Дмитрий Ланев
Черта оседлости
Про племянника сказал одно:
– Собрал рабочих, сказал, что кто хочет воспользоваться любезным предложением свыше, могут идти домой. Зарплату получат, если деньги останутся. Но пока есть заказы, лучше думать о своем кармане. Так что, домой никто не ушел. Пока работают, племянник им какие-то бумажки выписал, чтобы ездить могли, маски выдал, спиртом руки моют. Хотя сам дергается: у него все крупные заказчики – бюджет. Предупредили, что уходят на каникулы, согласно распоряжению.
Выговорившись, Гернштейн стал способен выслушать соображения Старцева об эволюции.
– Начнем с homo erectus – человек встал с четверенек. Потом он стал homo sapiens – начал шевелить извилинами. А в прошлом веке миру был явлен homo советикус, но это локальное явление, может быть, проба на прочность. Ну а теперь все идет к тому, что вывелся homo пандемикус.
– И в чем разница, – спросил Гернштейн.
– Разница есть. Хомо советикус был счастлив, получал удовольствие от ощущения себя винтиком, частью большой системы, грандиозного механизма, достающего до луны. Он был счастлив жертвовать собой, близкими, всем дорогим ради величия системы. Не лидеров нации, заметь, не ЦК – всей системы. Этим он отличался от хомо сапиенс. Тот был упертым первопроходимцем, рыскал везде в поисках наживы и придумал, что кольт делает людей равными, то есть творит чудеса.
А хомо пандемикус – он помешан на безопасности, самолюбовании, неприкосновенности тела, заметь, не личности – тела. Доиграются, «большой брат» обеспечит им безопасность, в первую очередь – от самих себя. Никто не уколется, не обожжется, не посадит занозу при выстругивании рогатки. Забудьте про «Эмиля из Ленеберги» с его ножиком в пять лет. Не положено в пять лет иметь ножик – опасно.
И это не волчья стая. И не Тимур с командой. Это даже клеткой назвать нельзя. Это улей. Знаешь, в улье, функционал рожденной пчелы зависит от температуры. Если в улье не хватает, например, рабочих пчел, то те, которые отвечают за развитие личинок, то ли нагревают их, то ли охлаждают до той температуры, когда рождаются именно работяги. Вот – пчелы умеют, а человек долго вокруг этого бродил, на звезды поглядывал. И тут на тебе, какой удобный случай – вирусишка расшалился. Как бы сказал сейчас Вольтер: если бы вируса не было, его следовало бы выдумать.
– А дальше то что?
А дальше трудный путь в гору. Сначала встать с четверенек, потом пошевелить извилинами. Потом, наверное, не обойтись без того, чтобы встать плечом к плечу… Но как тут встанешь, если социальная дистанция?
– Да, замкнутый круг. Какая-то социальная магия.
– Это не магия, не выдуманный круг мелом на полу против нечисти, это реальная черта оседлости. Проведенная по живому, узаконенная.
– Да, помолчав, ответил Гернштейн, – черта оседлости. Рыбьи глаза чиновников. И овчарки.
Поговорив с Гернштейном, Старцев поднялся, но был остановлен очередным звонком. Это был Вячеслав, спросил:
– Ты как, в маске?
– Нет.
– И я нет, – удрученно ответил Вячеслав, – не достать. Ни в одной аптеке нет. Нашел в интернете по полтиннику за штуку. И то, только завтра доставят.
– Вернусь, свою отдам. У меня, похоже, многоразовая.
– А ты сам как?
– Пока не решил. Анна уверяет, что маска необходима, но не достаточна. Для полной безопасности нужно спрятаться, запереться, общаться только по телефону и сетям. С тревогой прислушиваться к шуму подъезжающих машин и шагам на лестнице: вдруг – врачи за соседом.
– Ну, ты прямо апокалипсис рисуешь. Это в тебе культурное наследие прошлого вскипело – прямые ассоциации с тридцать седьмым. А Анна правильно делает – не столько о себе думает, сколько о других. Кто его знает, этот вирус, на что он способен.
Старцев ответил:
– Это не я прошлое вспомнил. Но во времена культа враг был очерчен, он был назван, был виден, у него было тело и язык. Его можно было сторониться. Во времена культа простодушным людям можно было рассчитывать, что врагов рано или поздно всех выловят и накажут. И был шанс остаться вне всех этих процессов врачей, профессоров, даже избежать раскулачивания можно было, отдав все подчистую в колхоз.
А теперь – враг-невидимка. Он везде, куда укажет информированный товарищ начальник. Покажет на тебя, и ты станешь врагом самому себе, потому что сказано «80 процентов переносят бессимптомно». Пе-ре-носят, несут угрозу другим, враги обществу.
– Твоя версия понятна, но…, – Вячеслав подбирал слова, – но не могут же все люди во всем мире, в самых что ни на есть развитых демократических странах ошибаться.
– Что будет с людьми – довольно понятно, – резко ответил Старцев. – По крайней мере – в обозримом будущем. Это ведь первый опыт, первая репетиция, когда чиновники щелкнули пальцами, и весь мир встал. Кто-то в очередь за гречкой, а Вера, вот, прилететь не смогла. А хотела. Интересно, как они будут жить, все эти люди – с пониманием, со знанием такого будущего. И как они могут забыть … о своем будущем?
– Ну, не думаю, что все так плохо. Создадут вакцину, будем прививаться, как от гриппа.
– Ты думаешь, – спросил Старцев, – это последний вирус? Ты же знаешь, эти вирусы сейчас, как в восточных сказках – в каждой лампе по джину. Только потри и скажи: хочу, чтобы весь мир стоял на задних лапках.
– Все-таки как-то не верится. Не те времена, чтобы вот так просто все объяснялось.
– А ты вспомни, как часто мы не верили. Мы не верили, когда в 79-ом вошли в Афганистан, не верили, когда оказались в Сирии, можем не верить в пандемию, не будем верить, когда скажут, что пандемия закончилась, мы теперь никогда ни во что не будем верить. А между тем, это все было и есть: Чехословакия, Афганистан, Сирия, болезни, безграмотность. Но теперь мы никогда ни во что не будем верить. Я даже не знаю, возможен ли теперь бог?
– Мы, это кто? – осторожно спросил Вячеслав.
Старцев рассмеялся:
– Да, тут ты меня подловил. Вовремя тормознул. А то я увлекся, начал проповедовать. Ну, ты знаешь за мной этот грешок.
– Знаю, согласился Вячеслав, – и добавил печально, – как и то, что ты обычно оказываешься прав.
– Знал бы ты, как меня это тяготит, – сказал Старцев. – А так иногда хочется постоять за гречкой.
– Привязался ты к этой гречке. Полезный продукт, между прочим. Наталья считает, не реже раза в неделю надо есть…
Вячеслав бы еще продолжил делиться кулинарными правилами жены, но Старцев быстро попрощался:
– Все, пока, Вера звонит. Вернусь, привезу тебе маску.
Разговор с дочерью был лишен многоходовых рассуждений и сантиментов. Вера сообщила, что вылететь не получится, что она остается в Университете, подработка в кафе накрылась, но она рисует и продает рисунки в интернете, так что жить есть на что. И она, совсем как Гернштейн, негодовала по поводу объявленных выходных.
– Я понимаю, бюджетники сидят и радуются, им хоть что то, да перепадет. А частный бизнес? Это ведь крест на частном бизнесе, особенно мелком! И почему люди так равнодушно на это смотрят:
– Да, согласился Старцев, – реакция населения выглядит странной и неестественной: ему набрасывают петлю на шею, а он вертит головой и удивляется, как какой-нибудь художник: «Надо же, с помоста видно дальше!». Наверное, это такие художественные наклонности нашего человека – никогда не преобразовывать картину мира, а только живописать ее. Ну а художник, хороший художник, обычно бывает беден.
Вера секунду помолчала, как она обычно делала, услышав подобную сентенцию от отца, чтобы запомнить, и на досуге осмыслить, и продолжила о своем:
– У нас тут группа образовалась – за ограничение ограничительных мер. А заодно и мер контроля. А то некоторые чиновники снова подняли голос в пользу поголовного чипирования, мол, это всегда актуальный паспорт здоровья. Поднялась температура – и в магазин уже не пускают, или в кино. Вроде, удобно, но как-то стремно.
Старцев согласился и добавил от себя:
– Удобно, но стремно. Все-таки, Вера, мечты сбываются, и желанное достигается обычно через преодоление препятствий, из которых высокая температура – самое незначительное. Чипирование, это удобно, и весь мир будет твердить, что оно необходимо. Но чипирование – это первый шаг к отказу от мечты. Представляешь, захочешь поехать на Стоун Хендж посмотреть, а тебя в автобус не пустят. Смотри, скажут, издалека. А лучше по телевизору.
– Они что, чиновники, которые это предлагают, идут на поводу у паникеров? – спросила Вера.
– Нет, они не идут на поводу. Они держат поводок.
Вера хмыкнула:
– Я это запишу. Это пригодится.
– Запиши. А я проедусь до дачи. И по окрестностям. Скучно в городе, а ведь весна.
– Будь осторожен, папа. И пришли фотки, как там, наша беседка. Я так скучаю по нашим чаепитиям. По маме…
Старцев обещал. И даже обещал покрасить беседку к концу «этой всемирной неразберихи».
Трасса, нагретая дневным солнцем и вычищенная шинами автомобилей, была сухой. Старцев легко объезжал грузовики и малочисленные легковушки. Когда пришлось свернуть на грунтовку к даче, стало сложнее. По обочинам, в канавах и в лесу еще лежали пятна снега, невидимые колдобины взрывались под колесами смесью грязи и льда. Темная туча, на трассе приходившаяся по правую руку, оказалась за спиной и догоняла.
– Успею, – решил Старцев, и погнал вперед, намереваясь проехать кружным путем, посмотреть на просторные, еще рыжие луга, на стремительную из-за половодья Лугу.
Он был один на дороге. Рокот двигателя тонул в осиновой и березовой поросли по сторонам, ели стояли вторым рядом, как взрослые за спинами детей на линейке первого сентября. В поросли с ветки на ветку порхали мелкие пичужки, а там, под елями, в сумраке и сырости, и проходила главная лесная жизнь, изредка высовывающаяся на дорогу удивленной лосиной мордой. Старцев знал, что, как горожанину, ему не познать тот мир. Но он ощущал его присутствие, и радовался тому, что, родившись горожанином, не утратил этого чувства. Точнее, снова обрел его.
Может быть, именно так и приходят к служению… богу ли, людям ли, – подумал Старцев, – не умея иначе назвать то главное, что стоит над человеком, и частью чего человек является, что заставляет его следовать своим, для одного него предначертанным путем.
Вечером того же дня Гернштейн позвонил Вячеславу:
– Наш свободолюбивый строптивец не отвечает.
И обеспокоено:
– Черт понес его в такую погоду!
– Может, у него телефон разрядился, а электричество отключили. МЧС смс-ку прислало, по области ураган, снежные заряды.
– Ну, будем надеяться, что все обойдется.
Позже, через две недели – столько понадобилось времени, чтобы найти, опознать и привезти в Петербург тело, Гернштейн пересказывал последние слова, услышанные от Старцева.
– В его голосе было удивление. И восторг, – тихо говорил Гернштейн. – Он заехал в какую-то деревеньку, а дальше цитирую: «Дома вроде жилые, но все кособокие какие-то. Как будто кепки, надетые набекрень. Вот именно так: деревья в садах уже кучерявятся, и крыши над ними, как кепки на непослушных вихрах – набекрень. Вот она – Россия! Кособокая, кривая, но лихая!»
Эмоций похоронам придавали красные глаза дочери в айпэде Вячеслава – вылететь из Лондона ей не удалось. Студенты стояли стайкой поодаль, как грачи. Вячеслав разливал в пластиковые стаканчики. Наталья раздавала бутерброды с сыром. Да еще Анна, влюбленная в скрипку, медленно водила смычком, исторгая заунывные звуки, какие мог бы издавать ветер в коридорах учреждения, в просторечье именуемом небытием.
2020
