Дмитрий Сафонов
Энские истории
Внимательнее приглядывайтесь к тем, кто вас окружает – это чертовски увлекательное занятие: люди не так просты, как может показаться на первый взгляд.
Коловращение
Не входите в подъезд, а то вас может стошнить. В застоявшемся полумраке лежит мое большое, пока еще мягкое и податливое, не успевшее остыть тело. Повернутые носками внутрь ноги с неестественной старательностью вытянуты. Одну руку я выбросил вверх и слегка вбок, а вторая лежит как придется, ничуть не смущаясь неловкостью позы. В голове у меня – здоровенная дыра; волосы слегка опалило пороховым пламенем (в упор бил! контрольный выстрел – по всем правилам душегубской премудрости!); на стене, густо выкрашенной в стандартный зеленый цвет – крупные вязкие капли крови. Черная липкая лужа вокруг головы подернулась глянцевой пленкой и угольно блестит в свете жиденьких лучиков, пробивающихся сквозь щели в дверном проеме. Бр-р-р! Зрелище не из приятных! Не входите в подъезд, а если уж вошли, то бегите тотчас прочь отсюда, звоните в милицию, вызывайте самую скорую (или самую медленную – все равно поздно) помощь, кричите от ужаса, плачьте, блюйте за углом, падайте в обморок, но делайте хоть что-нибудь! Хоть что-нибудь, лишь бы я проснулся, потому что этого не может быть на самом деле! Нет! Я просто сплю… Сплю и никак не могу проснуться… Надо постараться, поднатужиться изо всех сил… Ну же!
* * *
Я очнулся от того, что кто-то закричал. "Наконец! Хоть один человек нашелся: бросил мне свой крик, как спасительное бревно под ноги утопающему в стремительном водовороте; оттолкнувшись, я выплыл на поверхность, разрывая отяжелевшей головой клочья сонной пены. Спасен!"
Я открыл глаза, и сознание моментально вернулось на привычное место – точно не знаю, где оно находится.
Судя по тому, что мой рот был широко открыт, а мышцы под нижней челюстью свело тряской судорогой – стало быть, и крик тоже был мой. Вот только голоса собственного не узнал. Ну так во сне же – чего не бывает?
Я отдышался, вытер пот со лба. Одна соленая струйка, ловко выскользнув из-под руки, прыгнула в уголок левого глаза: пришлось его зажмурить. Заимствованная у щеки кожа дернулась вверх; втянутый со свистом воздух остудил оскаленные зубы, растревожив давнишнее дупло. Зуб мудрости с огромным дуплом – глупо! Нет в этом никакого символа!
Осторожно потрогал дупло языком, царапаясь об острые края зубных развалин. Боль потихоньку тупела. Стало полегче.
Желая заглушить ее ноющие остатки, я машинально охлопал себя по карманам в поисках сигарет. Пусто. Потянулся к бардачку, пошарил в его объемистом брюхе, но и там ничего не было.
– Странно? Где же сигареты? – пробормотал я под нос.
– У меня, – раздался голос с заднего сиденья.
Для моих измученных нервов это было уже слишком. Я вздрогнул – так сильно, что ударил плечом себе в ухо, и быстро обернулся. Мальчик с белыми кудрявыми волосами смотрел на меня исподлобья. Солнце просвечивало сквозь его оттопыренные уши; на розовом фоне проступила частая сеть тонких фиолетовых жилок. Мальчик был голубоглазый, с белой нежной кожей. На вид ему было лет семь-восемь. Я никак не мог вспомнить, откуда он взялся. А может, сон продолжался? Все эта кошмарная жара – нельзя спать на солнцепеке!
– Ты куришь? – хрипло спросил я. Дурацкий вопрос, но ситуация очень к тому располагала.
Он лишь недовольно мотнул головой, не желая поощрять мою глупость словесным ответом. Я прокашлялся и собрался с мыслями. Откуда он взялся, этот мальчик?
– Тогда отдай мне сигареты, – сказал я, пытаясь хоть как-то оправдаться этим "тогда", придать хотя бы видимость смысла предыдущей фразе.
Мальчик протянул пачку – все так же молча.
Я достал сигарету и закурил, тупо уставясь прямо перед собой. Сделал несколько жадных затяжек и языком вытолкнул изо рта тягучий дым; сизые змейки, извиваясь, поползли вниз по груди.
Что это за мальчик? Откуда он взялся? Я еще раз глубоко затянулся и решительно повернулся назад: сейчас обо всем его спрошу. Но… Что за наваждение? Мальчик лежал на заднем сиденьи, подтянув колени к животу, и мирно спал. Прядь белых кудрявых волос, свесившаяся со лба, переливалась и блестела на солнце. Я хотел его окликнуть, растормошить, разбудить, но не стал – что-то подсказывало мне, что он все равно не проснется.
Я потер лоб и вышел из машины. Оказалось, что она стоит посреди большого поля. Точнее, посреди большого поля растет какой-то крупный кустарник, покрытый листочками, серебристыми с исподу, а рядом стоит машина. Видимо, я съехал с дороги и поставил ее в тени куста, но пока спал, неугомонное солнце перелезло через его гибкую верхушку и принялось поджаривать меня сверху.
Хотел сплюнуть, но во рту все пересохло. Фу-у-у! Ну и жара! Неудивительно, что приснился кошмар. В горле першило. Воды, к сожалению, у меня не было. Вообще никакой! Я полез в карман – посмотреть, сколько осталось денег: надо сесть за руль и доехать до ближайшего магазинчика, купить воды или квасу.
Из недр линялых потертых джинсов удалось добыть кое-какую мелочь и смятую десятирублевку. Хватит, чтобы утолить жажду. Встряхнув на ладони все свое нынешнее состояние, я заметил маленький листок бумаги, сложенный аккуратным квадратиком. Положил деньги обратно и развернул листок: там лежал плоский ключ и был записан адрес: улица Фруктовая, дом 24, квартира 32.
В этот момент со стороны дороги послышался надсадный гул мощных моторов, рассерженное шуршание широких шин по пересохшему шершавому асфальту и обрывки веселой мелодии, разбросанные ветром как попало, безо всякого порядка. Плавно покачиваясь, неспешно катились разноцветные фургоны передвижного цирка шапито. Я всматривался в распахнутые окошки, надеясь разглядеть за плескавшимися дешевыми занавесками беззаботные лица циркачей, но тщетно – скорее всего, во время переезда они просто спали, измученные частыми представлениями и бесконечными тренировками.
Я проводил взглядом этих вечных добровольных скитальцев и грустно улыбнулся им вслед. Совместимость несовместимого, постоянное непостоянство и твердая уверенность лишь в одном – в том, что ни в чем нельзя быть уверенным: все это было знакомо и мне. Давно уже знакомо.
Неожиданно все встало на свои места. Память вновь услужливо распахнула потайные дверцы в своих бесконечных лабиринтах. Я вспомнил, что со мной случилось, почему я здесь, и что следует делать дальше…
* * *
– Я родился в Энске. Энск – небольшой пыльный город в средней полосе России. Летом здесь жарко, зимой – холодно, осенью – грязно, а весной – невыносимо тревожно и тесно.
Я любил свой город, покуда были силы. Но уже к моменту окончания десятого класса я твердо знал, чего хочу – уехать отсюда во что бы то ни стало. Получив аттестат, я объявил, что отправляюсь в Москву – поступать в институт.
Отец с сомнением покачал головой, но все же согласился и даже дал мне сто двадцать рублей на расходы; мать вздыхала и две ночи подряд тихонько плакала, приводя в порядок мой невеликий гардероб. Наконец все рубашки были постираны, носки – заштопаны, испечен дорожный пирог (с капустой и с яйцами), и я с легким сердцем покинул родительский дом.
В институт поступил сразу. Правда, он оказался так себе – студенты не пользовались правом отсрочки от службы в армии. В общем, после первого курса я отправился исполнять священный долг и почетную обязанность гражданина СССР. Исполнял два года, а, вернувшись на "гражданку", уже не захотел возвращаться в институт. Служба в армии больше не грозила: значит, я не был связан необходимостью от нее спасаться. И тогда я пустился в "свободное плавание".
Пятнадцать лет я скитался по белу свету в поисках мифической "лучшей доли". Не нашел. Возможно, пятнадцать лет – слишком небольшой срок; а может быть, я совершил ошибку, ограничив территорию поисков пределами России. Так или иначе, пришлось убедиться на собственном опыте, что "на свете счастья нет…".
За это время моя трудовая книжка стала напоминать бульварный роман карманного формата – так много появилось в ней записей; руки, прекратив наконец обрастать новыми мозолями, не переставали при этом приобретать новые навыки. Кем я только ни был и чем я только ни занимался! Но, по крайней мере, двух вещей я точно никогда не делал. В обоих случаях запрет действовал на подсознательном уровне: его нарушение неизбежно привело бы к потере свободы. Я не вступал в конфликт с законом и не пытался обзавестись семьей. Напротив, за эти пятнадцать лет я потерял двух последних родных мне людей – отца и мать: человечество превратилось просто в сборище посторонних.
Отец мой был каменщиком; он погиб на стройке первого и пока единственного в Энске шестнадцатиэтажного дома. Будучи, по обыкновению своему, на исходе рабочего дня основательно пьяным, он весьма неосторожно ступил на незакрепленную балку. Итог был печальным (как раз заканчивали последний этаж) – ни до, ни после него никто в Энске не падал с такой высоты. Это трагичное обстоятельство позволило председателю профкома, распоряжавшемуся похоронами, с прямодушным цинизмом утверждать, что отец погиб, находясь на вершине своей карьеры.
Весть о смерти отца настигла меня с опозданием почти на две недели. Помнится, в то время я был в Западной Сибири: работал вахтовым методом на буровой. Писем домой я почти не писал; лишь иногда давал телеграммы, переменяя места работы и жительства.
Когда я приехал в Энск, земля на отцовской могиле уже высохла и просела. На кладбище было тихо и пустынно. Я выкурил сигарету и решил, что просьба матери вкопать рядом с могилой небольшую скамеечку – не что иное, как сентиментальная блажь: кто захочет провести в столь унылом месте больше двух минут? (Ровно столько требовалось, чтобы стереть с приземистого обелиска, сваренного из листов нержавейки, многочисленные известковые пятна вороньего помета – сразу за оградой погоста начиналась городская свалка.)
В честь моего приезда мать устроила торжественный обед: радость долгожданной встречи с сыном блестела в ее глазах, многократно преломляясь в каплях невысохших слез, вызванных кончиной супруга. Но победила все-таки жизнь. Немногочисленные приглашенные соседи, выпив по паре стопок – и за здоровье сына, и за упокой души отца – принялись наперебой вспоминать какую-то ерунду. Особенно ценились воспоминания, имевшие больший срок давности. "Ну, вы-то наверняка этого еще не застали, а вот я…" или"…это было лет за пять до того случая, о котором вы сейчас рассказали…" и все в таком духе. А одна расплывающаяся тетка выдувала из множества ниспадающих друг на друга подбородков примерно следующее:
– Ну вот, теперь-то, когда сын приехал, вам, Светлана Александровна, полегче будет… Сможете, наконец, долги отдать…
Мать виновато улыбалась и опускала глаза…
Я сбежал через три дня. Больше вынести не смог. Оставил на зеркале в прихожей все деньги, что имел с собой, за вычетом суммы, необходимой на обратный билет, и рано поутру, едва начало светать, на попутной машине уехал из города.
* * *
– Мать умерла через четыре года от рака груди. За это время у меня накопилась целая связка писем от нее: она посылала их просто так, не надеясь на ответ. Я никогда их не перечитывал, но и выбросить почему-то не мог: таскал всюду с собой в коробке от зимних ботинок, купленных по случаю на барахолке в Тынде.
Когда вдруг ее письма перестали догонять меня (а они меня рано или поздно все-таки догоняли, как свернутая газета – верткую муху, потому что авиапочта неизменно оказывалась проворнее), я почувствовал неладное – словно бы стало чего-то не хватать.
Потом уже я получил известие об ее смерти. Писала все та же толстая тетка: инфаркт, инсульт, ишемия и гипертония никак не могли договориться между собой о том, кто из них поставит завершающую точку в этой никчемной ленивой жизни.
Позже мне стала понятна причина, заставившая тетку хлопотать: когда я приехал, она меня уверяла, что мать осталась ей должна за свои же собственные похороны (??). Не желая спорить, я деньги вернул – профанация сыновнего долга.
И остался совсем один.
* * *
– Я уладил все дела и вступил в наследство, состоявшее из маленькой квартиры, скрипучей полутораспальной кровати и покосившегося шкафа с треснутым зеркалом; отдал деньги всем, кто утверждал, что был семейным заимодавцем; поставил на родительскую могилу общий памятник из серого гранита и ажурную ограду из заостренных прутьев. Ограда плотно охватывала цементный цоколь: так, что места внутри нее больше не оставалось, даже для меня – я собирался навсегда уехать из Энска.
* * *
– Может быть, это лишнее? Видимо, не стоило мне об этом рассказывать… Вряд ли это имеет хоть какое-нибудь отношение… Но, честно говоря, я так запутался… Я уже ничего не понимаю…
Сидевший напротив черноволосый красавец снисходительно улыбнулся. Несколько долгих мгновений он молча смотрел на меня. Так смотрят на безнадежно больных. Затем он как-то ободрительно и в то же время одобрительно – чертова путаница, она проникла всюду, она уже и в словах, и в мыслях! – кивнул и мягко сказал:
– Не волнуйтесь. Я попытаюсь помочь. Вы очень ярко и красочно обрисовали декорацию. Теперь настал черед действующих лиц. Героев, если можно так выразиться, – он сплел длинные тонкие пальцы и противно хрустнул ими. Меня передернуло. Должно быть, я даже поморщился, потому что он опять улыбнулся – на этот раз понимающе, расцепил пальцы и принялся крутить на мизинце перстень с крупным бриллиантом.
– Вы знаете, – я старался говорить медленно, не частить, но ничего не получалось – снова начинал волноваться и сбивался на малопонятную скороговорку. – Это наваждение. Просто бред какой-то. Словно во сне, но только сон не может повторяться в таких подробностях. Я каждый раз будто просыпаюсь, но потом оказывается, что все еще сплю. И потом, эти совпадения во времени. Точнее, несовпадения… Ну, в общем…
Он ласково потрепал меня по руке:
– Успокойтесь. Хотите немного коньячку?
Я дрожал, как в лихорадке.
– Да, пожалуйста. Это должно помочь.
Он встал, подошел к столу, щедро плеснул в стакан янтарную жидкость:
– Вот. Наилучшее лекарство. Обладает массой побочных эффектов, зато не имеет противопоказаний, – посмотрел коньяк на свет, понюхал. – Не самый хороший, но, по крайней мере, настоящий. Это не разбавленный спирт, настоянный на коре дуба и подкрашенный чаем. Можете смело пить.
Я машинально последовал его совету. Коньяк мягко обжег пищевод и улегся в желудке приятной тяжестью. Но почти сразу же, в ту же самую минуту, когда спасительное опьянение стало нежно захлестывать измученные внутренности трещавшей по швам черепной коробки, странная, неизвестно откуда возникшая тревога поселилась в моем мозгу тупой болезненной занозой. "Коньяк? Почему коньяк? Его не должно быть! Откуда здесь мог взяться коньяк? Все еще больше запуталось!"
– Коньяк! – жалобно проскулил я, мотая головой.
Незнакомец понял мои слова совершенно иначе.
– Конечно, конечно, – он склонился в услужливом полупоклоне и налил еще полстакана. Черный смокинг и бабочка делали его похожим на официанта.
Я потер глаза, всхлипнул и выпил. На этот раз стало получше. Озноб унялся; члены, сведенные судорогой, обмякли. Я почувствовал, что могу теперь не торопиться. Достал из кармана сигареты, закурил. С наслаждением выпустил дым тонкой струйкою. (Я бы не смог курить в темноте; мне нравится наблюдать за своим дыханием, овеществленным табачным дымом. Из всех удовольствий, получаемых от курения, эстетическое занимает далеко не последнее место.)
– Ну вот, – я уселся поудобнее и приготовился продолжить рассказ. – Я уже совсем собирался уехать из Энска, как вдруг однажды, совершенно случайно, встретил на улице Серегу Сундукова.
* * *
– С Серегой мы вместе учились в школе. Можете проявить смекалку и попробовать угадать, какая у него была кличка. Ну, разумеется, Сундук.
Хотя, на мой взгляд, он этого не заслуживал. Громоздкое, громко хлопающее, но в целом абсолютно безобидное, не имеющее никакого отрицательного оттенка слово Сундук никоим образом не могло охарактеризовать его мерзкую и подлую натуру. Точно так же можно было называть его Графом, Принцем или Ангелом. Сутулый, длиннорукий, с жесткими светлыми волосами, голубыми водянистыми глазами и отвратительно бледный – той прозрачной зеленоватой бледностью, которая бывает у обильно менструирующих девочек, он всегда смотрел исподлобья, злобно стиснув кривые узкие зубы, и что-то негромко бормотал себе под нос.
Сундук учился на два года старше меня. Одноклассники его не любили. Хуже того – они его не замечали. Не хотели замечать, и это его бесило. Желая выместить на ком-нибудь свою постоянную злобу, он спускался этажом ниже, где проходили занятия у младших классов, и, наметив себе жертву, принимался с наслаждением мучить ее.
Чтобы придать избиению хотя бы видимость поединка, а себе – добавить толику мнимой доблести, Сундук неизменно выбирал в жертвы мальчиков покрупнее. Я, на свою беду, был довольно рослым ребенком. Когда я учился в четвертом классе, а Сундук – в шестом, он однажды подошел ко мне на перемене и потребовал "жевачки". В те годы достать в маленьком провинциальном городке хотя бы пластинку жевательной резинки было абсолютно нереально. Сегодня героин купить легче, чем тогда – какой-нибудь "Орбит" или "Ригли". Сундук мне явно льстил, полагая, что между мной и, как он выражался, "жевачкой", может быть что-то общее. Одет я был весьма скромно, но (стараниями матери) очень аккуратно, что для Сундука являлось (следуя непостижимой для меня логике) несомненным признаком материального достатка. Где-то там, на мутном мелководье его сознания, чистота ассоциировалась с почти что неприличным богатством. Конечно, я промямлил нечто вроде: "А где я ее возьму?" и моментально получил поддых. "Я буду бить тебя каждый день, пока не принесешь", – прошипел Сундук.
Скверный мальчишка старался сдерживать свое обещание. Следующие два года прошли в напряженном соревновании: я, призвав на помощь всю свою изобретательность, пытался пересидеть невыносимо долгую перемену, затаившись где-нибудь в укромном уголке, а он – движимый черной злобой, булькавшей в его грязной душонке подобно густому зловонному вареву, искал меня повсюду, заглядывая даже в женский туалет. Борьба шла с переменным успехом.
Все разрешилось само собой, когда я перешел в шестой класс. Вернувшись после летних каникул в школу, я обнаружил, что стал заметно здоровее сверстников. Это вселило в меня уверенность, что теперь я смогу дать отпор своему убогому мучителю. Я ждал, когда же он спустится на наш этаж, и уже начинал показывать признаки нетерпения. Через неделю занятий мизерный запас добродушия, накопленный им за три летних месяца, проведенных у бабки в далекой глухой деревне, иссяк, и Сундук наконец объявился.
Я не собирался никуда прятаться; стоял, выделяясь из толпы одноклассников, громко говорил и весело смеялся. Внезапно я почувствовал на себе чей-то липкий взгляд и обернулся. Чуть в отдалении стоял Сундуков; слюна пузырилась в уголках его щелевидного рта. Но я даже не тронулся с места и не отвел глаза. Сундук постоял, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, но близко подойти не решился: он почему-то за эти два года не вырос ни на сантиметр. Мне ужасно хотелось хорошенько наподдать ему; я был готов к драке – но я не был готов напасть первым.
Видимо, Сундук это прекрасно понял; он повернулся и медленно ушел, праздно загребая ногами разнообразный хлам, валявшийся на полу: скомканные бумажки, стержни, обломки авторучки и разрезанный на две части ластик.
Больше он никогда не подходил ко мне; напротив, при случайной встрече отводил глаза и нарочито принимался насвистывать некое фальшивое подобие мелодии: настолько принужденно, что я не мог даже разобрать, в мажоре он свистит или в миноре.
* * *
Незнакомец ощерился в довольной усмешке. Часовые стрелки его маленьких черных усов вздрогнули и, подталкиваемые пухлыми алыми губами, погнали время вспять: без двадцати четыре, без четверти три, без десяти минут два.
– Как вы его, однако, – он сладострастно зажмурился. – Мерзавец, – и причмокнул от удовольствия. – Полагаю, с тех пор господин Сундуков не сильно изменился. Люди вообще мало меняются. Еще и почитают это за добродетель. Желая сделать приятное, говорят друг другу: "Дорогая, а ты все та же, что и десять лет назад…". По-моему, весьма сомнительное достоинство…
– По-моему, тоже, – поспешно согласился я.
– Да-а-а, – некоторое время он сидел в задумчивости. Я молча курил.
– Ну так и что же этот Сундуков? – внезапно встрепенувшись, спросил он.
– Сундуков? – переспросил я. – Да, собственно, из-за него-то все и началось…
* * *
– Я уже совсем было собрался уехать из Энска. Вообще-то, я не планировал сделать это в какой-то определенный день: уехать можно когда угодно, в любое время. Взять билет на ближайший поезд не составляет труда, автобусы с автовокзала уходят по расписанию, а если хочется убраться поскорее – к твоим услугам аэропорт в тридцати километрах от города: Энск делит его с другим районным центром.
Я вышел из дома, чтобы купить сигарет. В ближайшем ларьке таких, как я хотел, не было, и я решил немного прогуляться. Был вечер, самое его начало. Асфальт торопился избавиться от тепла, накопленного за день. Легкий ветерок осторожно бегал по остывающим улочкам. Сидевшие за пластмассовыми столиками летнего кафе мужчины с пыльными помятыми лицами осипшими голосами деловито осведомлялись, есть ли ДЕЙСТВИТЕЛЬНО холодное пиво, и в этом вопросе слышалась затаенная надежда. Полноватая продавщица (она же официантка по причине малости заведения) с мокрыми кругами пота под мышками безжалостно отчеканивала: "Не успевает охлаждаться. Разбирают быстро." Для порядку вздохнув, мужчины брали какое есть, предварительно перетрогав все лежащие в холодильнике бутылки, выискивая чуть более прохладную.
Я подошел к прилавку и стал выбирать сигареты. Внезапно – как когда-то давно, в детстве – я почувствовал на себе чей-то липкий взгляд. Конечно, это был Сундук. Я-то узнал его сразу. Он почти не изменился, разве что чуть-чуть располнел.
Некоторое время он пристально смотрел на меня, изучая и сопоставляя увиденное с уже имеющимися в его скудной памяти образами, а потом спросил:
– Старик, неужели это ты?
Я знал два варианта ответа. Оба – одинаково глупые, как и сам вопрос. Я выбрал первый – потому, что не привык врать:
– Да, Сундук. Это я.
Он встал, подошел ближе и протянул руку – вялую и холодную, как дохлая рыба. Я осторожно обхватил ее двумя пальцами и слегка встряхнул.
– Сколько лет, сколько зим, – расплылся он в приторной улыбке.
– Не усложняй. Поровну – и тех, и других, – оборвал я его, – ненавижу банальности.
– Давай выпьем. За встречу, – сразу предложил он.
Тактически это был абсолютно правильный ход. К алкоголю я всегда испытывал почтительное отношение. Почтение подкреплялось точным знанием нормы: шестьсот пятьдесят грамм, если без пива. Выпить хотелось. Даже с Сундуком – больше-то никто не предлагал. Я малодушно согласился и кивнул:
– Пойдем ко мне.
– А-а-а… Ну… Ты ж теперь один, – сказал он как-то осторожно, словно бы я сам об этом не догадывался. И сразу же – подчеркнуто бодро, – я возьму. "Столичной", да? Парочку? У тебя есть чем закусить?
В соседнем магазине мы купили колбасы, сыра, две банки шпротов. Дома, я знал, оставались соленые огурцы – мать заготавливала. Еще прошлой осенью.
В общем, мы пришли в пустую квартиру и начали пить. Быстро опьянели (пить водку в такую жару – это ж самоубийство!). Лед взаимной неприязни начал таять. Вскоре мы уже хлопали друг друга по плечам и говорили с надрывом: "А ты помнишь?.."
Он спросил меня, что я собираюсь делать дальше. Я махнул рукой:
– Уеду. Что мне здесь делать? В этом городе меня никто и ничто не держит.
– И что, у тебя совсем никого не осталось? – спросил он. Интонация подразумевала: "Ты вспомни хорошенько, может все-таки кто-то есть?"
– Нет, – мрачно отрезал я. – Совсем никого.
Сундук будто повеселел, услышав это.
– Давай помянем, – он призывно наклонил бутылку.
– Давай.
Мы молча выпили еще по одной.
– А я вот тоже, понимаешь, с женой развелся, – кусочком черного хлеба он подцепил пару шпротин и закинул в рот. – Стервой оказалась. Да-а-а! – смачно протянул он. "Да кто ж с тобой согласится жить?" – подумал я, но перебивать не стал. – Нашла себе, понимаешь, богатого… Он ей в отцы годится… Зато богатый! – Сундук махнул рукой. Мы закурили…
* * *
– И вот тут, собственно, все и началось. Здесь – начало истории. А то, что я вам до этого рассказывал – неважно. Наверное…
Незнакомец в смокинге выгнул пушистые соболиные брови в крутую дугу:
– Кто знает, что на самом деле важно, а что – нет? Трудно определить. В конце концов, важно все то, что мы сами считаем важным, не правда ли?
Если бы не коньяк, я бы не знал, что и подумать: то ли это – глубокая мысль, то ли – бессмысленная тавтология. Как всегда, алкоголь явился спасительным амортизатором.
– Да, вы правы. Я сейчас маленько выпил, но соображаю четко. А тогда я был пьян, и не почувствовал никакого подвоха… Сундук сказал…
* * *
– Ребеночек у нас. Восемь лет ему. Между прочим, твой тезка. Так вот она, – тут Сундук витиевато выругался, – не разрешает мне видеться с мальчиком. А сын меня любит… И я его – тоже, – добавил он, опустив глаза, и, по-моему, даже всхлипнул.
– Ну так… Ты разберись с ней, – неуклюже посоветовал я, не вполне понимая, что имею в виду. Казалось бы, возраст и богатый опыт должны подразумевать некоторое наличие житейской мудрости… (Но скажу вам по секрету – это не так. Ни хрена я не смыслю ни в женах, ни в детях.) – Ну, там… Поговори… Что это такое? Это же твой ребенок…
Сундук скривился:
– Да она меня и близко к дому не подпускает. Ты знаешь, кто ее новый муж? А-а-а, вот то-то и оно! Он – один из самых влиятельных людей в Энске, Илья Ефимович Квасной. Это тебе легко – приехал, уехал… И поминай, как звали. А мне здесь жить. Всю оставшуюся жизнь!
Я тупо уставился в пепельницу, полную окурков, мучительно соображая, чем еще, кроме глупых советов, я могу помочь Сундуку.
– Слышь, Серега! – и поймал себя на мысли, что в первый раз назвал его по имени – наверное, потому, что в нем появилось что-то человеческое… Оказывается, он тоже может любить и страдать. Ведь поди ж ты – у него и сын есть! А у меня и жены-то нет! – Серега! – тут я позорно икнул, но сразу же взял себя в руки. – Серега! Это дело так оставлять нельзя! Сын – это сын! Это мужчина! Наследник! Продолжатель фамилии! Серега, ты должен… – я не знал, чего он должен. Я подыскивал слова, – ты, Серега, обязательно должен…
Зато у Сундука голова работала получше моей:
– Старик! Я один не смогу. Понимаешь? Тяжело одному. Друг нужен!
Одну руку я широко простер перед собой, а второй с размаху ударил в грудь – так, что перехватило дыхание – и снова икнул.
– Ик! Серега! Если тебе нужна моя помощь, я всегда! Ты знаешь, между нами разное бывало, но если такое дело… Я готов!
У него как-то залоснились глаза. Сундук крепко обхватил меня за шею и прижался своим лбом к моему:
– Спасибо, старик! Я всегда знал, что на тебя можно положиться. Если ты и вправду хочешь помочь, то давай сделаем так… – он отодвинулся от меня, подцепил вилкой розовый кружок докторской колбасы и положил на хлеб: тонкая полоска шкурки, свисая, болталась, когда он принимался оживленно жестикулировать. Я, как завороженный, уставился на эту шкурку и уже не отводил от нее взгляд. Видимо, она была последним предметом, на котором могли улечься остатки моего внимания. Сундук бубнил, словно через подушку, – давай сделаем так. Сейчас, один хрен, лето, – я послушно кивал. – Все равно ведь – каникулы, – я снова соглашался. – Он в школу не ходит. Гуляет рядом с домом – мать его далеко не отпускает. Завтра я все подготовлю. Куплю билеты, и поедем мы с ним в круиз. По Волге. Прям до Астрахани, а? Здорово? А ты – ты ведь и так и так уезжаешь, правда? – я с коротким мычанием боднул воздух перед собой. – Ты послезавтра, с утречка – подъедешь и заберешь его. Привезешь ко мне. Согласен?
– Как это – подъеду? – и хотя я еще не до конца утратил способность мыслить, но мыслил явно не в том направлении, размениваясь на никчемные подробности. – На чем?
– Я тебе дам машину. У меня есть – "копейка", – отвечал Сундук. – Старая, но ездит. Ты подъедешь к дому, он тебя увидит, сядет в машину. А ты – привезешь его ко мне. И все. А мне там появляться нельзя. Вилы! – Сундук состроил из пальцев "козу" и ткнул себя в горло. Это меня окончательно убедило.
– Конечно! – с готовностью подтвердил я. – Вилы! – и тоже ткнул его в горло. Он закашлялся.
И ничего мне не показалось странным, кроме одного: почему мы выпили вроде поровну, а он соображает куда лучше меня? А я, соответственно – куда хуже его? Поэтому я снова налил – в тщетной надежде уравнять градус – и предложил:
– Давай! За здоровье твоего сына!
Я не помню, как уснул…
* * *
Но помню, как проснулся. Сундука в квартире не оказалось, зато в холодильнике я нашел пиво: и то и другое было приятно. Я принялся восстанавливать из отдельных обрывков цельную картину нашего вчерашнего разговора – и не смог. Не получалось. Правда, общий настрой был понятен – сработала эмоциональная память. Наконец мне удалось сформулировать несколько частных положений: 1)Сундук – тоже человек, 2)Сундук – глубоко несчастный человек, 3)я могу чем-то помочь Сундуку.
Напившись пива, я снова уснул и проспал до самого вечера…
* * *
– Готов с вами согласиться: человек, дважды просыпающийся в течение одного и того же дня – лентяй и бездельник. Но то было вчера! А сегодня? Сегодня я потерял счет своим пробуждениям! Но это ладно, полбеды. Просыпаться – не так уж и страшно. Но тот ужас, который предшествует засыпанию… Это и не засыпание вовсе! То есть, не то, чтобы постепенно, мягко, с нежными фантазиями… А все, знаете, с кровью, с кошмарами… Я хочу от этого избавиться – и не могу! Ничего не получается. Что же делать?
Незнакомец озабоченно покачал красивой головой и выстукал на крышке стола какой-то стремительный марш. Он был похож на героя-любовника из классического немого кино: этакий псевдоиспанский тип – бездонные миндалевидные глаза, тонкий нос с благородной горбинкой, пухлые чувственные губы, тоненькие острые усики и черные густые волосы, зачесанные назад и щедро набриолиненные. И наряд был соответствующим: сидящий по фигуре смокинг, ослепительно белый пластрон, изящная бабочка и в петлице – алая роза, источающая слабый аромат восточных пряностей.
Честно говоря, незнакомец выглядел несколько странно. Если бы он вздумал ходить по улицам Энска совершенно голым, то привлекал бы куда меньше внимания. И все же в его облике не было ничего надуманного или фальшивого: все настоящее и отличного качества, начиная от негромко похрустывающих крахмальных манжет и заканчивая чистейшей воды голубоватым бриллиантом на мизинце.
