ферран, мне нечего стыдиться своей дряхлости и груза прожитых лет. Я, помнится, был преданным псом еще вашему покойному батюшке. Мы выступили с ним из вашего родового замка в лето 1147-го года от рождества Христова, когда неверные сельджуки обманным путем взяли Эдессу.
– Сколько раз я просил тебя не упоминать при мне этого прохвоста. И ту грязную дыру, в которой я родился, – голос рыцаря звучал грозно, но в глазах его не было гнева. Старик Гильом хоть и подслеповат, но мог за это поручиться.
– Сир, ну зачем же вы так отзываетесь о покойном родителе? Ведь он – ваша предтеча. Звено в той славной цепи Жизни, которая, да услышит Всемогущий Господь мои молитвы, никогда не прервется. Разве вам не было бы обидно, если бы ваше возлюбленное чадо хулило память о вас столь дерзкими словами?
– Возлюбленное чадо? – рыцарь усмехнулся. Жеребец под ним нетерпеливо перебирал ногами. – Где же ты видел, книжный червь, чтобы возлюбленных чад выгоняли из-под родного крова? Гнали от очага прочь, как кухарка гонит безродного пса от бадьи с помоями? Говори, старик, да не заговаривайся! Покойный родитель лишил меня всего: замка, наследства и титула! И все ради сына этой жалкой потаскухи, чье имя я не могу произнести без отвращения!
– Смею напомнить вам, сир, – теперь Гильом подъехал к рыцарю вплотную и говорил тихо, почти вкрадчиво, – что эта, как вы ее называете, потаскуха, была его законной женой.
Рыцарь вскипел.
– Ну и что? А разве моя матушка до этого не была ему законной женой?
– Сир, ваша матушка скончалась. Это произошло спустя полтора года после того, как ее супруг выступил в числе тысячи славных дворян во Второй великий поход против неверных.
– Что с того, Гильом?
– Сир! Неловко повторять, но графиня Изабелла, мир праху ее, отдала Богу душу, пытаясь родить дитя, которое оказалось для нее слишком большим. А дети, позвольте заметить, не рождаются спустя полтора года после ночи, проведенной на ложе с законным супругом. Науке такие случаи неизвестны. Правда, ученые мужи говорят, что на Востоке водятся огромные ходячие горы. Их уши напоминают хоругви, а зубы торчат изо рта на четыре локтя. Между зубов у них растет огромная мягкая рука без костей, и называют этих диковинных существ элефантами… Так вот, элефанты вынашивают плод долгих четыре года, потому что детенышу надо набрать силы еще в утробе матери…
– Что ты мне голову морочишь, пес? – вскричал рыцарь.
– Я хочу сказать, сир, что вовсе не та особа, чье имя вы не желаете произносить и даже слышать, была потаскухой…
– Закрой свой гнусный рот, старик – или я набью его землей. Но прежде я отрежу твои поганые уши и нос!
– Мой господин! За то время, что мы добирались сюда, вы угрожали сделать это столь часто, что будь я хоть с головы до ног покрыт ушами, все равно стал бы уже гладко оструган, как полено, из которого столяр режет ножку для стула. К тому же – ваш верный пес Гильом Каль, лишенный слуховых приборов, коими снабдила его природа, никогда больше не смог бы услышать ваш сладчайший голос.
Рыцарь усмехнулся.
– Хорошо! Я отрежу твой хитрый лживый язык, дурень Гильом! Чтобы ты не смел больше вести хулительные речи о моей матушке, графине Изабелле де Ферран.
– Сир! Вам могло неверно показаться, что я непочтителен к памяти вашей достойной матери, но, поверьте, сир, это не так! Я лишь излагаю точку зрения вашего отца, графа Филиппа де Феррана, которую сам почитаю глубоко ошибочной. Коли я принял бы его сторону, я бы остался у него в услужении и был бы, наверное, воспитателем нынешнего хозяина родового замка Ферранов, кавалера де…
– Довольно! – сухо сказал рыцарь. – Ты сказал не более, чем думал. Прости мне мою горячность. Наверное, я зря жалуюсь на судьбу. Ведь мне досталось не такое уж плохое наследство. Букефаль, доспехи, четыреста золотых в кошеле, расшитом руками покойной матушки, да еще жалкий ворчливый пес, чьи зубы поредели от старости.
– Сир, – седоволосый склонился в почтительном поклоне, – мои зубы знали мясо и кровь врагов рода де Ферранов.
Рыцарь понял, что зашел далеко.
– Не таи зла, старик! Посмотри лучше, что ждет нас впереди, – он указал рукой в тяжелой кольчужной перчатке на две одинаковых горы, высившихся вдали.
– Эти горы подобны сладчайшим персям юной девы, ожидающей в томлении своего господина, – с улыбкой сказал Гильом Каль.
– Ну так и положим на них хозяйские длани! – воскликнул рыцарь, трепля уши своего коня. – Вперед, Букефаль! – он тронул шпорами жеребца, и тот взял с места размашистой рысью.
– Видит Бог, от девства я не жду ничего хорошего, – пробормотал седоволосый. – По мне лучше грешные трактирщицы да смазливые кухарки с дитем в подоле. А уж хозяйская кружевница Бьянка, прости Господи! Вот была искусница! Покойный господин Филипп не зря жаловал ее прелести! А верным псам достаются самые жирные куски с барского стола… – он вздохнул, вспоминая лучшие времена, и тронул поводья. – Вперед, Красотка! Негоже нам идти против природы: не ты должна бегать за крупом Букефаля, а он – за твоим.
* * *
На этом месте сон оборвался сдавленным криком. Его же собственным криком. Оскар долго не мог понять, что именно его встревожило. Что? Ведь была какая-то причина?
Да, это был тот самый рыцарь. Теперь картинка показала еще один кусок – видимо, начальный. Но что в нем было необычного? Страшного? Как-то связанного с событиями пятилетней давности?
Он присел на край кровати и закурил, стряхивая пепел прямо на пол. Все равно ему не уснуть до рассвета. А с рассветом он начнет что-нибудь делать. Убираться, например. Почему бы не устроить сегодня генеральную уборку? Почему бы не перестирать все грязное белье, сваленное кучей в углу ванной? Почему бы не отжаться двести раз подряд?
Почему не сделать что-то такое, что заставило бы хоть ненадолго забыть о том смутном чувстве тревоги, преследовавшем его последние дни?
Он курил и мысленно прокручивал в голове те удивительно ясные и четкие картины, которые видел во сне. Он был уверен, что никогда прежде в своей жизни не видел таких ярких и подробных снов. Хотя – может быть, и видел, но забывал сразу после пробуждения. Но сейчас… Сон не оставался сном, он плавно перетекал в реальность.
Он слышал глухое звяканье рыцарских доспехов, низкий гул копыт огромного жеребца, ощущал сладкий запах клевера и пряные ароматы трав, которым не знал названия. Он видел развевающиеся седые волосы Гильома Каля так же хорошо, как сейчас видит алый уголек сигареты.
Но был еще один знакомый образ. Пинт включил обратную перемотку пленки у себя в голове. Так. Вот рыцарь выезжает из леса на луг. Он стоит и ждет, и его боевой конь нетерпеливо прядает ушами. Нет, не то! Так. Из леса появляется Гильом Каль верхом на Красотке. Ну и что? Снова не то. Они болтают о разной ерунде… А может, это и не ерунда, как знать? Но не в разговоре дело.
"Что нас ждет впереди…". Пинт почувствовал, что эта фраза засела в его голове, как рыболовный крючок – в пальце. А что их ждет впереди? Рыцарь указывает на две одинаковых горы вдалеке, своими очертаниями напоминающие женские груди…
Да! Он вспомнил!
"– Правая грудь, – бросил Шериф, заметив, куда смотрит Пинт.
– Простите?
– Я говорю, этот холм называется Правой грудью. А тот, – он махнул рукой в противоположную сторону, туда, где скрытый домами, возвышался второй холм. – Левая.
– Еще одно красивое название?
– Ну да".
Это все было! Как ни трудно в это поверить, особенно сейчас, спустя пять лет, но он был в Горной Долине ДЕВЯТНАДЦАТОГО АВГУСТА. И видел два холма. Не горы, но холмы, удивительно похожие на женские груди.
Пожалуй, верхушки этих гор, видимые рыцарю из-за синего обреза дальнего леса, были в точности такими же, как холмы в Горной Долине.
Вот что его встревожило! Нечаянный визит в собственное прошлое. Этот сон про рыцаря, каким бы странным и фантастическим он ни казался, возвращал его к событиям, которые, впрочем, тоже иначе как странными и фантастическими не назовешь.
Вот она, разгадка! Точнее, до разгадки еще далеко.
Пинт нащупал в темноте пепельницу и с ожесточением задавил окурок. Он даже не почувствовал боли ожога.
Он решился. Первый раз за последние четыре года. Да, до того он делал это четыре года назад.
Оскар подошел к платяному шкафу. Громоздкий на вид, он был не слишком тяжелым. Во-первых, потому, что гардероб Пинта был весьма простым и скудным, а, во-вторых, потому, что большая часть его дожидалась стирки, валяясь в углу ванной комнаты.
Он присел и взялся за низ шкафа. Напрягся и сдвинул его в сторону. Подставка была полой внутри. В темноте он не увидел скопившуюся под шкафом пыль, но почувствовал, как она щекочет ему ноздри. Оскар громко чихнул. Потом еще раз.
Он пошарил рукой, чувствуя мягкую, как тополиный пух, пыль, и липкую сеточку паутины. Что за глупый паук? Неужели он рассчитывал, что туда залетят жирные вкусные мухи? Так, небось, и помер, бедолага, с голоду, ожидая лучших времен. (Он подумал про себя: а какого хрена я плету паутину там, куда не залетают мухи?).
Рука нащупала сверток в мягкой коже. Он взял сверток и перенес его на стол. Заранее зная, что сейчас произойдет, Пинт проверил занавески: они были плотно задернуты.
Пинт медленно, словно боялся обжечься, развязал тесемки, связывавшие кусок мягкой кожи. Комната озарилась зеленоватым свечением. Оно стало сильнее, когда Пинт открыл тетрадь.
На листе плотной бумаги копошились будто маленькие жучки. Они ползали туда-сюда, складываясь в большую цифру 2. Она напоминала плывущего по водной глади лебедя.
Жучки постоянно двигались, но цифра 2 не рассыпалась. Казалось, она тоже шевелилась и переливалась.
Пинт поспешно захлопнул тетрадь и завернул ее в кожу. Завязал тесемки и спрятал сверток обратно в немудреный тайник.
Он вернулся на кровать, унял дрожь в руках и снова закурил.
Два… Что это за двойка? Что она означает? Он не знал, что и подумать.
Он сидел на кровати и смотрел, как тьма за окном постепенно бледнеет, становится не такой густой и плотной. В половине пятого рассвело.
Пинт все так и сидел на кровати. Время для хозяйственных дел еще не наступило. Слышимость в старой "хрущевке" была такая, что Оскар мог разобрать слова песенки, которую мурлыкал себе под нос сосед слева, бреясь по утрам. Пинту не нужно было искать пульт телевизора, чтобы узнать, что идет по НТВ, – соседи справа отдавали предпочтение исключительно этому каналу. Он мог с точностью до секунды предсказать время наступления оргазма у молодой супружеской пары, живущей над ним. Ну, а сам он старался все делать тихо – лишь бы не докучать лишний раз Майе. Майя Токарева, очаровательная девушка девятнадцати лет, жила этажом ниже. Она рано лишилась родителей из-за какого-то болвана, севшего за руль своего "КАМАЗа", будучи смертельно пьяным. "Смертельно" – в этом слове слышалась горькая ирония.
Она собиралась поступать в университет. На филологический. Что ж, удачи тебе, Майя!
Пинт взъерошил волосы и тихонько пошел на кухню, чтобы поставить чайник. От множества выкуренных сигарет было горько во рту и щипало язык.
В шесть утра еще одна заядлая курильщица, математическая дива Марина Дроздова, надела спортивный костюм и кроссовки и вышла на пробежку. Она думала, что регулярные физические упражнения помогут ей преодолеть пагубное влечение к табаку.
В общежитие она не вернулась. И, если бы в шесть часов восемнадцать минут утра Оскар Пинт открыл тетрадь, он бы увидел, как "двойка" постепенно превращается в "тройку". Но все равно бы ничего не понял.
* * *
Юля проснулась в тот момент, когда высокий ординатор, стоя посередине пустой столовой со спущенными белыми форменными штанами, протянул к ней руку и прохрипел:
– Отдай часы! Они мои!
Юля очень удивилась. Она пыталась застегнуть лифчик, но сделать это, не снимая такую же белую форменную рубашку, было нелегко. Они всегда должны были оставаться на посту – вот в чем дело. Они всегда дежурили вместе, и так ни разу и не разделись до конца.
Юля бросилась к двери, но, как это бывает во сне, двигалась очень медленно, словно плыла в густом апельсиновом киселе. На пути возникло ведро с грязной половой тряпкой – в обязанности сестры входило мыть полы в столовой: должность санитарки хоть и была предусмотрена по штату, но ее занимал кто-то из детей начальников, которому нужно было "положить" трудовую книжку; поэтому столовую по ночам мыли дежурные сестры. А какие могут быть возражения: не хочешь – увольняйся!
Ведро с ужасающей быстротой увеличивалось в размерах. Юля пробовала его обойти, но ведро, словно живое существо, послушное воле высокого ординатора, преградило ей путь.
– Отдай часы! – услышала она хрипение за спиной.
Хрипение приближалось, становилось все громче и громче; постепенно оно перешло в громовой раскатистый храп. Юля вздрогнула и… проснулась.
Она села на кровати. Храп доносился со стороны двери. Простецкий, очень громкий и незатейливый: без всяких свистов и придыханий.
Он начинался как-то исподволь, почти нежным "пиано", затем неуклонно нарастал, будто повинуясь "крещендо", записанному в невидимых нотах, достигал "фортиссимо" и далее следовало расслабленное, убаюкивающее "диминуэндо".
Присмотревшись, Юля увидела, что громкость храпа нарастает одновременно с колыханиями массивного Ксюшиного тела, укрытого с головой легким летним одеялом.
"Фу! Хорошо еще не пердит!" – подумала Юля, однако раздавшийся вслед за этим короткий отрывистый звук заставил ее усомниться в правоте своего предположения. Юля сделала вид, что не заметила.
Вообще-то, это было ее коньком. Находить слова утешения для других и, главным образом, для себя.
"Хорошо еще, что не трое", – думала она, пытаясь прокормить двух младших братьев на свою нищенскую сестринскую зарплату.
"Хорошо еще, что не зарезала меня во сне", – думала она, обнаружив, что мать нашла спрятанную заначку и вытащила последние деньги.
"Хорошо, что он так рано умер", – думала она, вспоминая пьяные побоища с матерью, которые устраивал отец.
В общем, все было хорошо. Можно было оправдать и Ксюшин храп, хотя она ее в последний момент подвела. "Хорошо… Хорошо… Черт! Да что же в ней хорошего?" – возмущенно подумала Юля, откидывая одеяло.
"Если уж проснулась, надо вставать. Впереди полно дел", – этому принципу она не изменяла даже в общаге, хотя и могла бы поваляться часиков до девяти.
Она сразу почувствовала, что комната стоит какая-то непривычно пустая. Даже храп будущего – еще будущего, но уже неудавшегося, тут сомневаться не приходилось – экономиста не мог заполнить эту пустоту.
Юля бросила взгляд на Аленину кровать и поняла, что не так. Кровать оставалась такой же, как и вчера: аккуратно заправленной и не смятой. Алена не вернулась. Юля натянула штаны от спортивного костюма – двести рублей, неровные строчки и плохой материал, к которому прилипала любая пыль; привет родному ковельскому рынку: на центральной площади и, как всегда, по четвергам – подумала, стоит ли надевать куртку (груди так и торчат, натягивая белую простую футболку), потом решила, что общежитие все равно женское, и груди есть почти у всех. А кому не нравится – пусть завидуют!
Она взяла зубную щетку, пасту, мыло и полотенце и пошла в умывальник. Еще полчаса, и там будет очередь из сердитых, непричесанных, ненакрашенных, с ночным запахом изо рта девушек.
Она подумала, что институт брака сильно бы пострадал, если всех молодых людей, одержимых мыслью о женитьбе, приводить сюда на утреннюю экскурсию. Вечером девушки выглядят куда лучше; особенно при неярком свете. Недаром поздний вечер и темная ночь – время романтиков и влюбленных; время пылких признаний и бушующих страстей. Лунный свет и дрожащий огонек свечи сильно способствуют любви.
Помнится, высокий ординатор на ночные свидания тоже приносил с собой свечи. Правда, они не горели; их приходилось засовывать кое-куда. Но любви они, конечно, способствовали; во всяком случае, так считал ординатор. До того момента, пока не попалась негодная; давшая осечку, как холостой патрон. Сама ведь виновата: знала, что высоким ординаторам доверять нельзя. А уж свечам – тем более.
Юля усмехнулась. "Хорошо, что… Да ничего не хорошо!". Она решительно зашагала по коридору.
В умывальнике почти никого не было. Два ряда раковин вдоль противоположных стен; облупившаяся эмаль, краники открываются с трудом, вода ржавая и течет тонкой струйкой. Но ведь и этого могло не быть. Хорошо!
Юля открыла кран и плеснула водой на лицо.
Она умывалась и прислушивалась к разговору двух девушек, стоявших у окна. Девушки курили и стряхивали пепел в обрезанные алюминиевые банки, служившие пепельницами.
– Такая тихоня! Я бы ни за что не подумала. А все строила из себя: "Спасибо-пожалуйста! Будьте добры!", – говорила одна: высокая, с желтыми крашеными волосами и пробивавшейся чернотой у корней. – В столовой всегда ложку и вилку протирала носовым платочком. За хлеб – двумя пальчиками, а за аппарат, небось, – двумя руками!
Раздалось громкое переливистое ржание.
– Ну что ты хочешь – она же из Медыни, – давясь от смеха табачным дымом, отвечала вторая – изогнутая на манер вопросительного знака и с коротким ежиком на голове.
– А говорила, что никого здесь не знает! – восклицала первая. "Тетя-лошадь", – так ее окрестила про себя Юля.
– Ну, теперь-то уж знает! И, наверное, неплохо знает, – со значением роняла вторая.
– И кто на нее позарился? – негодовала "тетя-лошадь". – Маленькая, страшненькая, с этим дурацким "карэ"…
– Извращенцев полно! – успокаивала ее сутулая. Там, где у Юли футболка натягивалась, у нее висела, как белье на веревке.
"Наверное, она считает извращенцами всех, кому нравится красивая грудь, – ехидно подумала Юля. – Тогда ты близка к истине, подруга: таких действительно полно. Пруд пруди. Выйди я сейчас на улицу – и все бы оборачивались. А от тебя – отворачиваются".
– И имя-то дурацкое – Эльвира! – ставила точку "тетя-лошадь": по ее мнению, у девушки с таким именем не было никаких шансов.
"Интересно, а как тебя зовут? Фру-фру? Или Зорька?".
– Да, – сутулая согласно кивала; добавить ей было нечего. – Сдала два экзамена и загуляла. Это если сейчас она не приходит ночевать, что же будет дальше?
Юля прислушалась. Руки ее дрогнули, и белая полоска зубной пасты упала на кафельный пол.
"Кажется, она сказала, что девушка по имени Эльвира не пришла ночевать?".
– А что дальше? Карусель! Эльвира-карусель! Любит пройтись за ночь по всем кроватям, – "тетя-лошадь" запрокинула голову и громко захохотала, дергаясь большим бесформенным телом.
Юля отложила щетку на край раковины и направилась к ним.
"Тетя-лошадь" смотрела на нее свысока, а сутулая щурилась, как старуха Шапокляк из мультфильма.
– Девочки! – Юля вдруг смутилась: такое обращение показалось ей несколько неуместным. – Вы сказали, кто-то не вернулся ночевать? Да?
Сутулая выпустила дым в потолок.
– Ну, и дальше что?
– Нет, ничего, – Юлин голос стал немного заискивающим; ей надо было преодолеть эту неприязнь; иначе она не узнает, что случилось. Она, даже не задумываясь, играла роль: всегда играла какую-то роль, причем именно ту, которую отводили ей окружающие. Наверное, поэтому она легко находила со всеми общий язык. Сейчас она была робкой сплетницей; вроде и хочется узнать какую-то сальную штуку, и, вместе с тем, ей немного не по себе. – Просто… Как это так – не придти ночевать? А где же она была?
– А кто ее знает? – процедила сутулая. Первое впечатление оказалось обманчивым: в этой паре не "тетя-лошадь", но именно сутулая была прима-балериной.
Юля решила перейти в наступление на этом участке фронта. Она дала волю ковельским ужимкам и словечкам.
– Да-а-а… Небось, вырвалась из дома и решила тряхнуть бородой, – Юля подмигнула сутулой; та ощерила в ответной улыбке желтые зубы. – У вас есть сигаретка? Оставила пачку в комнате, – она похлопала по карманам.
Сутулая достала пачку дешевеньких "Святой Георгий" (зато – "лайтс", как и положено курить девушкам, заботящимся о своем здоровье) и протянула Юле.
Юля поблагодарила, нагнулась над огоньком зажигалки, сверкнувшим в руках у "тети-лошади", затянулась, борясь с отвращением: она ненавидела курить натощак, но сейчас это было необходимо. Сутулая охотнее будет говорить с человеком, которого она облагодетельствовала.
– О-о! – Юля одобрительно поджала губы и покачала головой. Мол, хорошие сигареты, спасибо еще раз! Тысячу раз спасибо!
Сутулая усмехнулась: надменно и свысока – наверное, это должно было означать "дерьма не держим". Или что-нибудь в таком духе.
– Так, говорите, ночевать не пришла? Ишь ты…
– Ага! – подхватила "тетя-лошадь". – И кто бы мог подумать? С виду – такая тихоня… – видимо, ей не давал покоя тот факт, что не пришла ночевать девушка, от которой этого меньше всего ожидали. "Почему не я?" – так и мелькало в ее глазах.
– В тихом омуте черти водятся, – многозначительно сказала Юля, и сутулая веско припечатала:
– Это уж точно.
– Постойте, кажется, я знаю, о ком вы говорите. По-моему, мы с ней вместе подавали документы. Она такая… – Юля пощелкала пальцами, словно пыталась вспомнить.
– Да маленькая такая, худенькая. Черненькая с голубыми невинными глазками. Карэ почти до плеч. Ничего особенного, – теперь сутулая говорила с куда большей охотой.
– Да-да-да, – подхватила Юля. – А из какой она комнаты?
– Из нашей – триста четвертой, – ответила сутулая.
– Точно. Так и есть. Я сразу поняла, что она не такая уж невинная, как кажется на первый взгляд, – откровенная ложь; Юля ни разу не видела пропавшей девушки, но ведь ее соседки ожидали именно этих слов.
Сутулая закатила глаза, а "тетя-лошадь" снова задрожала от смеха, словно он тяжелым угловатым камнем бился где-то внутри нее и никак не мог найти лазейку, чтобы выскочить.
– Как вы говорите, ее зовут?
– Эльвира Латыпова, – сутулая сплюнула в ближнюю раковину. – Татарка какая-то. Из Медыни, одним словом.
Юля сокрушенно кивнула, будто тот факт, что неизвестная ей Эльвира была татаркой из Медыни, как нельзя лучше объяснял случившееся. Она поспешно выбросила недокуренную сигарету.
– Ой, ну ладно. Побегу. У меня завтра биология.
– Везет, – мрачно сказала сутулая. Юля не поняла, в чем именно заключалось ее везение: в том, что биология, или в том, что завтра. Как бы то ни было, выяснять не хотелось. Она схватила пасту и щетку, помахала рукой курящей парочке и побежала по коридору.
Это не было простым совпадением. За один вечер исчезли две девушки. Не пришли в общежитие ночевать. И хотя она не знала Эльвиру Латыпову, но в исчезновении Алены виновато было отнюдь не амурное приключение. Это уж точно! Скорее всего, и Эльвира была такой же тихоней и скромницей, а вовсе не разбитной девицей, пустившейся во все тяжкие вдали от родительского дома. Юля была уверена в этом почти на сто процентов. Ну, на девяносто девять.
Сейчас она накинет куртку и пойдет к комендантше: надо принимать какие-то меры. И чем быстрее, тем лучше.
* * *
Комендантша, сухая строгая женщина с пучком оранжевых от некачественной краски волос, поджала тонкие сиреневые губы.
– А почем я знаю, куда они делись? Может, гуляют где-то?
– Нет. Они не могут гулять. Это хорошие, скромные девушки, – убеждала ее Юля.
– Ну да. С виду-то вы все – хорошие и скромные, – комендантша неприязненно посмотрела на Юлю.
– Нет, правда, они хорошие, – "не такие, как я", хотела добавить Юля, если бы это что-нибудь изменило. Но по глазам комендантши поняла, что это ничего не изменит.
– Может, у родственников остались? – не сдавалась комендантша.
– У них нет родственников в Александрийске, иначе они бы не жили в общежитии, – "в общежитии" прозвучало как "в этой вонючей дыре", и комендантша, похоже, догадалась. В глазах ее мелькнула россыпь злобных искр. – Алена просто пошла за хлебом и не вернулась. Все ее вещи, документы и деньги остались в комнате.
– Не надо лазить по чужим вещам, – глаза у комендантши сузились, а рот стал размером с булавочную головку. – Если что-нибудь пропадет, потом все претензии будут ко мне.
– Но… – Юля пожала плечами; она не ожидала этого удара. – Я ничего не брала. Я просто посмотрела.
– Хорошо, – мегера наконец смилостивилась над ней. – Возьми паспорт и пошли в милицию. Напишешь заявление.
– Заявление?
– Конечно. Ты же хочешь, чтобы их искали? А без заявления никто искать не будет.
– Ладно. Я сейчас.
Юля побежала в комнату за паспортом, но, пока она бегала, комендантша занялась подсчетом постельного белья, и визит в милицию пришлось отложить еще на два часа.
Юля терпеливо ходила за ней по пятам, чем вызывала у комендантши с трудом скрываемую злость. Когда розовые пятна у нее на скулах стали свекольного цвета, комендантша сняла черный рабочий халат и бросила:
– Ну! Давай быстрее! У меня полно дел помимо пропавших невест…
Юля не стала ничего говорить, опасаясь, что любое ее замечание может вызвать у комендантши новый взрыв возмущения. Она заискивающе улыбнулась: "Хорошо, хоть согласилась. Наверняка в милиции ее знают. Это добавит веса моим словам".
* * *
Против ожидания, в милиции ее словам значения не придали. И даже присутствие комендантши не сыграло никакой роли.
– Трое суток прошло? – спросил скучающий дежурный.
– Трое суток? Зачем? – удивилась Юля.
– С момента исчезновения должно пройти трое суток. Тогда человек будет считаться пропавшим.
В его словах крылся какой-то логический изъян. Ведь Алена и эта, вторая девочка, были пропавшими уже вчера вечером. Разве обязательно нужно ждать еще трое суток? Бред!
– Послушайте, – сказала она дежурному: полноватому мужчине в новом кителе с капитанскими погонами на плечах. – Эти девушки – отличницы. Они приехали поступать в университет. У Алены послезавтра экзамен по истории; она не могла никуда сбежать или скрыться.
– Все может быть, – философски ответил капитан.
– Да, но… Ее документы и вещи на месте. Они никуда не делись.
– Вот видите, – сказал капитан назидательным тоном. – Значит, вернется. Если все на месте – обязательно вернется.
В конце концов Юле наскучили эти препирательства: они с дежурным словно перебрасывались мячиком; но не успевала Юля сделать бросок, как мячик тут же возвращался к ней. С приветом от родной милиции.
– Скажите, могу я видеть начальника? – с вызовом спросила она. У комендантши лицо поползло куда-то вверх.
– По какому вопросу? – насторожился капитан.
– По тому же самому. Ну, может, еще по вопросу о бюрократических проволочках, о нежелании принять заявление от населения и так далее.
Дежурный поднял брови; он молчал несколько секунд, затем достал лист бумаги, ручку и протянул девушке.
– Пишите.
Юля отошла к обшарпанному столу, стоявшему у окна. Писать на твердой поверхности было непросто; в двух местах ручка порвала лист насквозь. Через десять минут она вернула его дежурному.
– Вот, пожалуйста.
– Хорошо. Можете идти.
Но Юля не тронулась с места.
– Разве вы не хотите зарегистрировать заявление?
Капитан налился пунцовой краской. Он с тоскливой злобой взглянул на комендантшу, но та лишь пожала плечами в ответ: мол, а что вы от меня хотите? Я-то здесь причем?
Дежурный открыл толстый журнал, написал в нем несколько строк, проставил время, затем расписался на заявлении.
– Все?
– Спасибо. Я зайду завтра, если вы не возражаете.
Это уже не имело значения: даже если бы капитан вздумал возражать, она бы все равно зашла. Это было ясно всем троим участникам пантомимы.
Дежурный склонил голову: "Буду рад придушить тебя собственными руками". Комендантша ощерилась: "Я же говорила, с этой девочкой надо держать ухо востро". Юля мило улыбнулась: "Пошевеливайся, дядя! Потряси немного жирами. Я ведь точно зайду, ты это знаешь".
Они поняли друг друга. На том и расстались.
Комендантша сказала Юле, едва они вышли из отделения милиции:
– А ты та еще штучка. Молодец, умеешь добиваться своего. Откуда ты знаешь, что заявление надо регистрировать?
– Где-то слышала, – уклончиво ответила Юля. В самом деле, не рассказывать же ей, что в родном Ковеле не раз приходилось заниматься подобными вещами.
– Хорошо. Если твои беглянки вдруг объявятся, не забудь, поставь меня в известность.
– Конечно, – "но они не объявятся", – это Юля знала почти наверняка.
Внезапно завтрашний экзамен по биологии отодвинулся куда-то на второй план; судьба Алены волновала ее куда больше. Она поняла, что не сможет долго усидеть на месте; ей надо было немедленно бежать, что-то делать, но не сидеть, сложа руки.
Юлю останавливало одно: куда бежать? Она не знала Александрийска и даже не могла представить, с чего начать поиски.
Юля в задумчивости замедлила шаг. Комендантша посмотрела на нее, но ничего не сказала; Юля увидела, как ее прямая, словно доска, спина поплыла обратно к общежитию. Наверное, пересчитывать белье.
И вдруг ее осенило. "Паша! Ну конечно, Паша Синицын!". Жизнерадостный болтун с конским хвостом, странствующий рыцарь и подпольный алкогольный магнат, – вот кто поможет ей. Его даже просить не придется: он сам загорится этой идеей. И не будет упрекать ее в излишнем паникерстве, если вдруг случится чудо, и Алена вернется.
