Дмитрий Парсиев
Нифриловая башня
Глава 3. Бегство
К делянке Васька шел болотами. Местность он знал хорошо и выбирал путь так, чтобы чужаку выследить его было предельно сложно. К тому же, видно со страху, он проникся волчьей своей ипостасью как никогда раньше, и на одной заболоченной поляне набродил так, что кого угодно, наверное, сбил бы с толку: откуда след пришел на эту поляну, и в какую сторону оттуда убрался.
Самое же удивительное для Васьки было то, что предельная сосредоточенность на волчьем ходе уже не отбирала у него столько сил как раньше, а даже наоборот. Васька бежал довольно быстро, но при этом был так погружен в это звериное состояние, что не замечал никакой усталости, а только лишь животную радость жизни и движения.
На берег Хонары он вышел, когда солнце стояло еще довольно высоко. Он сменил заговор на копейке с обережной на дорожную, она теперь собирала часть рассеиваемой им силы и возвращала обратно приятным теплом в солнечное сплетение, поэтому он не только не устал, а напротив, чувствовал прилив сил. Васька решил не отдыхать, и к сумеркам уже подходил к куреневой роще, где деревенские мужики артелью валили и заготавливали деловую древесину.
Сейчас на делянке никого быть не должно. Для рубки курени еще рано, работы здесь начнутся не раньше ноября, когда ляжет снег. И все же на подходе он благоразумно сбавил шаг, начал порыскивать, обходя делянку кругом, чтобы почуять, есть ли кто-нибудь здесь.
Убедившись, что делянка давно пустует, он направился к теплушке, в которой мужики во время работ прячутся от холода. В этой невысокой постройке из бревен крытой корой и присыпанной землей, было тепло и влажно. Васька втянул в себя знакомый сырой запах, и почувствовал облегчение. Два дня он здесь отсидится.
Он вынул из-за пазухи копейку и освободил ее из хлебной мякоти. Залеплять нифрил хлебом нужно для того, чтобы тот восстанавливал свои свойства. Он подвесил копейку в юго-восточный угол, и снова перезаговорил на оберег: «Вот тебе новый дом, береги его и тех, кто живет в нем», – получив приказ оберегать Васькино новое жилище, копейка разлила едва видимый в сумерках зеленый свет.
Васька разом ощутил усталость всех сегодняшних тревог и долгого похода, и едва прилегши на полог, сразу уснул. Во сне ему привиделось душистое сено и покос, но длился этот приятный сон недолго. Обережная копейка внезапно появилась в его сонном видении и замаячила зелеными всполохами тревоги. Он тут же открыл глаза и уже в яви кинул взгляд в угол, где висела монетка. В продолжение тревожного сна копейка и наяву излучала те же прерывистые вспышки зеленого света. К теплушке кто-то приближался.
Васька подкрался к двери и обратился в слух. Сначала он почуял не слухом, не нюхом, а звериным чутьем оборотня, и лишь потом услышал, как кто-то наступает на сухие ветки. Этот некто шел прямиком, не разбирая дороги. Так может идти только совершенно уверенный в себе человек или зверь. Урские волки так не ходят даже по своей деревне! Волк всегда ступает осторожно. А вот так, пожалуй, может переть только полянский Вепрь. Васька живо представил себе свирепого оборотня полянского приказного с княжечевой грамотой и приказом забрать Ваську в полянское войско. А затем и услышал сбитое дыхание. Только почему-то это было дыхание совсем молодого человека, скорее даже парня.
Васька заглянул в дверную щель и, наконец, увидел незваного гостя. К его удивлению, это был вовсе не полянский вепрь и не рыжий ловец-лис, а такой же как и он паренек-волк, только в городской одежде. Тот спотыкался, цеплял ногами за коренья, и сам же себя вслух ругал за неуклюжесть. Оно и правда, таких нелепых представителей волчьего рода Васька еще не видел. Он тихо отошел в угол теплушки и слился с темнотой.
Дверь распахнулась, и в посеребренный лунным светом дверной проем ввалился худой, костлявый паренек Васькиного возраста. Даже не верилось, что человек с таким тщедушным сложением способен производить в лесу так много шума. Судя по кожаным накладкам на локтях и коленках, скорее всего подмастерье. Он, как и Васька, был волком, но явно еще очень плохо осознавал свою оборотную сторону. Даже войдя в теплушку, он не почуял Васькиного присутствия.
– ФФФууу. Скажите пожалуйста, я дошел! – паренек громко хлопнул дверью, шагнул внутрь и плюхнулся на полог, не только не увидев Ваську, но даже не обратив внимания на отчетливо видимый в ночной темноте свет обережной копейки. Васька, пораженный такой беспечностью, распахнутыми глазами смотрел, как тот стаскивает с себя сапог.
– Ай, да Акимка. Ай, да сукин сын, – заявил паренек самодовольно, – Старый Фроим, вы-таки можете мной гордиться! – стянутый сапог с грохотом упал на деревянный пол, и паренек начал стаскивать второй. Васька понял, что беспечный горожанин не представляет угрозы, и ему вдруг нестерпимо захотелось его поддеть:
– А кто такой старый Фроим? – строго спросил он, выходя из угла.
– Ай, – паренек от неожиданности подпрыгнул на пологе, ударился макушкой о верхние нары и снова айкнул, теперь уже от боли. Застигнутый врасплох он смотрел на Ваську диким круглым взглядом. Одной рукой он мимодумно продолжал тянуть с ноги сапог, который, правда, никак не поддавался, а другой – тер место ушиба. Выглядел незваный гость глупо и несуразно, Васькина настороженность слетела как шелуха с семечки. Из готового к схватке волка он обернулся на человеческое лицо, и новый вопрос прозвучал уже весело:
– Ну, чего молчишь-то?
– У-ух. Ты чего ж так пугаешь? – паренек разглядел, наконец, и самого Ваську, и то как он из оборотня превращается в обычного человека, понял, что ему ничего не угрожает и обрел дар речи, – Так и заикой можно остаться.
– Ага. А ты чего прешь как бык на плетень? Разве волки так ходят? Я-то, небось, тоже струхнул. Никак по мою душу приказны… – Васька понял, что сболтнул лишнего и прикусил язык.
– Да ладно, чего там, – паренек расплылся в понимающей улыбке, – Я тоже сюда не за дровами пришел. От самого Невина драпаю от войскового приказа. Акимка меня зовут.
– Васька, – просто сказал Васька. Парни пожали руки, продолжая с любопытством друг друга разглядывать. На душе у обоих отлегло, все-таки вдвоем от войны прятаться веселее.
Васька чуть ли не с умилением глядел, как его новообретенный подельник по отлыниванию от военной службы набивает брюхо хлебом и репой из отцовского узелка, и все же недавно разбудившее его чувство тревоги никак не могло улечься, продолжая шевелиться в закоулках сознания.
– Я слышал, под Невином ловцы шарят. За тобой часом никто не шел? – спросил он.
Акимка перестал жевать, припоминая, как бежал из родного городка.
– Да уж, не спрашивай. Я думал все, хана Акимке. Обошлось. Хотя, правда, шли за мной ловцы… – Акимка увидел, как у Васьки округляются глаза и поспешил добавить, – Так обошлось же. Видно отстали где-то…
Васька покачал головой с недоверием.
– Ты, Акимка, не обижайся, но по лесу ты шел как лось во время гона. Ты за собой след оставил шириной в нижеградскую столбовую дорогу. Уверен, что ловцы отстали?
Акимка окончательно отложил надкушенный кусок репы и стал вдумчиво припоминать свой путь, но ответить он так ничего и не успел. Обережная копейка сама дала ответ, снова замаячив вспышками света.
Васька прижал палец к губам, давая Акимке знак молчать, и подошел к двери. Едва он прислушался, как тут же стало совершенно ясно, худшие его опасения сбылись. Он услышал, как в лесу за делянкой всхрапнула лошадь, и тут же почуял еще одно чужое присутствие с противоположной стороны. А потом еще одного, уже от реки.
Несколько конников со знанием дела перекрывали все пути отступления и сжимали кольцо окружения. Васька понял, что их обложили, бежать уже бесполезно. Акимка осторожно подошел к Ваське, и, не решаясь спросить вслух, тронул Ваську вопросительно за плечо.
– Эх, Акимка, Акимка, – прошептал Васька, – Дурачина ты городская. Сам попался, и меня за собой потянул. Обложили нас по всем правилам волчьей охоты.
Акимка хоть и был городским олухом, но при этом все-таки оставался Волком. Он тоже, наконец, почуял приближение Лисов, исконных недругов, для которых охота на Волков была родовой мастерой чуть ни с древних времен. На лице Акимки отразилось неподдельное страдание. Однако он, к своей чести, хоть и был до полусмерти напуган, в страшную минуту повел себя достойно:
– Вась, слушай, – зашептал он с жаром, – Они ведь за мной шли, пусть уж меня и забирают. Про тебя-то они не догадываются. Ты спрячься здесь, а я их отвлеку. Может для тебя еще обойдется все.
Едва успел Акимка это проговорить, как снаружи раздался насмешливый, приглушенный как у любого оборотка голос:
– Эй, кто в теремочке живет? – в ответ на незатейливую шутку с другой стороны теплушки послышался такой же глухой смех, – Вылазь крот, ты попался!
– Ну все, Вася, – голос Акимки был наполнен страхом и вместе с тем решимостью, отчего звучал почти торжественно, – Прячься, я выхожу.
А затем Акимка решительно распахнул дверь и вышел на улицу, как был в одном сапоге, второй он держал под мышкой. Васька понимал, что прятаться в малюсенькой теплушке бесполезно, если Лис зайдет сюда, обнаружит непременно. Он припал к дверной щели и в лунном свете отчетливо разглядел конного Лиса, владельца насмешливого голоса.
Человек и его оборотень со стороны видятся одновременно как два наложенные друг на друга образа. При этом, если сосредотачивать внимание на человеке, то человек виден ярко, а зверь – блекло и призрачно, а если перевести внимание на оборотня, то призрачным и блеклым видится сам человек.
Васька сейчас, конечно же, разглядывал именно оборотня. Это был довольно старый Лис. Некогда рыжий мех побурел и перебивался серыми седыми клочьями. Желтые клыки угрожающе скалились, а злые черные глазки беспокойно и непрерывно бегали с предмета на предмет, ни на чем подолгу не останавливаясь. Затаив дыхание, Васька ждал, что будет дальше.
Выйдя на улицу, Акимка начал разыгрывать настоящее представление. Сделав вид, будто только что проснулся, он зевнул во весь рот и почесался:
– Здра-асьте, дяденька, – протянул он сонным голосом, – Вы никак за куренем приехали? Так рано еще. Рубщики сюда только на следующей неделе придут. А меня вот наперед послали, чтобы я тут все подготовил. Дров натаскать, воды наносить, двор подмести. Вы опосля приезжайте, когда артельщики здесь будут…
Злые глазки Лиса вперились в Акимку:
– Ты что, щенок, зубы мне вздумал заговаривать? – старик засмеялся ледяным смехом, – Эй, Мегул, давай-ка сюда. Волчонок возомнил себя хитрей старого Лиса.
На зов старика к двери теплушки подъехал еще один конный Лис, намного моложе первого, и, судя по схожести черт, мог сойти за его сына. Как и старый, молодой Лис был по-охотничьи одет в короткую меховую куртку и шапку с волчьим хвостом, недвусмысленно указывающую на род его занятий.
– Ты слышал, что он говорит? Предлагает нам «опосля» приехать. А, Мегул, может мы «опосля» приедем? – теперь уже оба Лиса смеялись в голос.
– Так с меня-то какой спрос? – Акимка упорно продолжал ломать дурака, – Мне-ж еще даже пятнадцати нету. Я за мужиков решать не могу…
– Я вижу, что тебе пятнадцати нету, – зло оборвал его молодой, – Зато к весне будет. А значит, ты годен к воинскому призыву. Я правильно говорю, отец?
– Все верно, Мегул. И Волчонок тоже об этом знает, только прикидывается, – старый Лис сверлил Акимку колючим взглядом, – То-то он бежал от самого Невина так, что пятки сверкали. Ну да ничего, от нас еще ни один Волк не уходил. Ну-ка, Мегул, опутай его.
Мегул спешился, завел Акимке руки за спину, ловко накинул на запястья ремешок и затянул.
– Готово, отец. Давай кликать Фидола, да поехали, а то до утра из этого леса не выберемся, – Эй, Фидол! – закричал он в сторону реки, – Ты где там застрял? Мы Волчонка взяли уже.
– Эк, ты быстрый, – осадил Мегула старый Лис, – Надо коням отдых дать. Они у нас с утра без хорошего продыху по лесам мимо троп скачут. Вон и теплушка есть. Здесь переночуем, а поутру тронемся.
У Васьки от этих слов внутри все обмерло. Как только Лисы сюда зайдут, его тут же обнаружат. Но тут Мегул заспорил с отцом, подав ему сумасшедшую надежду на спасение:
– Да ты что, отец. Я в эту волчью нору не полезу. Мы тут за ночь псиной провоняем… потом неделю не отмоемся, – старый Лис засмеялся, посчитав шутку удачной, – У тебя же есть на запас пятнашка нифрильная. Наговорим ее, и лошадки сутки еще бежать будут без устали, хоть до самого Загорска.
– Все-т ты знаешь. Ишь, предусмотрительный какой. Пятнадчик этот потому и на запас, что на крайний случай, – старик наставительно поднял палец, – А ты хочешь его за ночь опустошить. А мало ли что случись? А нам и надеяться будет не на что!
– Да что тут случись, отец? Зверь сейчас жирует перед зимой. А волков бояться, в лес не ходить, – последние слова показались Мегулу совсем уж смешными, и он залился глухим гавкающим смехом оборотня.
– Ну, может и твоя правда, сын, – старый Лис не стал спорить, было видно, что он прикидывает что-то в уме, – Вепревы приказники в этих местах недолго простоят. Успевать надо, пока нам по две с половиной копейки за волчонка платят. Ну, где там Фидол?
На освещенную луной поляну перед теплушкой выехал еще один всадник. Острые скулы и нос выдавали в нем родственника двух первых. Он подвел коня к связанному Акимке и стал разглядывать его пристально, будто что-то в его облике вызывало в нем недоверие.
– Так вы только одного Волчонка взяли? – спросил он, наконец.
– Отец, ты видел, да? – Мегула от возмущения перекосило, – Мало нашему Фидолу, что мы поймали Волчонка, пока он прогуливался у реки. Наш Фидол полагает, мы должны были отловить целый выводок, – он скривился в усмешке, – Извини, дорогой брат, что не угодили. Волчонок, пока сидел в своей норе, не успел расплодиться, – очередная шутка собственного сочинения показалась Мегулу настолько смешной, что в какой-то миг Ваське показалось, тот свалится с лошади.
– Я смотрю на тебя, брат Мегул, и прям завидую, – в отличие от горячего своего брата, лицо Фидола настолько ничего не выражало, что казалось неживой маской, – Какая у тебя самодостаточная личность! Сам шутки придумываешь, сам над ними смеешься. Тебе и общества не надо.
Мегул тут же перестал смеяться, его настроение переменилось с той внезапностью, с которой задутая свеча, меняет свет на темень. Он зло зыркнул на брата:
– Твоего кислого общества, Фидол, и впрямь могло бы быть поменьше.
– Ну хватит, – вмешался старый Лис, видя, что сыновья опять готовы сцепиться на пустом месте, – Что ты там говорил про второго Волчонка, Фидол?
– Есть еще один след, – сообщил Фидол своим бесцветным голосом.
– Тебе не померещилось, дорогой брат? – снова вскинулся Мегул.
– Нет. Другой след оставлен раньше, несколько часов назад. И в отличие от этого, – Лис кивнул в сторону Акимки, а на его губах скользнула змеиная усмешка, – Неплохо запутан.
– Ну, и где же этот второй Волчонок, Фидол? – спросил старик, – Ты распутал след?
– Я же сказал, след запутан хорошо, и успел остыть. Так что… где засел второй волчонок, мы спросим вот у него, – не спуская с Акимки холодного взгляда, Фидол достал из-за пояса витую плеть и покачал ее в своей руке.
Предчувствуя скорую забаву, Мегул, тут же забыл о разногласиях с братом, соскочил с коня, зашел Акимке за спину и сдернул с него куртку. Поскольку руки у того были связаны за спиной, куртка не упала, а повисла, оставшись одетой рукавами на запястьях.
– Сейчас мы немного повеселимся, а ты нам все расскажешь, Волчонок, – настроение Мегула опять мгновенно переменилось.
– Да один я здесь… – снова начал было отвираться Акимка, но убедительности в его словах больше не ощущалось, – …это я к реке бегал. Я ж говорю, воды мне надо было наносить, дров насоби…
Плеть со свистом опустилась ему на плечи и договорить он не смог. Кровь отлила от его лица. На ногах он устоял, но стал бледен как полотно. Нанеся первый удар с коня, Фидол не стал торопиться, нарочито медленно спешился и подошел к Акимке, держа готовую к удару плеть на отлете.
– Ну-ну. Волчонок решил показать себя храбрецом. Это радует нас, правда Мегул? А моя плеть так истомилась по волчьей шкуре… – Фидол подошел к Акиму вплотную и смотрел в упор, – …теперь она разгуляется. Если конечно, ты не захочешь сказать нам, в какую нору залез второй Волк?
Акимка понимал прекрасно, что отвираться бесполезно, только себе же хуже сделаешь. Но страх быть пойманным пропал, потому что его и так уже поймали. А вместе со страхом ушли и сдержанность, и даже досада на собственное ротозейство, что попался сам и подставил Ваську.
В Акимке начало подниматься новое и доселе незнакомое чувство, чистое и спокойное. Холодная волчья злость, не направленная на кого-либо, а та природная злость зверя, которая заставляет биться за жизнь даже тогда, когда это видится бесполезным. Акимке вдруг стало на душе легко и спокойно. Он больше не боялся и не пытался отвести взгляда от бегающих лисьих глазок, смотрел прямо, как подобает свободному Волку.
– Ты не будешь забивать меня своей плетью, потому что жаден и хочешь получить деньги, – сказал Акимка незнакомым ему самому отрешенным голосом, – И ты надеешься взять меня на испуг, так как сам ты труслив, и на моем месте уже бы наложил в штаны.
– Зря ты это сказал, – с некоторым удивлением процедил Фидол и отошел на пару шагов раскручивая плеть. Следующий удар был таким хлестким, что у Акимки подкосились колени. Только чистая как морозное небо злость позволила ему удержаться на ногах.
Васька, не отрываясь, смотрел в дверную щель. Он видел, как после третьего удара Акимка рухнул на колени и понял, что тот твердо решил его не выдавать. Он наслышан был как несдержаны бывают Лисы в гневе. И если не забьют до смерти, то здорово покалечат. При этом он так же прекрасно понимал, что его самого они потом все равно найдут. Продлевать эту пытку не имело смысла. Васька набрал в легкие побольше воздуха, и когда лисова плеть уже начала раскручиваться для нового удара, Васька зажмурился и закричал:
– Не бейте его. Я здесь. Я выхожу.
– Остановись, Фидол, – тут же вмешался старик, хотя голос его был строг, в нем чувствовалась гордость за отпрыска, – Сам знаешь, что бывает, когда ты даешь волю чувствам. Ты был прав. Здесь еще один волчонок.
Васька понимал, что времени у него нет. Он подскочил к обережной копейке, и уже протянул было руку, чтобы снять ее с сучка. Но в последний миг передумал.
– Копеечка, копеечка, – зашептал он скороговоркой, – Передай моим родителям, что забрали меня Лисы и отдадут за нифрил в полянское войско.
Он знал, что его слов копейка передать не сможет, но сможет передать заложенный в нее заряд чувств. Васька вышел из теплушки и покорно подставил Мегулу руки для оплетки. Все напряжение прожитого придавило его разом, и им овладело вялое безразличие. Отстраненно смотрел он как старый Лис высвободил из-за ворота висящую на груди деревянную облатку, взял в руки, и та со щелчком распахнулась как раковинка. Внутри облатки оказалась большая пятнадцатикопеечная монета, разлившая в ночной тьме вокруг себя довольно яркий зеленый свет. Таких крупных монет Васька раньше не видал.
Старый что-то тихо пошептал, и свет от монеты перестал рассеиваться во все стороны, начав собираться в одно плоское световое пятно. Некоторое время световое пятно колебалось, будто по нему проходили волны как от брошенного в воду камня, а затем застыло, сложившись в светящуюся карту местности, где разными оттенками зеленого стали видны горы, реки, озера, неровные пятна поселений, ниточки дорог и даже мигающая яркая точка их собственного местоположения. Старый Лис разглядывал в карту, ведя по ней пальцем, видимо рассчитывая наилучший путь до Невина.
Акимка к тому времени боль перетерпел и поднялся на ноги. Он холодно наблюдал за старым Лисом, и когда тот захлопнул свою облатку, скрыв световую карту, ни с того ни с сего произнес негромко, но четко:
– И навигатор-то у вас каменный, и орбитальные спутники-то у вас поди-ка деревянные.
Глава 4. Акимка
Раньше Аким и представить себе не мог, как это дико неудобно бежать по ночному лесу со связанными за спиной руками. Но Лисы торопились и гнали ребят на пределе их сил. Он часто падал, и тогда следовали крики, ругань и щелчки плети. Он поднимался и бежал дальше. Толи от усталости, толи от невозможности что-то рассмотреть прямо перед собой, темень в лесу – хоть глаз коли, перед его внутренним взором стали плыть необычайно яркие образы из его жизни. В какой-то миг он даже полностью ощутил себя в мастерской деда, где проводил вместе с ним большую часть своего времени.
«Карамба и гигабайт чертей. О, еще одно новое старое слово вылезло: „гигабайт“. Любопытно, что оно значит? Мера счета чертей? В каком-то смысле отзывается, да, чертей можно мерять и гигабайтами, но… нет, навряд ли… можно бы спросить у деда. А может ответ и сам придет постепенно. Так часто бывает. Вылазит какое-нибудь совершенно непонятное и немыслимое слово. Ну, например, „телефон“ какой-нибудь.
Ходишь потом целыми днями и думаешь, что такое этот телефон? Деда достаешь, хотя и знаешь, от него не допытаешься. Он одно только вечно и повторяет: „Все есть в твоей памяти, вспоминай сам“, – ну, и ходишь, вспоминаешь. Бывает, по несколько дней мучаешься. А потом вдруг бац, и вспомнил!»
Аким в очередной раз зацепил ногой за корягу и с размаху шлепнулся на землю. Не имея возможности подставить связанные руки, упал болезненно. Он отплевывал попавшую в рот землю, вынужденно возвращая себя в действительность.
– Это вообще Волк или кто? – кричал несдержанный Мегул, – Или он расшибет себе башку, пока добежит до Невина, или я сам его прикончу. А, отец, нам что-то дадут за мертвого Волчонка?
– Мегул, ты совсем дурак? – вмешался Фидол, – За мертвого Волчонка тебе дадут встречу с палачом. Ты забыл, что находишься в землях клятого волчьего князя?
– Вы бы руки ему развязали, а? – просительно предложил Васька, он воспользовался остановкой, чтобы перевести дух и тяжело оперся о дерево. Видеть, как мучается Акимка, ему было еще тяжелее. На удивление, старый лис согласился.
– Да, Мегул, леший тебя закрути. Развяжи ему руки. Куда он денется от нас. А то мы и впрямь хлопот с ним не оберемся.
Теперь бежать стало немного легче, но все равно очень тяжко. Аким очень-очень сильно вымотался. Превозмогая усталость, он разлепил спекшийся рот и попытался было требовать, чтоб Лисы и Ваську развязали, но получил в ответ только плетью по спине. Ему хотелось упасть и не вставать больше, и пусть проклятые Лисы забивают его до смерти. Но Аким понимал, тогда они убьют и Ваську тоже, им ведь нельзя будет оставлять живого свидетеля. Аким сжал зубы и дал себе слово, что будет бежать столько, сколько понадобится. Образы прошлого опять поплыли перед глазами.
…Да-а, с телефоном тогда вообще случай забавный получился. Ему это слово уже несколько дней покоя не давало. И вот он как-то проснулся утром с предчувствием, что еще немного, и вспомнит, что такое этот «телефон». Они с дедом в тот день сидели в его мастерской. С утра он сунул Акимке лопнувшую втулку от колеса, и дал задание изготовить такую же. Аким снял размеры со втулки и рассчитал диаметры начальной заготовки. При обжиге курень сама по себе усыхает в два с половиной раза, и самое главное здесь рассчитать так, чтобы размер внутреннего диаметра готового изделия после обжига совпал с размером образца.
Он так увлекся работой, что совсем перестал думать про телефон. Когда заготовка была готова, развел огонь в духовке и начал обжигать. Время от времени доставал, смазывал куреневой смолой и снова отправлял в духовку. Для обжига его нужно несколько раз обмазывать, тогда изделие будет не хрупким. Дед в это время по своему обыкновению мастерил очередную хитроумную штуковину, бесполезную в хозяйстве.
Дед, он вообще большой выдумщик и мечтатель. Делает вещи, назначение которых ему одному понятно. Хотя, возможно и ему непонятно. Потому что бывает так, промучается он с какой-нибудь загогулиной несколько дней, потом посмотрит на нее, будто впервые видит, повертит в руках, хмыкнет и в огонь швырнет, и при этом слова не скажет. Аким решил попытаться выпытать у деда, что он там опять мастерит, покуда очередное изделие не полетело в огонь:
– Деда, что опять мастыришь?
– Да вот. Хочу снова пружину попробовать… – отвечает дед.
– Так уже сколько раз пробовал. Невозможно из древесины сделать пружину.
– Ну, металлов в этом мире все равно не существует. Но, я смекаю, тут главное меру обжига соблюсти и количества смолы.
– А зачем тебе пружина? – спрашивает Аким.
– А вот видишь здесь у меня малюсенький молоточек, он будет от пружины приводиться и стучать вот по этой каленой дощечке. И звук будет такой: динь-динь-динь-динь, – говорит дед, стучит молоточком по дощечке и поясняет, – Только с большей частотой.
– Да-а. Для хозяйства ценнейшее изделие под названием динь-динь-динь-приспособа.
– Без тебя, малец, разберусь, что для хозяйства надобнее. Да ты втулку свою проверь, не слышишь, гарью понесло.
– Ах, – вскрикивает Акимка и бросается к духовке. К счастью, пережечься заготовка не успела. Он ловко ухватил ее щипцами, достал и начал привычными движениями наносить смолу. В общем, пока он дожигал заготовку, да полировал от окалины, выкинуть успел из головы дедову забаву.
Как вдруг слышит звук такой, как будто знакомый или напоминающий что-то издается из того угла где дед сидит, мелодичный такой на высокой частоте: дззззззззззззззынь-дззззззззззззззынь. Акимка совершенно мимодумно, держа в щипцах раскаленную втулку, поднес ее к уху и сказал: «Алло». И сообразить-то толком не успел, что опять ляпнул, а дед уже тут как тут, из своего угла говорит таким сахарным голосом и с откровенной издевкой:
– Это я, дедушка Фроим, звоню своему непутевому внучку, который, кажись, вспомнил, что такое телефон, – хохотали они тогда с дедом до икоты.
Акимка с удивлением для себя отметил, что довольно большой отрезок пути пробежал, ни разу не споткнувшись. Он стал думать о возможных причинах этакой странности, пока, наконец, не осознал, что не спотыкается он, потому что видит тропу! Аким глянул на небо, но оно было совершенно черным и не подавало никаких признаков рассвета. Темень по-прежнему стояла непроглядная. Он повернул голову к бежавшему рядом Ваське, и с еще большим удивлением убедился, что и его видит очень хорошо.
Васька почувствовал Акимкин взгляд и поглядел на него в ответ. В отличие от самого Акима, он сразу понял, что с ним происходит, усмехнулся и не столько проговорил, сколько весело пролаял на бегу:
– Что Акимка, сам не заметил, как обернулся на Волка?
Смысл сказанного доходил до Акима медленно, будто наброшенная на разум пелена мешала ему связно думать. Да он вообще теперь думал по-другому! В этом новом, неизвестном доселе состоянии слышать и четко различать тысячи запахов и звуков было настолько естественным и само собой разумеющимся, что не вызывало даже тени удивления! А он слышал и обонял окружающий лес настолько полно и точно, что мог безошибочно определить мышей, птиц и прочее зверье, притаившееся или удирающее от стука копыт лисовых лошадей!
Осознав это, Аким испытал, пожалуй, одно из самых сильных потрясений в своей жизни. И толи с перепуга, толи от переизбытка чувств, тут же выскочил из этого нового восприятия в обычное человеческое. Возврат к привычному состоянию оказался поразительно неприятным. И не только потому, что Аким тут же утратил звериную остроту своих чувств, а даже в большей степени, потому что он утратил и ту животную легкость и раскрепощенность движения, дававшую ощущение полета. Дыхание потеряло глубину, а ноги снова начали цепляться за коряги. Навалилась усталость и вернулась тягучая боль в мышцах. И опять поплыли образы воспоминаний…
Все эти слова из «прошлой жизни», как их называет дед, начали приходить к Акимке довольно рано. Родители, правда, относились к этим вещам как к забаве, не более. Акима брякнет что-нибудь этакое, мать рассмеется, отец в усы хмыкнет. Но когда они умерли и Акимка переехал жить к деду, все изменилось.
И началось все чуть не в первый день после переезда в дедовский дом, которого он до этого раньше видел пару раз всего, да и то мельком. Они тогда сели с дедом обедать, а ложка так лежала, что дотянуться до нее маленький Акимка не мог. Попросить деда подать ему ложку Акимка стеснялся и сидел, ожидая, пока тот сам догадается. Но дед почему-то не видел его затруднения, как ни в чем не бывало наяривал кашу, да еще причмокивал от удовольствия.
Потом уже гораздо позже Акимка понял, что дед всего лишь хотел, чтобы он преодолел свою стеснительность. Но в тот раз он как дурень сидел и не мог из себя слова выдавить. И не придумал ничего умнее, как зачерпнуть кашу прямо рукой. Как на грех кашу до рта не донес, и вся она так из щепотки на стол и вывалилась.
Акимка испугался, конечно, что сейчас ему от деда влетит. Но дед совершенно не разозлился, и как будто наоборот даже обрадовался. Акимка потом уяснил, что все его промахи и ошибки у деда исключительно веселье вызывают, а в тот раз он впервые увидел его беззлобную, но ехидную усмешку, которая с тех самых пор сопровождала все их общение:
– Акимка, ты что, нелюдь что ли, кашу руками кушать? – говорит дед с таким довольным видом, будто ложку меда только что в рот отправил. Акимке же прямо сказать, не до веселья было, отец бы за такое подзатыльник отвесил и из-за стола выгнал. И видать с перепугу у него случился очередной случай воспоминания:
– Нет, дедушка, я не нелюдь. Я инженер-технолог!
С тех самых пор у них с дедом повелось что-то вроде игры, в которой он вспоминал прошлую жизнь, а дед ему в этом помогал. Еще дед говорил, что Акимка такой не один, и, есть другие люди, что помнят прошлую жизнь, как это называет дед, на «Старшей Сестре». Дед вот тоже помнит…
