Дмитрий Красько
Примат воли

– Больше, – уверенно заявил Копер. – Там за десять тысяч перевалило. Я тогда весь в крови был, словно сам в битве участвовал.

– Да и я не лучше. Хорошо, что до воинов Ксеркса сумели его сыскать. Если бы его труп к борту корабля приспособили, то мало, что от него осталось бы. Вся премудрость Великих не сумела бы его оживить. Кстати, кого персы царю вместо Леонида тогда подсунули?

– Не помню, – растерялся Копер.

– Да и не важно. Важно, что наш Леонид и в тот раз нам достался, – Доктор вынул руку из разреза, обтер ее насухо тряпкой. – Ну, вот и все на этот раз. Довольно легкая смерть, а потому и легкое возвращение. Дай-ка мне, Копер, мертвой воды – порез зарастить.

Большеголовый послушно метнулся к противоположному ряду столов, наполнил мензурку сине-зеленой мутноватой жидкостью и протянул Доктору. Тот принял склянку, опустил в нее какой-то предмет, весьма похожий на ружейный шомпол, вынул и провел им по тому месту на груди покойного, где делал надрез. После чего удовлетворенно вздохнул:

– Ну, вот и все. Первый готов. Мелкие порезы я ему заживлять не собираюсь. Пусть сам зарастает. В следующий раз думать будет, прежде чем дебоши устраивать. Хотя следующего раза у него, получается, уже не будет. Ну, да ничего. Для профилактики не повредит. Отнеси-ка его в кладовую. Полчаса на выздоровление, потом дашь ему глотнуть живой воды. А мне еще возни предстоит – уйма. Не хочу, чтобы он мешал работе глупыми вопросами.

Копер послушно подхватил отремонтированное (по-другому не скажешь) тело и направился с ним к той самой маленькой двери, что находилась против входа. Доктор же облокотился кулаками на стол, навалился на него всей массой и с непонятной тоской в голосе проговорил:

– Сириус, Сириус! Не могу я работать, когда тебя нет, Сириус!

Внезапно его забила крупная дрожь, и Копер, вышедший из кладовой уже без Леонида, оторопело уставился на своего напарника. А Доктор все колотился в нервном припадке, и инструменты на операционном столе жалобно и тонко позвякивали. В довершение ко всему, Доктор заговорил речитативом, и голос его стал глухим и замогильным:

– Ярка звезда Сотис! Остры ее лучи, пробивающиеся сквозь Космос тысячелетьями! Мал в небе Сотис, но хладный свет его дороже света лунного, ибо он дарит надежду достичь искомого даже сквозь толщу времени. Ярко горит звезда Сотис, и, восходя над горизонтом…

Я узнал эту песнь. Она была древней-древней. Она была из колыбели человечества. Это была песнь жрецов Пта, египетского бога. Я сам когда-то был жрецом Пта и пел эту песнь.

А Большеголовый вдруг сорвался с места, причитая, и причитания в его устах выглядели комично, хотя обстановка к комизму не располагала.

– Да что с тобой, Доктор?.. Ведь три тысячи лет… Четыре тысячи лет… И над памятью твоей поработали – будь здоров, а ты все о своем!

Он подбежал к уставленному колбами столу, налил полный мерный стакан какой-то янтарного цвета искрящейся жидкости, вскочил на операционный стол и, оттянув Доктору нижнюю челюсть, плеснул прямо в рот.

Доктор выпучил глаза и побагровел. Ноздри его расширились и выпустили то ли дым, то ли пар. Рот сжался в тонкую щель, щеки раздулись. Казалось, ему вот-вот разорвет голову от избытка внутреннего давления. Ничего подобного, однако, не происходило. Копер, стоя перед ним, с надеждой и некоторой опаской ожидал результатов своего эксперимента.

Ожидание растянулось минут на пять. Выражение лица у Доктора не менялось, но чем дальше, тем спокойнее становилось оно у большеголового.

Наконец физиономия Доктора приняла прежнее выражение – глаза стали меньше, ноздри опали, щеки сдулись. Кровь отхлынула, и он, разлепив губы, прошипел:

– Ты что, сдурел?! Копер, я научу тебя когда-нибудь, что живым людям живую воду давать нельзя? Ни капли! В этом случае действие живой воды от количества не зависит – отдать богу душу можно и после одной капли. Просто энергией разорвет! Две жизненные силы на одно тело – многовато!

– Но ты ведь выжил! – самодовольно заметил Копер.

– Я – среди Избранных, не забывай! Но и меня бы разорвало к чертовой матери, если б не жуткий упадок сил. Ты больше так не рискуй.

– Хорошо, – покорно согласился большеголовый. – Но и ты меня так больше не пугай.

– Мне действительно сложно работать, когда Сириуса нет на небе, – задумчиво проговорил Доктор. – Он – единственная звезда, дающая мне энергию. Остальные только забирают. Не знаю, почему… По-моему, еще с Египта повелось. Сотис великий блистает на небе… М-да! А ночь только начинается. Чувствую, Копер, что к ее исходу я буду пуст, как барабан.

Странное лицо большеголового выражало сочувствие. Он действительно переживал за Доктора. При всей их взаимной неприязни, которая нет-нет, да и проявлялась, они все-таки играли за одну команду, и если выбывал один, то и второй автоматически оказывался на грани выбывания. Выпадет из игры Доктор – и некому будет приводить в порядок меня и остальных мертвых. Правда, я не вполне понимал, для чего это нужно, но перед Копером такой вопрос, судя по всему, не стоял. И для него, и для Доктора все, что происходило или будет происходить, было исполнено смысла. И хотя для меня оставались неясны функции, возложенные на большеголового, – ведь не исполнять же роль «подай-принеси», в самом деле, – но я с точностью мог сказать, что заменить друг друга, случись что, они не смогут.

– Ну что, продолжим? – вздохнул Доктор. – Давай по нарастающей. Кто там у нас? Лонгви? Тащи сюда, ремонтировать будем.

Место Леонида занял тот, кого называли Лонгви. В отличие от своего предшественника, ни крепким телосложением, ни развитой мускулатурой он не отличался. Скорее наоборот – был строен, даже хрупок. Единственное, что их объединяло – обилие синяков и шрамов на теле.

– Что в карте больного? – Доктор снова начал свою игру в вопросы-ответы, где участвовал только он один. Видимо, это помогало ему работать. – А в карте больного сплошные переломы. Таким образом, уважаемые господа, мы имеем возможность наблюдать тройной перелом позвоночника со смещением дисков, десять переломов ребер – из них два открытые, три перелома ног – один открытый, два – рук, опять один открытый. Раздроблены кости таза. Две дыры в черепе, из них через одну поврежден мозг. Печально, но поправимо. Так, что еще… – его ловкие пальцы ощупывали мертвое тело, и Доктор, похоже, видел через них все насквозь. – Разрыв селезенки. Гм. Легкие тремя ребрами пробиты. Ну, в принципе, все. Глаза у него нет, насколько я помню, уже лет восемьсот. Отыскать оный не удалось, так что все претензии – к сарацинам. Вставлять каждый раз искусственный я уже заколебался, а посему сейчас воздержусь. Ничего, и с одним глазом сгодится. В общем и целом, случай не особенно сложный, хотя повозиться придется долго. С другой стороны, а кто гнал его в горы? Подумаешь, скалолаз. Вот и долазался. Жизнь потерял, очередной глаз потерял, а совесть еще до рождения потерял. Такой вот азартный человек. Игрок.

Доктор проворно и уверенно делал свое дело. Его тонкие пальцы порхали над телом, словно он был пианист-виртуоз, а перед ним стоял рояль, и игралась пьеса в темпе аллегро. Живая вода, видимо, пошла на пользу, и напрасно он обругал Копера. Хотя – кто знает.

Не переставая рассказывать разные забавные эпизоды из жизни, – а вернее, жизней, – пациента, Доктор вправлял ему переломанные кости, резал тело, запускал в разрезы пальцы и что-то делал внутри. Копер, зараженный его энергией, метался между лабораторным столом и операционным, передавая Доктору то живую воду, то мертвую, то разрыв-траву, то траву-плакун. Оба были поглощены процессом оживления.

– Азартен, азартен, – похохатывал Доктор. – Помнишь, Копер, как он с пиратами в кости играл, когда Каем Кесарем был? Дескать, выиграю – и вы меня отпустите, а проиграю – что делать, к выкупу еще и проигрыш прибавлю.

– Помню, – поддержал его Копер, суетящийся между столами. – Он же тогда в три раза больше собственного состояния проиграл!..

– То-то и оно, – Доктор добродушно усмехнулся. – Кто же, кроме него, такую сумму мог найти? Пришлось отпустить, чтобы он сделал это. Хорош поворотец, а?

– А он вместо выкупа потом вдоль дороги всех на крестах развесил, – докончил большеголовый. – Веселый человек!

Что ж, в таком случае, странное чувство юмора было у этого Лонгви. Да и у Доктора с Копером тоже, поскольку после слов большеголового оба задорно рассмеялись. Впрочем, что для них жизнь человеческая, если оба странствуют по миру вот уже три с половиной тысячи лет? Посланцы каких-то Великих. Высших сил, как я понял. Богов, что ли?

С Лонгви Доктор провозился намного дольше, чем Леонидом. Но, когда Копер умчался относить отремонтированное тело в кладовую, выглядел не в пример лучше. Его руки снова стучали по столу, но на сей раз не в припадке нервной дрожи, а выбивая незнакомый, но завораживающе диковатый мотив. Может быть, на Доктора все еще действовала живая вода, а может, причина была другая, но факт остается фактом – он чувствовал себя неплохо, хоть и был слегка бледноват.

Копер, на время работы с ремонтом тел обратившийся в верную болонку, в кладовой не задержался и пары секунд – очевидно, просто сбросил его на пол, особо себя не утруждая. Потом, снедаемый беспокойством за состояние здоровья Доктора, выскочил обратно. Но, увидев, что с партнером все в порядке, расплылся в идиотской улыбке и спросил:

– Тебе уже лучше?

– Сириус взошел, – просто ответил Доктор. – Давай, Копер, пошевеливайся. Работы у нас сегодня много. Неси следующего.

– Кого?

– Давай Амадеуса. Ему голову пулями изрешетили, но возни с ним все равно меньше, чем с Философом. Что-то с ним неласково в этот раз обошлись. Обычно его травят или режут.

– А сейчас к старинной пушке привязали, – хохотнул Копер, заставив меня еще раз подивиться его своеобразному чувству юмора.

– Ну, ты сейчас еще начни рассказывать, как мы его по частям собирали, – недовольно проворчал Доктор. – Шевелись. До рассвета всего четыре часа, а мы еще и половины работы не сделали.

Большеголовый послушно сорвался с места, подбежал ко мне и, схватив за ногу, сдернул с топчана. Моя голова с противным хрустом стукнулась о пол, но боли я не почувствовал, да и не ожидал ее – успел привыкнуть к странному состоянию мертвого организма.

Волоком подтащив меня к операционному столу, Копер наклонился и поднял тело наверх. Надо мной склонилось лицо Доктора – слегка насупленное от напряжения, с шевелящимися губами.

Завершив осмотр, он весело сказал:

– Итак, Амадеус. Эхнатон. Многократный верховный жрец. Маг и кудесник. Ворлок, волхв и так далее. А пули на лету останавливать не умеет. Досадно, правда?

«Почему это не умею? – слегка обидевшись, подумал я. – Умею. Просто порой случаются такие моменты, когда их не хочется останавливать. А иногда и не нужно останавливать». Это действительно было так. Случается. Кроме того, когда их много, этих пуль, их вообще невозможно остановить. За каждой не уследишь, даже затормозив время. А общее заклинание – заклинание Стены, способное отразить залп сорокапушечного корвета в упор – с каждым ударом слабеет и разу к пятидесятому эту стену преодолеет даже комар.

Доктор ощупал мою голову, взял какую-то страшную машинку с зубчатым диском, похожую на пилу, – да и бывшую, по всей видимости, пилой, – включил ее и прочертил на черепе круг, – словно крышку для кубка делал. Сняв ее, он принялся ощупывать пальцами мозг, приговаривая:

– Водить дружбу с президентами чревато неприятностями. Тем более с такими, как Орозо. Президенты обычно не любят умных и сильных людей в своем окружении. Орозо тоже не любит таких. Он от них избавляется. Увы, мода на придворных магов прошла.

Он был прав, Орозо от меня избавился, как от потенциального соперника. Причем, не только в политике, но и на любовном фронте. Хотя, признаться, именно в политике я не собирался составлять ему конкуренцию. Терпеть ее не могу. Из всей грязи на земле она – самая вонючая. Что касается дел сердечных… Любовницы Орозо были не в моем вкусе. Не люблю жгучих брюнеток. В них есть что-то вампирское. Я крутил роман с его женой, но это продолжалось уже два года. Все об этом знали, и Орозо – тоже. Но ему было плевать, потому что семейная жизнь вот уже лет десять как не интересовала его. Почему он решил пересмотреть свои взгляды? Просто ему потребовался козел отпущения, с которого можно начать тотальный террор. Таким козлом стал я.

Пальцы Доктора сновали в моей голове, и я вновь испытывал странные ощущения. Так бывает, когда трогаешь онемевшую плоть. Но мозг – не плоть, это все-таки несколько иная субстанция. За множество жизней на подсознательном уровне я усвоил одну простую истину: именно мозг нужно беречь больше всего на свете. Потому что иначе – больше, чем смерть.

– Да, – хмуро проговорил Доктор. – Мозг ему разворотили основательно. Все-таки, шесть зарядов – это многовато. Придется кое-где ткань менять.

– Перед Битвой?! – взвизгнул Копер. – Доктор, ты понимаешь, чем это может обернуться?

– Вполне, – Доктор кивнул. – Часть памяти будет стерта. Он уже не сможет использовать мощь своей магии на том уровне, которого достиг за три с половиной тысячи лет. Но другого выхода нет. У него в голове месиво. Я постараюсь спасти все, что можно, но процента два все равно придется заменить.

– Ты Доктор, – недовольно уступил Копер. – Но если гроны одолеют, подыхать тебе придется так же, как мне. Так что меняй.

Это была их первая размолвка в процессе ремонта покойников. И она не понравилась Доктору. Гневно сверкнув глазами, он сказал:

– Про «подыхать» я знаю не хуже тебя! Но другого выхода нет. Здесь я Доктор, ты верно подметил. И я беру эту ответственность на себя. А ты… Вряд ли ты останешься дожидаться исхода Битвы, я так думаю.

Его пальцы снова проникли в мой череп и надавили на что-то. Я почувствовал, что все тело пронзает электрический разряд невероятной мощи, и комната вместе с Доктором и Копером уплыла куда-то вбок.

* * *

Есть Океан, огромный, как Безмолвие. Есть островок, маленький, как слово. И я плыву по Океану в направлении островка, чувствуя невероятную усталость. Плыву с трудом, одержимо вскидывая руки и проталкивая тело вперед. Но до островка далеко, очень далеко – в три раза дальше, чем до горизонта. И тем не менее надо плыть. Плыть во что бы то ни стало, не останавливаясь и не отдыхая. Я знаю, что не утону – в этом океане утонуть невозможно. Но, если остановлюсь, то застряну здесь навсегда – обессилевший и одинокий.

Океан состоит из миллиардов человеческих душ – тех, кто жил когда-то, но ушел, не исполнив предназначения, и теперь ожидает, когда его снова призовут в мир людей, и тех кто только-только нарожден из Хаоса и готовится впервые примерить телесную оболочку.

Я тоже – всего лишь душа самого себя, прежнего, расстрелянного у стены из красного кирпича. В этом эфемерном мире душа не нуждается в теле, она прекрасно обходится без него. Более того – тело здесь существовать просто не сможет. И я все плыву и плыву, преодолевая отчаянье и мысли о том, что мне, пожалуй, никогда не доплыть до островка, откуда начинается дорога в Мир Двух Истин – Добра и Зла, Любви и Ненависти.

А души вокруг вибрируют от напряжения. Им обидно, что это я плыву к островку, а не они, им тоже хочется туда. Но очередность устанавливается не мной, поэтому их претензии, их досада и зависть – лишь ненужный хлам на моем пути.

Я выкидываю вперед руку и чувствую, что она готова оторваться – настолько я устал. Меня охватывает отчаянье при мысли о том, какое расстояние еще предстоит преодолеть. Но я толкаюсь ногой, и понимаю, что дистанция пусть ненамного, но сократилась, что сделать нужно уже на одно движение меньше. И плыть становится чуточку легче.

Никогда бы не подумал, что душа может так уставать – физически уставать. Наверное, это потому, что ей приходится проделывать именно физическую работу. Там, в мире материальном, с этой задачей справлялось тело, полностью освобождая душу от нагрузок. Здесь же ей самой приходится выкладываться.

Но расстояние постепенно сокращается, и когда я отчетливо понимаю, что больше не выдержу, что сейчас распластаюсь, бессильный, на волнах завистливых душ и останусь здесь навсегда, потому что больше не смогу сделать ни одного движения, вдруг оказывается, что островок совсем рядом, что до него рукой подать. И невесть откуда появляется еще толика сил – как раз на то, чтобы доплыть.

И еще я замечаю, что не один. Много меня направляется к берегу с разных сторон. И весь я выхожу на берег одновременно. Многочисленный. Единый, но все же разный.

– Ты – это я, – как пароль, произносит другой я, оказавшийся по правую руку.

– Ты – это я, – эхом отзываюсь я, и чувствую, что это действительно так, что мы – единое целое, по какому-то досадному недоразумению временно оказавшееся разделенным.

– Ты новый, – говорит сосед справа, внимательно глядя на мою голову. – Я тебя раньше не видел. В первый раз?

Я понимаю, что он узнал это по ранам на моей голове. У него самого никаких отметин не было, но другие выглядели порой очень плачевно – кто-то был в свое время повешен, кто-то – сброшен со скалы, кого-то и вовсе четвертовали.

– В первый, – соглашаюсь я. – А вы все?..

– Мы – не в первый, – говорит сосед.

– А вы – кто?

– Разные. Те, кем ты был в прошлых жизнях. Вон верховный жрец майя Тикаль-Шока. Вот Эхнатон, он вообще один из самых старых. Я – Дельфийский оракул, тоже не новичок.

– А я кто? – мне стало обидно в такой компании быть никем.

Я, который справа, внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Мне кажется, что ты – замыкающий. Никогда еще нас не призывали на остров всех вместе. Значит, что-то надвигается. То, для чего мы жили столько жизней. Только я не знаю, что это будет. И я не чувствую здесь еще троих. Ли Янга нет. Жалко, он отличный специалист по восточной магии. Герцог Дю Гаранж отсутствует. Ну, этот ладно – традиционная европейская магия, среди нас много таких. Барона фон Штока не чувствую – плохо. Все-таки, знаток искусства управления потусторонними явлениями. Остальные все, вроде, на месте. Но почему нет тех троих? Не понимаю! – И я, который справа, недоуменно пожимает плечами.

Я, который слева, повторяю его жест. Уж я-то точно ничего не понимаю. Ничего из того, о чем он только что говорил, я не знал. Для меня это была совершенная новость. Поэтому я спрашиваю:

– И что теперь делать?

– А ничего, – отвечаю я же. – Ждать их уже не имеет смысла. Они уже не появятся. Я не знаю, что нам предстоит, но попробуем сыграть в таком составе. – И, немного погодя: – Пора идти! Вон, плывет кто-то. Ему нельзя мешать. Вперед!

И множественный я, обступивший островок со всех сторон, синхронно начинаю двигаться к центру, постепенно сужая круг.

* * *

– Смотри-ка, он приходит в себя!

Я попытался почувствовать смысл сказанного и понял, что действительно прихожу в себя. Муть в глазах рассеялась, мозг начал, хоть и со скрипом пока, но работать. А самое главное – тело вновь обрело способность двигаться. Я поднял руку и провел ею по лицу. Непередаваемое ощущение. В голове, окончательно приводя меня в чувство, защелкало. Это вставали на место сегменты памяти. И я наконец стал самим собой. Даже не тем, кем был, когда Доктор и Копер забирали меня с тюремных задворок. Ко мне возвращалась память всех моих жизней. А я и подумать не мог, что их было так много.

– Как себя чувствуешь, Кудесник? – раздался тот же голос.

– Пока не пойму, – я посмотрел в ту сторону, где находился говоривший, и увидел Леонида.

Воин сидел, вытянув в разные стороны ноги и свесив меж ними руки. Голый, как прибрежная скала. Его тело покрывали лишь многочисленные шрамы, рубцы и ссадины. Выглядел он очень внушительно. Не особенно высок – чуть выше среднего роста, но с потрясающим телом, закаленным в бесчисленных схватках и жизненных невзгодах. Собственно, мускулистым тело Леонида назвать было нельзя – мышцы его почти не создавали рельефа. Но они были везде, оплетая костяк с ног до головы толстым покрывалом. Кости под кожей проступали лишь на локтях, коленях, костяшках пальцев и ступнях. Ну и, само собой, на голове – я еще не видел ни одного человека с мускулистой головой, и Леонид не стал первым. Но все остальное в нем буквально дышало мощью – он был абсолютный самец, вожак стаи, способный разорвать любого соперника посредством одного лишь авторитета. Хотя все равно предпочел бы драку. У него был такой вид, что казалось – возьми он в руки палку, и палка станет мечом. Возьми ложку – и ложка обратится в дротик. Щита и доспехов его менталитет явно не признавал.

– Мы на тебя уже полчаса смотрим, все гадаем, чего это Доктор с тобой так долго возился, – снова подал голос Леонид.

– Голова, – объяснил я. – Меня расстреляли. Шесть пуль в голову. Доктору пришлось часть ткани менять.

– Серьезно? – удивился Леонид. – Мне проще. Меня зарезали. Несколько ударов – и все. – Он потер свежий шрам на груди, чуть ниже левого соска и усмехнулся: – Со мной вообще обычно поступают без особой выдумки. Чем проще, тем быстрее – чем быстрее, тем безопаснее. Боятся. Я ведь, если выживу после первого удара – порву на тряпочки.

– Перед тобой вообще сидит образчик человеческой доблести, возведенной в высшую степень и приравненной к идиотизму, – раздался второй голос, в котором явственно звучала ленивая и незлобная насмешка. – Слыхивал я, что он один на один против тысячи персов стоял и нарубал их, что крестьянин – дров.

– Дурак, – также беззлобно усмехнулся Леонид. – Все б тебе болтать. Это не я один против тысячи бился, это у меня под началом столько было. Фермопильское ущелье от двухсоттысячной армии Ксеркса защищали. – Он вздохнул и, как я с удивлением отметил, облизнулся. – Да мы бы тогда выстояли. Мы персов накрошили – аккурат половину ущелья трупами завалило. А у нас – ну, человек сто полегло. Если бы не тот пастух, Эфиальт, что их к нам в тыл вывел… Жалко! Сойтись бы на том же месте с теми же силами, только в честной сече – доблесть против доблести, меч против меча, посмотрел бы я еще, чья взяла! А то – с тылу навалились… Но какие воины у меня были! Один к одному, спартанцы, моя школа! Никто не отступил, все на месте полегли.

– И ты тоже, – докончил Игрок. И, повернувшись ко мне, добавил: – И вот с этим человеком мне уже полтора часа общаться приходится. А он ни о чем, кроме войны, говорить не хочет. Прямо тоска берет.

Я посмотрел на него. Невыразительная фигура, невыразительное лицо. Только ввалившаяся глазница с левой стороны черепа придавала ему вид дьявольски хитрый. С виду – лет под сорок. Хотя, собственно, нам всем с виду лет под сорок. Сухощавый, даже стройный. Абсолютно среднего роста. Лишь единственный глаз горел весело и выжидающе под не в меру густыми бровями. Прозвучи рядом: «Делайте ставки, господа», и он сорвется с места и побежит искать, где тут рулетка, чтобы сделать ставку. И глаз его при этом воспылает огнем азарта. Одно слово – Игрок.

– Что-то долго Доктор с Мудрецом возится, – рокотнул Леонид. – Наверное, что-то серьезное.

– Слышал, что его к пушке привязали и выстрелили, – подсказал я.

– Скажи, а? – удивился экс-спартанец. – Видно, крепко он кому-то насолил. Меня вот ни разу к пушке не привязывали.

– Пророков нынче всерьез не воспринимают, – заметил Лонгви. – А если воспринимают, то в обратном смысле. А к пушке меня тоже как-то привязывали. Португальцы, лет пятьсот назад. Я тогда мавром был, пиратствовал потихоньку. И на их корабль нарвался. Если бы в бейдевинд не стал свою «Розу Алжира» класть, мы бы их одолели, хоть у них и пятьдесят пушек против наших двадцати восьми было. Я сглупил – нужно было по правому борту держаться, у них там только три орудия живых оставалось. Дать пару залпов, разворотить все – и на абордаж. А я, дурень, решил и с другого борта их артиллерию потрепать. Уж больно у меня канониры хорошие были, как на подбор. А они, гады, в клинч вошли и всех моих канониров, как лук в салат, пошинковали. Меня, как хозяина корабля, к моей же пушке привязали и салют кишками сделали. Доктор мне потом половину внутренностей менял.

Я подумал, что этот бы, пожалуй, тоже остался в Фермопильском проходе с тысячей воинов – но не ради того, чтобы свою воинскую доблесть испытать или крепость руки, как Леонид. Его в подобной ситуации привлек бы риск – тысяча бойцов против двухсот тысяч, как двадцать восемь орудий против пятидесяти. Это тоже азарт, тоже – игра, только на кону не деньги, а жизнь. Но ведь интересно, чья возьмет, и ради того, чтобы выяснить это, Игрок будет стоять до конца. Только не так, как Воин – по всем правилам боевого искусства, грудь на грудь, отвага на отвагу, заход с тыла почитая за бесчестье. Игрок и сам будет не прочь с тыла зайти, да еще и другие каверзы выдумает – тысяча против двухсот, уж больно силы неравны. И он будет равнять их хитростью.

Время тянулось невыносимо медленно. Несмотря на то, что нам, как я понял, предстояло выступать в связке, на данный момент разговаривать было не о чем. Потому что друг друга мы если и знали, то только в той мере, какую между делом, в разговорах, позволили себе Доктор и его большеголовый помощник. А потому беседа затухла сама собой, как костер, в который не подбрасывают дров, и никто из нас троих не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать ее.

Каждый занимался своими делами. Хотя, если разобраться, какие могут быть дела в такой маленькой комнатушке? Леонид время от времени задумчиво ковырялся в носу, но большей частью разглядывал свои ногти. При этом, нахмурив брови, что-то бормотал, словно был недоволен их формой или темпами роста.

Лонгви раздобыл где-то монетку. Это, признаться, поражало, потому что мы, все трое, были абсолютно голые, и, следовательно, держать монеты нам было негде. Ни кожаных карманов, ни других приспособлений для этого природа не предусмотрела. Не предусмотрела, а вот монетку Лонгви где-то раздобыл. И теперь играл ею в орлянку. Сам с собой. Безбожно мухлюя при этом.

Я от нечего делать вытянулся на лежанке, закрыл глаза и принялся повторять основные вводные в магию заклятий и заклинаний.

* * *

 
Линия. Линия. Линия.
Угол. Трехмерный провал.
Длинные взгляды-клинья,
Шторы-мазки паутинные.
Время. Стрелок наповал.
 
 
Улица. Улица. Улица.
Лица. Асфальта охват.
Мусор гребущая курица.
Кот на заборе щурится.
Время. Бродяга-хват.
 
 
Облако. Облако. Облако.
Небо. Пустая тишь.
Солнца монеты золото,
Синь на куски расколота.
Время. Седой малыш.
 

…Время. С 1236 года и на протяжении следующих пятидесяти лет время было моим самым страшным врагом. Бесноватый и полусумасшедший барон фон Везен бросил меня в одиночную камеру одной из своих добротных, на века построенных тюрем.

Они у барона не пустовали никогда. И большинство узников сидело именно в одиночках, постепенно сходя с ума. Потому что доподлинно было известно – жить в казематах им предстоит до тех пор, пока смерть не сжалится и не заберет их с собой.

Даже покинуть мир по собственной воле узники фон Везена не могли – никакими средствами к тому не располагая. Острых предметов им не давали, единственное, чем можно было воспользоваться – это миска, в которой приносили скудную похлебку, да цепь, которой они были прикованы к полу. Но миска была слишком мала, чтобы засунуть в нее лицо и захлебнуться в баланде, а цепь состояла всего из трех звеньев, и не было никакой возможности удавиться ею или проломить себе череп. Ее нельзя было разбить ни о земляной пол, ни о каменную стену. Первый был слишком мягок, а до второй было не достать – узники предусмотрительно приковывались в центре камеры.

Барон фон Везен любил на досуге спускаться в тюремные подвалы и наблюдать, как с каждым его визитом все безумнее и безумнее становятся узники. Барона это забавляло. Он находил, что приближается к разгадке сокровенных тайн бытия – если Господь наделяет бессмертные человеческие души разумом, то он, фон Везен, лишает их оного. В понимании барона, это было почти равнозначно.

Я угодил в тюрьму за очень простую вещь – убил двух уток на озере. Этого оказалось достаточно, чтобы на суде, где председательствовал сам восемнадцатилетний фон Везен, меня обвинили в том, что я хотел обречь несчастного владетеля на голодную смерть, ибо без этих двух уток вся продовольственная безопасность баронства шла псу под хвост. За столь опасное преступление меня заковали в кандалы, в сопровождении почетного караула из двенадцати человек препроводили в камеру и посадили на цепь.

В камере было тепло, но сыро и хоть глаз выколи – ни одного оконца. Условия мне не понравились. Ослабленным заклятьем жара я победил сырость, а долгое и нудное чтение заклинания Совы позволило нормально видеть даже в этой кромешной тьме.

Баланда, которую два раза в день доставлял тюремщик, по вкусу тоже не пришлась. Но сделать из нее что-нибудь стоящее одними пассами рук да чтением заклинаний я не мог. Пришлось прибегнуть к более изощренному способу – я вызывал крыс, убивал, разделывал и добавлял в баланду. Потом вызывал небесный огонь – в разумных пределах – и часок-полтора варил крысу на нем. Крысы были жирные, в тюремной похлебке имелись редька и лук, так что получалось весьма сносное варево. Возникла было проблема, куда девать крысиные отходы, – кости, шкурки и внутренности, – но я пошел по уже проверенному пути и просто сжигал их. На оставшийся пепел тюремщики внимания не обращали, а тюремный смрад надежно скрывал запах горелой крысиной плоти.

В первый раз барон фон Везен наведался ко мне через неделю. Я еще не совсем освоился со своим новым положением и пребывал в угнетенном состоянии духа. Барону это понравилось. Он попинал меня в бок, походил вокруг, с удовольствие наблюдая, как я щурюсь от яркого света факелов – глаза, привыкшие к темноте, болели.

– Ну что, бродяга? – спросил фон Везен. – Расскажи, откуда ты шел.

– Из Латинской империи, – разговор даже с таким собеседником, каким являлся наполовину безумный барон, был для меня необходим – он помог бы успокоить бешенную скачку мыслей в голове, и, возможно, натолкнул на что-нибудь полезное.

– И что ты там делал? – голос барона был мягок и вкрадчив, но в глазах светилось безумие садиста, предвкушающего кровь.

– Постигал науку астрологию у Никифора Одноглазого. Он величайший астролог нашего времени, я у него многому научился.

Я сказал это не без умысла – вдруг фон Везен пожелает завести собственного звездочета, который будет предсказывать его судьбу. Но барон пропустил мои слова мимо ушей, и я понял, что ответы ему не очень-то и нужны. Он просто изучал – сколько еще душевных сил во мне осталось, сколько я сумею продержаться.