Дмитрий Костюкевич
Самая страшная книга. Холодные песни
© Дмитрий Костюкевич, текст, 2023
© Ольга Морган, обложка, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
Об авторе
Дмитрий Костюкевич – «белорусский Дэн Симмонс», как его называют, – автор хоррора и мистики из Бреста. Получил два высших образования, трудился литературным редактором в журнале DARKER, побеждал в крупнейшем в Рунете конкурсе хоррор-рассказов «Чертова дюжина» и становился лауреатом премии «Мастера ужасов». Рассказы Костюкевича опубликованы в различных антологиях и журналах России, стран СНГ, США, Европы. Женат, воспитывает новое поколение авторов хоррора в лице собственного сына.
Предисловие
Все мы, отчаянные смельчаки, пишущие хоррор на русском языке, схожи меж собой. А особенно те, чье взросление совпало с перестройкой, с эрой Фредди Крюгера, заговорившего с нами гундосым кастрюльным голосом переводчика. Пока наши родители пытались выжить в новорожденных странах, мы открывали для себя Кинга и Баркера, Лавкрафта и Маккаммона. Мы рыскали по магазинам в поисках заветных книжечек с цветастыми вульгарными обложками, мы пропадали в видеосалонах, и до сих пор у нас не поднимаются руки выбросить коллекцию ужасов на ВХС. «Пусть себе пылится», – останавливаем мы жен, этих святых терпеливых муз, что время от времени все же поглядывают на нас задумчиво. Мы, пацаны из девяностых, уже пробовали себя в качестве хоррор-райтеров, тех, кто сбросит Короля с парохода современности. Первые пробы пера, викторианские замки и забытые богом городки штата Мэн. О чем же еще писать?
Мы повзрослели, нам, черт подери, стукнуло сорок или около того. Но увлеченные дети никуда не подевались, и, сидя в офисах или впахивая на заводах, мы, взрослые дядьки, размышляем об оборотнях, а наши дети говорят друзьям: «Подумаешь, бизнесмен! Вот мой папа пишет ужастики!»
Нужно ли тебе, читатель, знать, что Дмитрий Костюкевич – невероятно очаровательный, тонкий и приятный в общении человек? Пожалуй, такая анкета идет вразрез с представлением о настоящем авторе ужасов. Так что пусть он будет мрачным затворником, живущим на окраине Бреста в старом особняке, где сквозняки скрипят зубами. Штурман со шрамами на обветренном лице, что поведет вас по стране шорохов и криков.
Но творить в заточении иногда надоедает даже самому угрюмому отшельнику, и тогда Дима берет в напарники кого-то из коллег, недаром его называют мастером соавторских рассказов. Писать с ним в паре такое же удовольствие, как читать его, – ваш покорный слуга не убоялся слухов и, проникнув в черный особняк, создал с Костюкевичем «Мокрый мир» и «Век кошмаров», и в планах есть еще кое-что страшно интересное. Он кладезь идей, и его фантазия заразительна.
Велик соблазн назвать его белорусским Дэном Симмонсом, ведь, подобно создателю гениального «Террора», он часто работает с историческим материалом и, как никто, описывает ледяную ярость севера («Холодные песни», «Шуга», «Морские пейзажи»), он поражает эрудированностью, черт подери, он, кажется, знает все обо всем и при этом не выглядит занудным ни на йоту. Итак, Симмонс ли Костюкевич?
Русскоязычный хоррор давно вышел из андеграунда, из тени презрения солидных и важных, он продолжает обретать популярность и вес. Костюкевич – частый гость в тематических антологиях, он умеет быть разным, при этом сохраняя уникальный голос. Фантастика, постапокалипсис, морские приключения, эксперименты с поджанрами ужасов, и в каждом проекте – блистательный слог, изумительная атмосфера и филигранный психологизм. В отношении Костюкевича и в отношении русскоязычного хоррора в целом отпала необходимость привлекать публику надуманными ярлыками. И Диме ярлыки попросту не идут.
Я тороплюсь, читатель, потому что Одран вот-вот проснется и из дурного сна попадет в кошмар наяву. Вы скоро поймете, о чем я. Я мог бы без конца удивляться тому, как Костюкевич делает экшн и как этот эффектный, вкусный экшн не мешает тягучей атмосфере страха, свисающей с мачт его холодной, но страстной прозы. Как ему удается создавать из недомолвок эпизоды настолько кинематографичные, что перед глазами встают яркие сцены из несуществующих фильмов или книг. И как он сталкивает героев с неведомым злом, но при этом не превращается для своих персонажей в судью, в разгневанного Саваофа, а остается мальчиком, готовым удивляться. И бояться вместе с нами того, что ползет из страниц его рассказов, что вздымается под строчками.
Я всем сердцем люблю хоррор, и я счастлив, что у хоррора появилась эта книга.
Но хватит болтовни!
Комната уже наполняется запахом гниющих водорослей. Волны разбиваются о скалы, и голоса, звучащие из морских раковин, просят скорее перевернуть станицу.
«Ла Бургонь» плывет, и Одран беспокойно ворочается во сне.
Холодные песни начинаются.
Максим Кабир
Шуга
Ивин надевает гидрокомбинезон, натягивает маску и ласты. Коган вешает на спину Ивина баллоны, пристегивает сигнальный конец, закрепляет чугунный пояс, привязывает к руке товарища измерительную рейку, плоскогубцы, молоток. Желает удачи. Лицо Когана – пятнистое, коричневое от мороза, цвета промерзших яблок.
Ивин по-утиному выходит из заснеженной палатки и семенит к лунке, которую расчистили от успевшего нарасти льда. Шахнюк как раз загребает проволочным сачком, вытряхивает осколки на снег, затем распрямляется, становится рядом с Ивиным и хлопает его по плечу.
– Серега, как слышишь? – раздается в наушниках. Коган проверяет связь.
– Хорошо слышу, – отвечает Ивин. – Спускаюсь.
Рядом, повизгивая, крутится Пак. Красивый пес коричневой масти, названный в честь паковых льдов. Он тыкается лбом в ногу, затем задирает морду и смотрит на Ивина жалобно. Затылок Пака подрагивает, будто от боли.
Гидролог бросает взгляд на вздыбленные цепи торосов и ропаков – золотистые солнечные блики застыли над белым безмолвным миром – и погружается в прорубь.
Какое-то время свет его фонаря плещется в глубоком колодце, пробивается сквозь поднявшуюся шугу – рыхлую ледяную кашицу, затем вода в лунке чернеет. Ивин уходит под лед.
Под ним – черная океанская пропасть.
Вода обжимает костюм, шевелит резиновыми складками. Ивин скользит вниз, луч налобного фонаря упирается в бездонную тьму. Ивин поднимает голову и видит светлое пятно лунки. Начинает работать ластами – и пятно замирает, потом увеличивается.
Он парит среди острых вершин. Белые, голубые, черные, затаившиеся в темноте горы – перевернутые, они нависают над аквалангистом. Ледяные ущелья вглядываются зеленоватыми вертикальными зрачками. Приходит мысль: «Храм. Подводный храм».
– Намутил ты, Серега, – говорит Коган по телефону. – Расчищать не поспеваем.
Ивин приступает к работе.
– Первый – шестьдесят семь, – диктует в ларингофон. – Второй – тридцать два…
Придерживаясь ограждающего троса, Ивин плывет от репера к реперу: измеряет вмерзание или высвобождение стальных гвоздей. Диктует Когану:
– Третий – сорок один… Четвертый… – Он осматривает испод айсберга, подледный рельеф. – Четвертого не вижу.
Значит, выпал, когда стаял лед.
Плывет дальше.
– Пятый – двадцать девять… Шестой вмерз.
Дрейфующий остров заглотил штырь с биркой «6». Ивин вытаскивает его, как длинный податливый зуб, плоскогубцами. Перехватывает молоток и забивает репер в лед. Гулкий стук разносится по восьмиметровой толще льда. Ивин знает, что его слышат наверху.
Он роняет восьмой репер, и тот уходит на дно Ледовитого океана. Ивин смотрит вслед – на темную черточку, на точку, вглядывается в глубокую слежавшуюся тьму. Что упало, то пропало.
– Работаешь десять минут, – сообщает Коган.
Как быстро летит время в величественном подледном мире! Этот гармоничный мир, его перевернутые валы и гряды, языки и «бараньи лбы» снились Ивину по ночам. Иногда, открывая глаза, он лежал в темноте и сомневался, что все это существует где-то еще,
помимо его воображения. Каждый раз – под водой – не покидало ощущение, что ты на другой планете.
– Подтяни фал, – просит Ивин.
Здесь, подо льдом, он чувствует себя спокойнее, чем наверху, на связи, страхуя товарища, с обледеневшим фалом в руках. За того, кто погрузился, переживаешь сильнее, чем за себя. Напряжение выматывает. Мало ли что. Не в Черном море ведь ныряют. Если на глубине откажет аппарат – на остатках воздуха надо не просто выйти, а найти, куда всплыть.
На прошлой станции, год назад, Ивин услышал страшное: «Нет подачи воздуха». В наушниках хрипел голос ушедшего под лед товарища. Ивин налег на лебедку, тянул, как мешок. Молил, чтобы товарищ не запаниковал, не начал дергаться. Паника – это кислородное голодание и потеря сознания. Это смерть. Обошлось: вытянул живого.
– Как самочувствие? – спрашивает Коган.
– Отлично.
Ивин медленно шевелит ластами. Продолжает обход плантации реперов.
Иногда отталкивается от купола и висит, как замоченный, под ледяными «облаками». Океан красит лед в бирюзовый и голубоватый оттенки.
Здесь как в космосе.
«Чудеса божьи изумления достойны», – так, кажется, сказал Александр Македонский после того, как его подняли в стеклянном колоколе, подводном аппарате, из Средиземного моря.
Вчера на станцию прилетели кинооператор с помощником из «Центрнаучфильма», собираются снимать кино о гидрологах, готовятся к первому погружению. Привезли с собой две камеры, тридцатипятимиллиметровую и шестнадцатимиллиметровую в специальном боксе Массарского, такой снимали «Человека-амфибию». Красивый получится фильм, уверен Ивин.
– Серега, хорошо слышишь? – спрашивает страхующий Коган.
– Хорошо. Ты трави сигналку. Не жадничай.
– А ты не спеши.
– Понял тебя. Не спешу.
Он плывет к следующему штырю. Здесь подошва айсберга едва холмистая, выступы – сантиметров двадцать.
– Проверь фоторегистратор, – просит Коган. – Держат мои прокладки?
– Понял. Сделаю.
– Где ты сейчас?
– У тринадцатого датчика.
Ивин осматривает регистратор.
– Прокладки держат. Только немного заедает спуск… В остальном норма. Двигаю дальше.
– Работаешь полчаса.
– Так вот чего я проголодался.
– Скоро закругляться, Серега.
– Понял.
Ивин слышит далекий гул, будто ветер задувает в расселины, – это грохочут льды.
– Что за шум? – спрашивает Ивин. – Слышишь?
– Подвижки, – отвечает Коган. – Недалеко.
Ивин представляет, как приросшая к айсбергу льдина взрывается изнутри и у самого края начинают ползти, взбираясь одна на другую, льдины.
– Опасно?
– Нет. Мы нормально. Заканчивай, будем тебя поднимать.
– По…
Ивина неожиданно сдавливает в талии. Кто-то сильный и гибкий сжимает ноги. Гидролог опускает глаза и вздрагивает: его обвивает арктический спрут, еще не известный науке монстр. Свободные щупальца тянутся к маске, загубнику. Огромные льдистые глаза смотрят на Ивина.
Ноги стягивает обручем.
Ивин дергается изо всех сил, и осьминог тоже ворочается, выпускает из себя рой белых кристаллов. Становится темно, все заволакивает мелкими льдинками. Хватка не ослабевает.
Ивин больше не вырывается из объятий – подо льдом лучше не пороть горячку. Пока щупальца не захлестнули его руки, он тянется к ножу, одновременно пытаясь рассмотреть спрута. Обзор заслоняет рыхлая муть.
Шуга. Поднятый с глубин донный лед.
Он вывинчивает нож – один поворот, второй, третий…
– Серега, что у тебя?
…четвертый поворот, пятый… Нож высвобождается из футляра, и Ивин бьет осьминога.
Но монстра нет. Вокруг – лишь приставучая шуга. Ивин разгоняет ее рукой с ножом.
Страховочный фал, внутри которого пропущен телефонный провод, обвил ноги – Ивин запутался в тросе. Но это не все. Сигнальный конец натянут струной: зацепился.
– Серега?! – волнуется Коган.
– Погоди. Тут заклинило.
– Что случилось?
Ивин плывет по заклинившему фалу. Фал провисает. Ивин видит причину.
– Ну как? – спрашивает Коган.
– Зажало. По фалу не вернусь.
– Спокойно, спокойно. Серега, у тебя воздуха на десять минут. Сейчас спустим мигалку. Увидишь ее – отрезайся и выходи в запасную лунку.
– Понял.
Ивин смотрит на нож, но не спешит. Теперь у него есть запас троса для погружения. Где-то наверху парни – Шахнюк и Мартынцев, гидробиолог из института океанологии – бегут к запасной лунке, чтобы утопить в ней фонарь. Коган остается в палатке, в ухе Ивина.
– Видишь мигалку? – спрашивает Коган.
– Пока нет.
Ивин не поддается панике. Нужна холодная голова. Смотрит сквозь запотевшую маску на подошву льдины. Она давит, не хочет выпускать.
Успокойся.
– Теперь видишь?
– Нет.
Если замереть, то время остановится. Если замереть, не нужен будет воздух. Лед забудет о нем. Ивин прогоняет опасные дикие мысли.
– Выступ мешает. Опустись глубже.
Ивин уходит на глубину, поглядывая вверх, на изнанку льда. Высматривает мигающий свет – на глубине его не будут заслонять торосы. Он должен найти мигалку.
– Отошел? Видишь?
– Не вижу.
– Серега… Опустись ниже.
Ивин смотрит на глубиномер. Циферблат фосфоресцирует, как крошечная медуза. Выступ заканчивается, Ивин погружается и вдруг видит пятнышко света, оно подмаргивает.
– Есть! Вижу мигалку!
Ивин примеряется ножом к страховке.
– Режу фал!
– Пошел! – кричит в наушниках Коган. – Достаю!
Кажется, Коган думает, что вытягивает его. Но сигнальный конец, как и прежде, зажат безжалостным льдом. Ивин не чувствует натяжения – никто не тащит его к лунке, свету, лицам друзей.
– Еще немного, Серега. Давай. Видим тебя…
Ивин перерезает фал – наушники замолкают. Нет времени слушать. О чем говорил Коган? Наверное, Шахнюк или Мартынцев увидел сквозь шугу свет опущенной в лунку мигалки или что-то еще – и подумал, что это всплывает Ивин… Нет времени, совсем нет времени. Скоро закончится кислород.
Ивин огибает торос и всплывает к мигалке.
Шахнюк и Мартынцев ждут его наверху. Он видит их сквозь толщу льда в своем воображении. Гидролог
и гидробиолог сидят над запасной лункой, вода отливает свинцом – в ней кружат осколки ледяного сала. Ивин присматривается к напряженному лицу Шахнюка. Сосульки в окладистой бороде. Цепкие голубые глаза, в которых и экспедиции на ледоколах, и установка на океанском льду дрейфующих радиометеорологических станций, и подводное плавание. Рукодельный парень: если что, соберет снаряжение из подручных материалов – маску, трубку с шариком для пинг-понга вместо клапана…
У Ивина сдавливает в груди. Пальцы разжимаются, и нож медленно падает.
Ивин смотрит на подмигивающий свет.
Это не мигалка. А лампочка, которую сорвало и унесло течением с полигона.
Это обман, галлюцинация. Потому что лампочка не должна мигать… не должна даже светить – кабель оборван и тянется за ней мертвым хвостиком.
Мираж гаснет и исчезает в рыхлом облачке. Шуга уносит его прочь.
Ивин находит рукой огрызок фала. Минуту назад он перерезал единственную связь с теми, кто наверху.
Но его нить Ариадны оборвана.
Надо найти мигалку. Снова погрузиться и посмотреть? Или возвратиться к торосу, где застрял сигнальный конец? Хватит ли у него воздуха?
Ивин парит под ледяной броней. Над океанской бездной.
Надо искать выход… надо…
Перед глазами колеблются волнистые стены. Застывшие подтеки. Валы, пещеры и гроты.
Ивин проверяет кислородный прибор. Он снова чувствует страх, концентрированный, спрессованный в белую вспышку, похожий на страх перед первым спуском.
Решает искать запасную лунку. Слышит, что идет торошение, – если сожмет льдину, то лунка схлопнется.
Он разворачивается и плывет от выступа.
Шуга неприятно преобразила подводные хребты и впадины. В пятнах желтого света от фонаря нижняя поверхность айсберга перестает быть удивительно-привычной. Этот мир теперь существует в новых формах, играет ими, меняется.
Ивин плывет под бирюзовой долиной. По льду скользят переливы красок, но не смешиваются, не складываются в единый узор.
Луч фонаря шарит во мраке, выхватывает… дерево.
Ивин очень скучал по деревьям, по запаху леса, густому и живому. Но вмерзшее в айсберг дерево – мертво, одиноко. Оно переливается и ветвится в глубину. Пятиметровый коралл, слепленный холодом и течениями из тонких кристаллов. Хрупкое чудо. Изумительный мираж.
В любое другое время – только не сейчас.
Ивин оплывает дерево, не желая разрушить его случайным прикосновением, – мираж тут же рассыплется, сгинет, – но через несколько метров оборачивается, чтобы взглянуть еще раз. Ему кажется, что он услышал коралловый звон.
На дереве, выросшем посреди долины, висят мертвые люди.
Дерево острое и твердое, как алмаз. Кристаллические ветви проткнули тела полярников насквозь, раскроили куртки и брюки. Начальник станции висит на самой вершине, лицом в бездну, нож-ветка торчит из его шеи под кадыком; начальник звал подводников «нырками». Ивин узнает радиофизика, узнает радиста, узнает магнитолога… Волосы мертвецов развеваются, точно водоросли. Пустые глазницы смотрят на Ивина.
Тот отворачивается и плывет дальше. Этого просто нет. Этого просто нет.
– Поднимайся, – слышит Ивин в наушниках.
Этого тоже нет.
Он перерезал фал.
Он один.
Но как же хочется верить…
– Рома, – онемевшими губами произносит Ивин, – ты?
Только на этой станции с Романом Коганом они совершили больше пятисот погружений. А ведь до этого были еще три станции. Тысячи часов под арктическими льдами. Когану всегда нравился риск. Альпинизм, горные лыжи, подводная охота. Работал спасателем в горах Кавказа. Боксировал и прыгал с парашютом. Одним из первых попросился в группу для работы на Северном полюсе.
Ивин смотрит сквозь лед и видит Когана, который опускает руку в лунку, шарит в шуге, и что-то вцепляется в эту ищущую руку, и тянет…
Телефон молчит.
Он перерезал…
Ивин мотает головой, ищет взглядом мигалку и обмирает от страха.
Черными глазищами на него смотрит огромная голова с длинным крючковатым носом. Ивин медленно выдыхает. Выточенная водой скульптура теряет сходство с человеческой головой, но не до конца.
В воде светятся крупицы и бледные волокна льда. Такое бывает над станцией, когда летишь на самолете, но здесь, под водой? Шуга искрит в свете фонаря – уродливые города и лица.
Ивин чувствует пальцы, бегущие по позвоночнику, чувствует сквозь два шерстяных костюма и гидрокостюм жесткие прикосновения, которые исследуют его. Он разворачивается и видит что-то распадающееся, потерявшее форму всего мгновение назад. Перед ним плавает облако шуги.
Ивин уверен, что некоторое время назад это облако тянулось к нему чем-то похожим на когтистую лапу.
Он плывет дальше.
Вздрагивает, когда видит огонек. Мерцающий свет манит его в центр лабиринта.
Рваные зубцы и изогнутые складки. Глыбы подводного льда похожи на звериные головы. Ивин плывет по узкому коридору, слева и справа – мощные стены. Ивин осторожно работает ластами. Каждое движение дается с трудом – не только сопротивление воды, но и усталость. Ледяные чешуйки трутся о гидрокомбинезон, кружат у маски.
Ледяные дебри.
Под водой торосы кажутся выше поверхностных холмов. Они похожи на огромные паруса, поймавшие ветер. Но Ивину больше не кажется, что он в Стране чудес. Он не чувствует себя капитаном Немо.
Он по-прежнему видит подмигивающий огонек, держит на него курс, но расстояние как будто не сокращается. Он боится потерять ориентир, неверный свет.
Торосы словно парят в невесомости. Только задень – перевернутся, поплывут, кувыркаясь. Он действительно касается вершины одной из гряд, и рука проваливается в ледяную вату. Торос распадается мутным облаком и закрывает далекий огонек, но на секунду Ивину кажется, что он сунул руку в пасть аллигатора с мягкими зубами. Шуга пробует жевать его кисть.
Перед глазами гидролога взволнованно снуют белесые кристаллы. Ивин перебирает руками в поднявшейся буче. Он должен выбраться, должен успеть, пока в аппарате есть воздух. Дорога каждая секунда, но он не спешит, плывет медленно – и мрак расступается, подводный лес остается позади.
Он поднимается к исподу льдины и пробует его руками, словно ищет потайную дверь. Перед лицом оказывается глубокая впадина.
Ивин загипнотизированно смотрит в лакуну. Сейчас оттуда вынырнет льдистая рука, сожмет его до хруста костей и заберет в темноту. Он видит этот жуткий образ секунду-две, а потом смаргивает. Водит «дворником» по маске – «снимает туман».
Соберись.
Даже если огонек – обман, он может выйти через разводье. Оно недалеко от запасной лунки: черная трещина, от которой идет пар, будто океан дышит полной грудью. Так, так… Он взял от плантации реперов вправо по выступу и, кажется, сильно не петлял… Разводье должно быть там, за подводным хребтом.
Ты в это веришь?
Даже если он ошибается, то уходящая в глубь океана стена, на которую он сейчас смотрит, вполне может быть вставшим на дыбы огромным обломком льдины, а значит, он рядом с разломом…
Ты в это веришь?
Ивин плывет к отвесной стене дрейфующего острова. Волнистая голубоватая поверхность уходит вниз.
Ивин спускается. Подносит к маске циферблат глубиномера.
Пятнадцать метров. Ледяная стена не кончается. Ивин вытягивает руку, скользит пальцами на льду, и сонм мелких хрусталиков отрывается от айсберга и кружит перед лицом. Сквозь дымку воды видны темные глинистые прожилки. Гранулы грунта – прошлое планеты. В следующий раз надо прихватить бур – высверлить цилиндрик на анализ.
В следующий раз…
Стена обрывается. Ивин подныривает, мельтешит ластами.
В ушах стоит зловещий гул. Усиливается. Ивин видит, как по отвесной стене змеится трещина. Черная полоса делит мир пополам. В карманах ледяного склона едва заметно, словно дыша, шевелится тьма. Огромный обломок острова вздрагивает, отрывается и скользит на дно. Перед глазами мелькают застывшие волны голубого льда.
Ивина засасывает следом. Кружит, пытается сломать.
Он яростно сражается со смертельным водоворотом. Колотит по воде руками, перебирает ногами по тонущей льдине, отталкивается от края…
Вырывается и летит вверх с огромной скоростью – так кажется, потому что льдина уходит вниз, а Ивин стремится в противоположном направлении.
Ивин поднимает голову, и ему мерещится проталина. Он поднимает руку и упирается в лед, прозрачный, чистый, как стекло, лед, в котором гаснут солнечные лучи, – или многометровая толща светится изнутри.
Ивин колотит по льдине кулаками.
Замирает и медленно оборачивается. Что-то приближается из тьмы, в которой теряется луч фонаря. За складчатым рельефом будто лежит стремнина.
Фонарь испускает безжизненный свет, и Ивин спрашивает себя: что кончится раньше – батарейки или кислород?
Не может быть…
Он видит фигуры. Их две, они движутся в его сторону.
Мартынцев и Шахнюк? Спустились на поиски? Родные мои…
Мартынцев плывет немного впереди. Тянет руки. Ивин понимает, что на гидробиологе – на том, что он принял за гидробиолога, – нет маски. Видит стеклянное лицо, лишенные выражения глаза.
Вторая фигура, похожая на Шахнюка, тоже без маски, и это нисколько ее не смущает. Лже-Шахнюк плывет, прижав руки к телу, и вдруг резко изгибается на девяносто градусов, будто морской лев, и уходит на глубину.
Ивин отстегивает молоток.
Приближающийся лже-Мартынцев смотрит на него слепыми пористыми глазами. Тянет и тянет руки – они удлиняются, истончаясь; отделившиеся от предплечий кисти плывут к Ивину. Плоское лицо торчит на длинной кристаллической шее; над головой – нимб из взвешенных в воде ледяных игл.
Живые фигуры сделаны из шуги, ледяного сала и снежуры. Они серо-коричневого цвета из-за включений песка и земли, характерных для припая. Чешуйки льда очерчивают знакомую форму лица. Чересчур большую голову…
Ивина накрывает волна ужаса. Закричать мешает загубник.
Лже-Мартынцев все ближе.
Ивин пытается отплыть. Замахивается молотком.
Но фигура из шуги неожиданно распадается, превращается в кристаллическую осыпь. Вязкая масса летит во все стороны, заслоняя обзор.
Ивин не хочет выяснять, куда делась вторая фигура. Но лже-Шахнюк сам напоминает о себе, выныривая из облака шуги, в которое превратился лже-Мартынцев.
Фигура всплывает из тьмы под ногами Ивина. Рот лже-Шахнюка распахнут, не рот, а звериная пасть, внутри которой квадратные зубы, похожие на клавиши, зубы монстра – такие зубья образуются, если ломается нилас, эластичная корка льда.
Фигура дергается, копирует позы мертвого человека. Льдистые глаза смотрят прямо на Ивина.
Гидролог направляет чахлый луч фонаря в скалящееся лицо и, когда фигура замирает, словно заколдованная электрическим светом, опускает молоток. Удар похож на неспешный замах, перемотанный в обратную сторону. Молоток проваливается в голову твари. Лже-Шахнюк разлетается на мелкие куски.
Ивин смотрит вниз, будто там, на глубине, еще что-то происходит.
Поднимает взгляд. Куда плыть? И, словно мираж, вдруг видит в шуге над головой светлое пятнышко. Оно мигает, зовет.
Ивин плывет на моргающий свет. Льдистая крупа бьется о широкие ладони гидролога.
Он заблудился, но нашел выход. Он выберется. Всегда выбирался.
Всегда.
…побережье океана занесло снегом. Белым-бело. Но скоро белое станет серым, потом черным – накроет полярная ночь. Ивин потерялся на пути к станции.
Под полозьями нарт скрипел снег. Упряжка из восьми собак сибирских и колымских пород неслась по нескончаемой тундре. Собаки были разноцветные, как карандаши: белые, серые, бурые и черные. Глядя на них, Ивин отдыхал глазами от слепящего снега. В первой паре бежал бурый вожак по кличке Новый Год, выше остальных собак в упряжке, длинноногий, сильный, умный.
Но сейчас Новый Год едва волочил лапы, оглядывался на хозяина, не знал, куда бежать. Ивин остановил упряжку: пускай передохнут. Стянул рукавицы, достал портсигар, закурил. Началась пурга. Ветер пронизывал кухлянку, залеплял глаза, пытался вышвырнуть из саней. Как тут найдешь старую охотничью землянку, оборудованную под кормовой склад? В снежной круговерти он едва различал силуэты собак.
Новый Год постоянно останавливался, пытался свернуть. Ивин швырнул в него ледышкой. Пес закрутился на месте, заскулил.
Ивин спрыгнул с нарт и пошел на упрямого вожака.
Отходил дубинкой по бокам.
Новый Год ни в какую.
Ивин сдался, спрятался от ветра за нарты. Бездумно сидел, отхлебывая из фляжки спирт. Смотрел на свои большие руки, просто огромные в рукавицах, сжимал окоченевшие пальцы. Над опущенной к коленям головой мело и выло. Неужто все…
Ивин поднял голову и вгляделся в колкую серую мглу. Почти сразу заметил какое-то темное пятно. Сморгнул. Пятно не исчезло.
Он тяжело поднялся и пошел к пятну. Понял, на что смотрит. Упал на колени, стал грести снег, сначала руками, потом, сбегав к нартам, саперной лопатой. Раскопал печную трубу.
Вожак вывел его к землянке.
Ивин раскопал дверь и впустил собак. Взял в руки морду Нового Года, попросил прощения.
В землянке были дрова и керосин. Под шкурой, постеленной на нары, Ивин нашел замусоленную Библию с карандашными каракулями на полях. Заметки оставил какой-то охотник. Пережидая пургу, Ивин расшифровывал написанное: «Погода портится», «Сегодня холоднее, чем вчера», «Целое небо туч, идут с востока». На одной из страниц охотник написал: «Лопнул термометр, запасного нет». А дальше: «Сегодня снег злее». Через несколько страниц: «Слышу его, говорит со мной». В свете керосиновой лампы Ивин вглядывался в пляшущие закорючки: «Видел лицо на снегу, большое, будто кто крикнул снизу». Ивина охватило странное волнение. Последняя запись: «Меня вырвало снегом».
В землянке было душно, видимо, в щели набился снег. Над крышей подвывал ветер, Ивин лежал на нарах в полудреме с Библией на груди. Меня вырвало снегом…
Пурга закончилась на четвертый день.
Ивин парит между небом и землей. Между твердым небом и бездонной землей.
Он видит, как бьется сердце айсберга. Огромный цельный кристалл, реликтовый лед – он сокращается, сокращается, сокращается, и шуга течет, омывая остров.
Ивин парит между реальным и мнимым.
Он почти готов сдаться. Заснуть в неспокойных вездесущих кристаллах льда. Заснуть и проснуться в домике под гул ветра, который бежит над бесконечным океаном, цепляется за мачты и постройки, или в палатке, разбитой на краю ледяного поля; в палатке тепло, возле двухконфорочной плиты лежит Пак, на заколоченном ящике с неприкосновенным запасом сидит Коган, смотрит с прищуром, и уже вскипает чайник, и готова в кружке заварка…
Нет, надо бороться. Попытаться вырваться из-под пяты ледяного острова… Мысли расплываются, тянут на дно…
Пузырьки углекислого газа громко поднимаются вверх.
Над ним толща льда. Под ним Ледовитый океан, трехкилометровая бездна. Я могу упасть. Я уже падаю. И буду падать… долго, очень долго.
Ивина одолевает сонливость, голова кружится, в ушах шумит. Он пытается вспомнить, куда плыл. Редко, неглубоко дышит. Хочет закрыть глаза, но тут что-то жалит его в ногу. Обжигает крапивой.
Он открывает глаза и смотрит вниз.
В замутненной шугой воде удаляются длинные нити, развевающиеся под шляпкой фосфоресцирующего гриба. Он видит порванную штанину комбинезона – наверное, разрезал о падающий на дно обломок льдины – и чувствует подкожный жар. По коже словно провели горячей иглой.
Медуза… его ужалила медуза…
Откуда она взялась?
Он сосредотачивается на льдине над головой. Где-то должна быть лунка, или проталина, или трещина. Снова находит глазами моргающий свет, вспоминает, что это, чем может быть, и плывет к нему.
Чувствует эйфорию с примесью невнятной тревоги. Чувствует огонь в мышцах.
Путешествуя на собачьих упряжках, он грезил небом Арктики. Мечтал летать на ледовой разведке. Глядя в блистер, читать льды, изломы разводий, похожие на черные рты, предсказывать по ним будущее. Но арктическая навигация начиналась и заканчивалась летом, поэтому Ивин пошел в гидрологи.
Сейчас он как никогда далеко от неба.
Он видит просвет над головой. Лунку, забитую ледяной кашей. Мириады кристаллов поднялись с океанского дна в колодец.
Плохо соображая, Ивин лезет вверх. Работает руками, ледяные осколки рвут комбинезон. Перед глазами одна шуга, она строит ему гримасы, заползает под костюм. Идет и идет снизу.
У него кончается воздух… или уже закончился?
Ивина подташнивает. Он боится, что его вырвет… шугой и он захлебнется в нескольких метрах от спасения. Мышцы лица судорожно сокращаются, сводит живот.
Он застревает.
Нет, нет, нет!
В середине лунки из-за смерзания образовалась талия. Ивин не может сдвинуться с места. Сознание пульсирует, пытается прыгнуть во тьму, но ему удается собраться. Он отталкивается и снова погружается. Баллоны расширяют проход, сбивая шугу со стенок.
Он выскальзывает из колодца, начинает работать ластами и снова идет наверх. Сейчас он увидит лица ребят, солнце…
Руки уже не колотят по стенам – скребут.
Он снова застревает.
На это раз крепко, точно в тисках. Не может пошевелить плечами. Правая рука торчит вверх, тянется к просвету.
У Ивина слуховые галлюцинации. Он слышит то звенящую тишину, то скрежет трущихся друг о друга льдов, то… безумный крик.
