Дмитрий Козлов
Самая страшная книга 2020
© Авторы, текст, 2019
© А. А. Прокопович, составление, 2019
© Е. Эллер, иллюстрация на обложке, 2019
© ООО «Издательство АСТ», 2019
* * *
Привет читатель!
Я хочу сыграть с тобой в игру
Это звучит как описание фильма ужасов вроде «Пилы» или «13 заданий», но это не выдумка. Это реальность.
Каждый год группа незнакомцев собирается в одном месте и в одно время. Люди разного пола, возраста, профессий. Из разных городов и даже стран… Что их объединяет?
Желание испытать страх.
По большому счету это объединяет всех нас, поклонников хоррор-литературы, испокон веков. Еще в 1805 году князь Шаликов писал о том, какое удовольствие доставляют ему «…привидения, пещеры, кладбища» в готических романах – «потому что пугают, а страх сего рода заключает в себе что-то приятное». О том же твердили читатели – современники Брэма Стокера (среди которых мы найдем и русских поэтов Валерия Брюсова и Александра Блока), восхищавшиеся его «Дракулой». Про то же самое «наслаждение страхом» пишет один из столпов жанра, Г. Ф. Лавкрафт, в своем эссе «Сверхъестественный ужас в литературе».
Сегодня к этому хору воспевающих ужас голосов присоединяются авторы, исследователи и читатели русского хоррора.
В том числе и те два-три десятка читателей-незнакомцев, которые участвуют в создании ежегодных антологий «Самая страшная книга».
Любая литература не может существовать без читателей, и литература ужасов тоже. Но в случае с ежегодниками «Самая страшная книга» эта взаимосвязь находит себе наиболее уникальное и ощутимое применение.
Каждый год многие авторы, желающие пробиться в нашу антологию, присылают сотни текстов, многие из которых ужасны в самом худшем смысле этого слова, но всякий раз находятся среди них и такие истории, от которых мурашки бегут по коже и кровь стынет там, где она обычно стынет.
Благодаря желающим испытать страх незнакомцам эти истории издают, эти рассказы читают тысячи людей.
И каждый год мы говорим спасибо нашим незнакомцам, но обычно где-то на последних страницах антологии.
В этот раз мне захотелось прервать традицию и назвать их всех поименно уже в самом начале:
Анастасия Добрынина (Москва)
Мария Семенова (Томск)
Оксана Андреева (Краснодар)
Дмитрий Иванов (Республика Марий Эл)
Лидия Балабан (Калининград)
Анастасия Колокольчикова (Домодедово)
Дмитрий Иванов (Нижний Новгород)
Сергей Филиппов (Тюмень)
Мария Никитина (Балашиха)
Татьяна Хаданович (Минск, Белоруссия)
Ксения Бахметьева (Самара)
Дмитрий Прокофьев (Санкт-Петербург)
Татьяна Иванова (Тюмень)
Анастасия Асмаловская (Краснодар)
Дмитрий Карманов (Санкт-Петербург)
Евгения Зобнина (Москва)
Татьяна Рыбалко (Санкт-Петербург)
Николай Чекмарев (пос. Хвойная, Новгородская обл.)
Сергей Никонов (Кишинев, Молдавия)
Павел Орловский (Домодедово)
Елена Немчинова (Миасс)
Все они заслужили наши благодарности своим трудом – они и другие, те, кто участвовал в создании предыдущих «страшных книг».
Некоторые из этих замечательных людей помогают нам уже не первый год. Кого-то мы уже знаем лично – виделись на одной из встреч с читателями – или скоро узнаем – например, на Самом страшном фестивале, что с недавних пор устраиваем на Хеллоуин. Некоторые из наших незнакомцев заглядывают к нам на сайт horrorbook.ru или в нашу группу Вконтакте (она так и называется – «Самая страшная книга»).
Но знаете что?
Мы всегда открыты для новых читателей! Всегда рады новобранцам в нашей «армии тьмы».
Так что заходите на наши ресурсы, пишите нам – если хотите испытать старый добрый страх.
И пусть это звучит, как слоган фильма ужасов, – в конце концов так и должно быть.
Слышишь, читатель?..
Я, «Самая страшная книга», хочу сыграть с тобой в игру.
Максим Кабир
Исцеление
Кухня была крошечной, под стать хозяйке, и такой же захудалой и неухоженной. Отслоившаяся побелка, паутина в углах, рыжий таракан, обосновавшийся на допотопной газовой колонке. Журналистка оперлась о стол, но сразу убрала руки: ладони липли к клеенке. И куда бы гостья ни смещала взор, всюду бросались в глаза признаки упадка, хвори: пятна, сигаретные метки, прусаки, венозные ноги хозяйки, дырявые тапочки.
Пахло подгоревшей едой, кошачьей мочой и окурками. Алле Вольновой хотелось выйти на улицу, глотнуть декабрьского воздуха, но она напомнила себе о цели визита. Выдавила вежливую улыбку.
На столе шелестел пленкой кассетный диктофон. За окнами перемещались снежные массы, словно кто-то размахивал белым полотнищем, и вырисовывались коптящие трубы комбината.
Катерина Тюрина прижала к животу фотографию в рамке, как щитом огородилась. Единственный достоверный портрет Соломона Волкова, зернистый снимок, иллюстрировавший статью трехлетней давности «Мессия или лжепророк?».
– Может, все-таки чаю? – снова предложила Тюрина.
Выстроившиеся у мойки стаканы были черны от налета. Алла тактично отказалась.
– О чем бишь я? – Тюрина потеряла нить повествования.
– О врачах, – помогла гостья.
– Врачи, – глаза женщины затуманились, – врачи давали нам от силы год. Говорили в Москву езжать, но откуда у нас деньги на Москву? Муж ушел, пропойца. Я милостыню просила возле универмага, час просила, другой, потом так стыдно стало, хоть режь меня. Эх, – она вытерла со щеки слезинку. – Острый лимфобластный лейкоз. В костном мозге живет, и по крови, по крови распространяется, органы кушает.
Алла зацепилась мыслями за предыдущую фразу Тюриной, про мужа. Слегка мотнула головой, стряхивая неприятные образы.
– Доктор сказал, – продолжала Тюрина, – эта болезнь составляет тридцать процентов всех случаев онкологических диагнозов. Вы представляете, сколько деток она забрала? Сколько матерей через ад прошли?
Тюрина посмотрела на фотографию, и взгляд немедленно потеплел. Так верующие смотрят на иконы.
– Волков был нашим последним шансом.
– А как вы узнали про него? – спросила Алла.
– Добрые люди сообщили. Мир слухами полнится, верно? Лешка мой в школу уже не ходил, не мог. Синий был весь, синяки по телу ни от чего. Кровь из носа… Ну и поехали мы, оно же недалеко, рукой подать. Взяли и поехали.
Женщина, как младенца, баюкала черно-белое фото, вырезанное из спекулятивной, канувшей в небытие газетенки, любовно обрамленное дешевенькими пластмассовыми планочками.
Порывы ветра заставляли стекла дребезжать. Тараканы курсировали по сальным бокам холодильника.
– Волков лично разговаривал с вами?
– Он не разговаривал. Только улыбнулся Лешке – знаете, как вот замерзнуть сильно-сильно, а дома в горячую воду залезть – вот так сделалось от его улыбки. И я поверила – сразу, – что все истина.
– Что – истина? – вскинула бровь Алла.
– У вас самой дети есть?
Вопрос не ранил. Почти. И полуправда далась легко, заученно.
– Дочь.
– Вы понимаете, каково это – мысленно хоронить свое дитя?
Алла почувствовала головокружение раньше, чем мозг изобразил черную прожорливую яму среди крестов и надгробий. Рука легла на грязную клеенку, удержаться, не рухнуть с колченогого стула. Но приступ миновал; так волна окатывает берег и отступает, чтобы обязательно вернуться вскоре.
Тюрина ничего не заметила. Выудив из мятой пачки сигарету, она прикуривала от зажженной конфорки.
– Пять лет прошло, а будто вчера было. Палаты, лекарства. Каждую ночь вскакивала, подносила зеркальце к его носику: не умер ли? – Она затянулась, выпустила дым в облезлый потолок. – Со мной на остров женщина плыла, разыщите ее. Нина Рогачевская, ей диагноз поставили: деформация матки, бесплодие. Мы обменялись адресами, она мне письмо написала через три месяца, что ляльку ждет. – Тюрина сбила пепел в мойку. – Мы потом говорили, на обратном пути. Я спросила: а он действительно… действительно ли Волков светился, или мне померещилось в дыму? И Нина подтвердила: светился.
– В каком смысле? – Алла прищурилась.
– В волшебном, – сказала Тюрина.
Перебивая, хлопнула дверь, сквозняк вторгся в квартиру, затрепетали занавески.
– Привет, мам, – на пороге появился высокий подросток с открытым привлекательным лицом. Алла подивилась, как у невзрачной Тюриной родился такой рослый и симпатичный мальчик. – Здравствуйте, – подросток кивнул гостье.
– Это журналистка, – пояснила Тюрина, – из «Сибирского полудня».
– Очень приятно, – Алла пожала протянутую ладонь.
Перед ней стояло живое доказательство чуда… или доказательство чудовищной ошибки провинциальных медиков. Алла склонялась ко второму варианту.
– Леша, – Тюрина повернула фотографию так, чтобы черно-белый Соломон Волков посмотрел на ее сына рыбьими глазами. – Кто это, а?
– Это Боженька, – без запинки ответил мальчик.
Автобус катил мимо фабричных фасадов, серых сугробов и пустых остановок. Редкие пешеходы плутали во мгле; фонари мерцали из вьюги. Автобус перевозил желтый свет, слащавую музыку и трех-четырех пассажиров. Иисус взирал с календаря за спиной водителя. Играл «Ласковый май». Почему-то вспомнилось, что в детстве, услышав от бабушки о казни Христа, Алла плакала навзрыд. Как Господь допустил, что добрый, ни в чем не повинный Христос страдал на кресте, а вредная мерзопакостная Ритка из третьего «А» живет припеваючи?
Простое объяснение явилось гораздо позже. Нет ни Бога, ни справедливости. Сколько ни пичкай себя христианскими сказками, после смерти тебя съедят черви в могиле.
А как же Леша Тюрин? – поинтересовался внутренний голос, тот, что подвергал скептицизму даже сам скептицизм. Голос, незаменимый для лучшего, по словам главреда, пера «Сибирского полудня». Врачи, повторно обследовавшие Лешу, были ошарашены. Рак исцелен. И кем? Человеком, считающим себя новым Мессией, пророком, окопавшимся в изолированной деревеньке… – так по крайней мере считала мать мальчика.
Катерина Тюрина наверняка оскорбится, увидев будущую статью Вольновой. Что ж. Жизнь порой жестоко тычет нас рыльцем в наши заблуждения.
И нет в тайге человека, лечащего рак. А есть те, кто способен наживаться на убитых горем родителях.
Чудо в другом, размышляла, трясясь в ЛАЗе, Алла. Почему наивные россияне, несущие к телевизорам банки с водой, безоговорочно верящие мошенникам вроде Чумака и Кашпировского, не прут сюда массово? Нет тысяч паломников, нет шумихи в падкой до сенсаций прессе, и весь выхлоп ограничивается статьей девяносто седьмого года, написанной неким Р. Карповым?
Мистика…
На Пролетарской в автобус ввалилась шумная троица. Пахнуло спиртным. Крашеная деваха отрывисто хохотала, дружок тискал ее ручищей в синих тюремных наколках. Третий, расхристанный, шапка набекрень, сосал «Балтику» из бутылки. Алла узнала его, втянула голову в плечи, решила выскользнуть на следующей остановке, пешком дойти…
Но мужик уже заприметил ее, пьяная ухмылка завяла. Он поплелся в хвост салона, пристроился на сиденье перед Аллой, вполоборота. Андрюшка – толстое брюшко, бывший ее муж.
– Ну, привет, Алл.
– Привет.
Противно было смотреть на подбитый глаз Андрея, дышать его перегаром, видеть седину в короткостриженых волосах. Тот парень, остроумный и робкий студент педагогического, в которого она влюбилась и за которого вышла замуж, давно испарился. На нее таращился мутными бельмами ходячий мертвец, напяливший восковую маску, дурную копию некогда любимого лица. Очередной минус обитания в маленьком городке – старых знакомых встречаешь чаще, чем хотелось бы.
– Как ты? Как живешь?
– Живу.
– Хорошо. – ЛАЗ подпрыгнул на колдобине, Андрей оплескал себя пивом, но не обратил внимания. Он так всматривался в бывшую жену, будто пытался разглядеть упорхнувшее счастье. Собрать из кусочков фотографию, где Вольновы наряжают елку и смеются. Подмывало плюнуть в него. – А мы день рождения празднуем, – сообщил Андрей, словно оправдывался за запах, за затрапезный вид, – я ж на работу устроился.
– Поздравляю, – холодно сказала Алла. Андрей лгал. Друзья докладывали, он промышлял кражей канализационных люков, получил условный срок.
Игла скакала по заезженной пластинке неловкой беседы.
– А ты как, Алл?
– Нормально.
За окном заблестели огни микрорайона, Алла поднялась.
– Малышка…
Будто бритвой по сердцу. Какая я малышка тебе, мудак?
– Я был на кладбище.
Не надо, пожалуйста.
– Красивый ты крест заказала.
Что ответить? «Спасибо»? «Ага»?
А крест и вправду красивый, гранитный. Под ним холмик, внизу, в мерзлом черноземе, дочурка их.
– Андрон, – окликнул собутыльник, – давай к нам, с бабой своей.
Нужно есть снег, чтобы смыть с языка горечь.
– Пока, малышка, – сказал грустно мертвец.
Алла опрометью выскочила из автобуса.
В тусклом солнечном свете кружились пылинки. Пепельное небо нахохлилось над рубероидом крыш. Коллега Вольновой строчила статью о миллениуме, кроме них двоих, никого не было в офисе «Полудня». Главред слег с пневмонией, дистанционно, из больницы, руководил процессом.
Алла сгорбилась на подоконнике, теребила телефонный провод и наблюдала, как детвора за окнами лепит кособокого снеговика. Виски ломило. Среди ночи опять кто-то звонил и молчал в трубку, она подозревала, что это Шорин наяривает, человек, чей автомобиль оборвал жизнь ее трехлетней дочурки. Два года пролетело, а он не уставал напоминать о себе. Словно мало Алле воспоминаний, комковатых, как падающая на крышку гроба земля.
Алла родилась под взрывы салютов в первые минуты семидесятого года. Через пару недель ей стукнет тридцать. В новое столетие шагнет одинокая измотанная, истерзанная тетка. И чудеса ей – что скакалка безногому инвалиду.
Палец сорвался с диска: снаружи первоклашка поскользнулась, распласталась на льду. Но сердобольная мама ринулась спасать ребенка, и Алла выдохнула. Повторно набрала номер.
– Квартира! – оповестил женский голос.
– Доброе утро, – Алла чиркнула в блокноте карандашом, обвела предоставленный Тюриной номер. – Я ищу Нину Рогачевскую.
На заднем плане лепетал ребенок. Женщина спросила после продолжительной паузы.
– А вы кем будете Нине?
– Никем. Я журналистка, издание «Сибирский полдень».
– Читаем, читаем, – сказала женщина и шикнула в сторону: – Нельзя, кака!
– Так вот, – кашлянула Алла, – я хочу задать Нине несколько вопросов.
– Хватит. Брось сейчас же, не то убью, – в трубке зашелестело. – Простите, это я не вам. Нина была моей соседкой, у нас телефон на блокираторе.
– Была?
– Не стало ее весной.
Алла прикусила кончик карандаша.
– Соболезную.
– Я тебя умоляю. Прекрати этот цирк, – в динамике грохнуло так, что Алла поморщилась. – Извините, – сказала женщина, – дети шалят. Что вы говорили?
– Как мне связаться с мужем Нины?
– Развелись они. Сыночек родился, и муж сразу убег.
Перед внутренним взором встал Андрей в заляпанной пивом дубленке.
– С кем же ребенок остался? – забеспокоилась Алла.
В трубке повисло молчание. Потом женщина заговорила, осторожно нащупывая слова.
– Там, милочка, такая история… страшная. Нина после родов ходила сама не своя. Боялась всего. Блазнилось ей разное. В марте она покончила с собой, в прорубь бросилась. Да не одна, а с сыночком своим долгожданным.
Покинув журналистику, Роберт Карпов переквалифицировался в частные предприниматели. Открыл химчистку. Контора его занимала гараж в запутанных лабиринтах кооператива. Автор статеек о йети и НЛО стоял на четвереньках, тощей задницей к Алле, щеткой драил пестрый ковер. Полупромышленный пылесос ревел, как разгневанный зверь. Гостье пришлось трижды стучать в металлическую створку ворот.
– Ах, это вы! – Карпов выключил махину. Тряпкой вытер красные ладони.
– Не помешаю?
– Ни в коем! Давайте прогуляемся.
Они брели по извивающимся туннелям между кирпичными коробками. Была суббота, у гаражей работяги жарили шашлыки. Запах мяса смешивался с вонью горящей поодаль свалки. Пламя шуршало над мангалами.
– Значит, про волковскую коммуну пишете? – Карпов покрутил седой ус.
– Пишу, и к вам за информацией пришла. Ваше расследование девяносто седьмого года чуть ли не единственное, что можно разыскать о Волкове.
– Да какое расследование! – отмахнулся Карпов. – Заметка, не больше. Собрал сплетни оттуда, отсюда. Фото товарищи накопали. Тогда Волков еще был на слуху, это теперь про него забыли совсем.
– Правда, что он из наших краев?
– Из Назаровки родом. Деревня это на востоке области. А у нас он в интернате пребывал, для детей-инвалидов, с семьдесят девятого по восемьдесят третий. Здание интерната сгорело дотла в перестройку, архив сгорел. Из бывших сотрудников ни один Соломона Волкова не вспомнил.
– А из бывших воспитанников?
– Какой с них толк? Малахольные.
Ощетинившийся пес выскочил на тропинку, залаял. Карпов топнул ногой, швырнул в собаку снежком. Животина ретировалась за обледеневшие кусты.
– Коммуна, – сказал автор «Мессии или лжепророка», – образовалась в девяносто третьем.
– Соломону было…
– Двадцать шесть. Они поселились на крошечном острове посреди таежной реки. Какой-то приток Оби. Медвежий угол, глухие места – хрен доберешься. Да я со своей копеечной зарплатой и не пытался.
– А кто – они? – спросила Алла.
– Сперва Соломон с матерью, позже у них последователи появились, кто Соломона за святого почитал.
– Почему же он при живой матери в интернат попал?
– Мамаша его ненормальная. В психушку загремела в Красноярске, но, видно, там плохо лечили. Как выписали ее, так она сынка забрала и в бега подалась, в тайгу.
«Красноярск», – поставила галочку Алла.
– Чем они занимаются на острове?
– А черт знает. Молятся. Рыбачат. Люди доверчивые опять-таки еду им несут. Но они не всех принимают еще. Паломники на берегу, бывает, неделями ждут. Кто-то из волковцев на плоту подплывает, выбирает: тебе аудиенцию предоставим и тебе, а вы – вон ступайте. Вы встречались уже с Тюриной?
Алла подтвердила.
– Мозги они ей промыли знатно. Когда горе такое у человека приключилось, им манипулировать проще простого.
Алла подумала о Нине Рогачевской, ныряющей в прорубь со своим малышом. По спине побежали мурашки.
– Но сын Тюриной выздоровел.
– Угу. Онкологи говорят, такое бывает, пускай редко. Известны случаи самоизлечения даже от меланомы. Правда, бывает, что опухоль возвращается, и в еще худшей форме. Современная наука несовершенна…
– Выходит, славы волковцы не жаждут?
– А вы бы их лично спросили, тем паче ехать далеко не нужно. У меня дома адресок завалялся парня, он два месяца в общине прожил. Затребовал деньги за интервью. Я бы заплатил, да начальство урезало вдвое мою писанину. Один черт, не вместилось бы все.
Они намотали круг по кооперативу. Возле химчистки Карпов задумчиво произнес:
– Вы – милая девушка, Алла. Я вам вот что скажу, но вы не смейтесь. Моя бабка покойная преподавала рисование в школе. А на пенсии гаданиями увлеклась. Были у нее карты Таро, не помню, где раздобыла. Самодельные, цыганские. Ни разу не соврали, клянусь. Я в эту хиромантию не верю, но то, что они правду говорили, факт. Со временем истрепались карты, и бабушка – художница же! – решила их перерисовать. Нарезала прямоугольники из лакированного картона. Краски взяла. Полколоды нарисовала, а как дошло до карты с Сатаной, – Карпов выдержал театральную паузу, – бабушка рассказывала, окна в квартире распахнулись настежь, хотя погода была безветренная, и словно кто-то ей руку на плечо положил: тяжелую, когтистую. Положил, и шепчет на ухо: «Рисуй меня!»
Алла слушала доселе рационального Карпова, с трудом маскируя удивление.
– Бабка колоду порвала и не гадала больше.
– Вы к чему клоните? – спросила журналистка вежливо.
– К тому, что статья «Мессия или лжепророк» была для меня точно эта бабкина карта. Я когда материал собирал… происходило всякое. Странное. Плохое, – карие глаза Карпова заблестели. – Мне сны снились. И наяву…
– Что – наяву?
– Ничего, – бывший журналист сплюнул. – Будьте осторожны. Есть затерянная в тайге фигня, и эта фигня должна оставаться в тайге.
Счастье было душистым и мягким, как Дашина щека. Оно грызло печенье, сжимая двумя лапками, не любило каши, сидело в колготках у телевизора (отодвинься от кинескопа!), пело, перевирая, песенку из заставки мультсериала «Чудеса на виражах». Сонное счастье теребило косички, путало приснившееся и реальное, хотело дружить со всеми на детской площадке, особенно со взрослыми девочками, которым было неинтересно маленькое счастье.
Счастье оказалось хрупким, как Дашины кости, соприкоснувшиеся с бампером шоринского жигуля.
И, точно после опустошающей войны, Алла проснулась посреди чуждого выморочного мира.
Придя домой из церкви, она набрала ванну. Разделась, изучила себя в зеркале. За два года она похудела на десять килограммов. Кожа истончилась, под ней ветвились синие вены. Груди, как полупустые мешочки. Шрам сизым шнурком над зарослями лобковых волос – рубец от кесарева сечения, отсюда вышла Даша, мокрая, похожая на жабку, и Алла выдохнула с нежностью: «Какая страшненькая!», а санитарка сказала: «Сами вы страшненькие».
Запас слез иссяк, но без них стало еще хуже.
Алла отправилась в постель, чтобы видеть во сне дочь, чтобы целовать ее и ловить, смеющуюся, среди коряг и сосен.
По неопрятности жилище Гнездова оставляло далеко позади хрущевку Тюриной. Настоящие авгиевы конюшни, провонявшие ацетоном. Нагромождение хлама, мешков, ящиков. Мебель отодвинута от стен, пыльная лампочка цедит слабый свет.
Гнездов плюхнулся на продавленный диван. Алла, занявшая место в подозрительно попахивающем кресле, подумала, что скаредный шеф мог бы поднять ей зарплату. Раз уж она бродит по бомжатникам, хорошо бы получать за это приличные деньги.
Гнездов, прыщавый, несуразный доходяга лет двадцати пяти, уточнил, что «затеял ремонт». Но если кто и сделает здесь ремонт, то следующие жильцы, когда продезинфицируют нору хлоркой.
Алла посмотрела тоскливо на закупоренные фанерой окна. Вручила Гнездову оговоренную сумму, он жадно пересчитал купюры, сунул за пазуху.
– Как вы попали в коммуну?
– Молод был, глуп. Занимался разным, – Гнездов поскоблил впалую щеку ногтями, – наркотики…
– Вы узнали, что Волков лечит наркозависимых?
– Как бы да. Как бы мать моя узнала и спровадила меня. Я там на берегу сутки торчал, под перевернутой лодкой ночевал. Слышал, как они поют. А наутро приплыл паром. Двоих бедолаг, что со мной куковали, попросили сдымить. А меня, ишь ты, взяли на остров.
– Какое впечатление произвела на вас община?
– Ну какое… стремное. Ни телика, ни карт, ни бухнины. Знай паши, дрова руби, рыбу лови, – Гнездов запустил пятерню под футболку с логотипом «Денди», почесал живот. – Потом артиллерия эта злодремучая.
– Артиллерия?
– Ну, вши. Волковцы живут как монахи. Мрачные, мля. Ни побазарить, ни анекдот потравить.
– Но вы остались?
– А у меня вариков не было. Тут мусора прессовали, тюрьма светила прожектором. А на острове… ну там спокойно было. Я как-то втянулся. Даже прикололся. Природа, вся херня.
– В общине царит строгая дисциплина, верно?
– Строже, чем на красной зоне. Ни пернуть без указки. Спим, работаем, жрем. К парому подойти без спросу – выпорют! Но до суши вплавь – два пальца обоссать.
– Выпорют? – переспросила Алла. – Вы видели, как членов общины бьют?
– Дай подумать, – Гнездов сощурился. – Раз пять видел.
– За что?
– А мало ли за что? Подумал о чем грешном. Или лишний кусок хлеба умыкнул. Или волынил на лесоповале. Это, считай, единственное развлечение и было – смотреть, как Волкова наказывает кого-то.
– Мать Соломона Волкова?
– Да, Мария. Бандерша их. Всегда лично порола, плетью с тремя хвостами. Она там за главную, шкуру снимет, если что.
– Волкова за главную? Не Соломон?
– Я тебя умоляю, – прыснул Гнездов, – Соломон – дурачок. Его мать использует, мол, ай, живой бог, чудеса творит. А он два плюс два не сложит на калькуляторе. Мы в шараге таких чморили.
– Вы часто видели Соломона Волкова?
– Не. Один раз всего, вот как меня на остров привезли. Там изба, и поджигают траву, чтобы, значит, дым был, ну шоу, мля, отвечаю. И он, мля, в дыму, лыбится, трогает меня, шваль. Лечит, значит.
– Вылечил?
– Та не. Меня больше природа вылечила, труд физический.
– То есть в чудеса Волкова вы не верите?
– Малая…
«Малышка», – шепнул в черепной коробке Андрей.
– …Я доношенный так-то. После этого цирка я попросился у них потырловаться, и Волкова разрешила, но близко меня не подпускали, зыряли подозрительно. Были у них ночные тусовки, туда чужим ни-ни. Боялись, что я их девок попорчу, а у меня б на таких страшилищ не встал, – Гнездов осклабился мерзко. – Но кой-чего я видел. Видел, как привезли сразу пятерых, лечить, значит. Была там слепая баба. Ну, абракадабра, аллилуйя, баба прозрела. Только я-то знал, что она местная, из волковских, и никакая не слепая. Развод для лохов. Такие, мля, чудеса.
– Почему вы покинули коммуну?
Гнездов пожал плечами:
– Скучно стало. И стремно. От скуки, видать, кукушка съехала, стало мне мерещиться. А свалил, полегчало.
– Что мерещилось? – Алла сканировала Гнездова пристальным взором и сама не понимала, зачем ей знать детали наркоманского бреда.
– Что Соломон ко мне в кровать залезает, – Гнездов поежился. – Кладет мне руки на физию, а у него дыры в ладонях. Еще снилось, что я червей ем, как это… ну у попов, хлеб и кагор…
– Причастие.
– Короче, вассер. Ну я вспомнил за нафталин и смылся.
– А много было таких, как вы? Живших в коммуне.
– Левых? Пару тел. А местных… точно не скажу. Типа рыл двадцать, но, когда они ночами заводили свою шарманку с молитвами, казалось, что гораздо больше.
Интервью длилось полчаса. Уходя, Алла заметила еще одного человека в комнате: мужчину, который сидел в кресле лицом к стене. Косматый и неподвижный, не странно ли, что он все время был там, за этажеркой, и не издал ни единого звука?
Шеф кашлял в трубку, плохо, надсадно. Алла, как положено, поохала о его здоровье.
– До свадьбы заживет, – просипел редактор, – как статья, пишется?
Алла похлопала по блокноту:
– Это бомба, Саныч. Я позвонила в Красноярск, нашла психиатра, помнившего Марию Волкову. Никакая она не Мария, кстати, а Оксана. Мария, наверное, по аналогии с Божьей Матерью.
– Классное самомнение, – прокомментировал редактор.
– Дело меняет оборот. Оксана Волкова – больной и опасный человек с садистскими наклонностями. И опасна она в первую очередь для собственного сына. Я-то думала, что Соломон Волков – жулик с комплексом Наполеона, но чем глубже копаю, тем сильнее убеждаюсь, что он – несчастный мальчик и заложник сумасшедшей матери.
– Ты мое сокровище, – Алла представила шефа, потирающего руки в больничном коридоре. – Как считаешь, громыхнем мы на всю область с разоблачением?
– Бери выше. На всю Сибирь, – Алла понизила голос, словно в пустой редакции ее могли подслушать. По радио объявили чрезвычайное положение, коллеги сбежали домой, покуда ходит транспорт. За окнами падал снег, бушевала метель. – Мне надо уехать на пару дней. По работе.
– В коммуну? – насторожился редактор. – Одну я тебя не пущу.
«Поглядим», – пронеслось в голове.
– Нет, поближе. Назаровка, село, откуда Волковы родом.
– Знаю, тмутаракань. Где ты машину возьмешь? Рейсовые автобусы туда если ездят, то тридцатого февраля.
– Найду машину, – заверила Алла, ощущая себя в редакции, как в сундуке, несущемся по разъяренным волнам океана.
…Ветер лупил наотмашь, норовил спихнуть в кювет. Алла брела, ссутулившись, по белому полю, расчерченному колеями и трещинами. Кряхтела наледь. Буран заключил горсть девятиэтажек в кольцо, понастроил баррикад. Фонари искрились бенгальскими огнями. Панельные здания выплескивали в бушующую темень синий и желтый оконный свет. Там, в коробках, жены стряпали ужин, мужья отдыхали у телевизоров, смеялись дети.
Алла зажмурилась – от ветра, от ледяного крошева. Представила, что Даша рядом, семенит по снежку. Почти ощутила ее руку в окоченевших пальцах. Через месяц после похорон Алла начала разговаривать с дочкой. Ловила себя на том, что болтает в маршрутке, спрашивает о разном, кивает, представляя ответы. Пассажиры косились, хмыкали. Алла поняла, что соскальзывает в безумие, и волевым усилием прекратила беседы с призраком. Но сейчас, продрогшая, издерганная стихией, она прошептала:
– Скоро будем в тепле, я спагетти сварю, хорошо же?
Она чувствовала себя истоптанным, изорванным ковром: горе въелось в ворс, никакая химчистка не спасет. Сапог поехал по льду. Ослепла, дура, чуть не сверзилась в сугроб.
Алла помассировала веки.
Впереди на аллее, огибающей котельную и детский садик, маячил мужчина в синем пуховике. Спиной к Алле, на голове – капюшон, не узнать, даже если это ее сосед. Выгуливает собаку, наверное, – Алла осмотрелась, но лишь белые смерчи гуляли по пустырям и окрестным огородам. В окнах моргали праздничные гирлянды. Облепили стекла елки и снежинки, вырезанные детьми из фольги.
Алла поправила воротник.
Расстояние между ней и синей курточкой сокращалось. Мужчина разворачивался медленно, будто ветер сам его разворачивал. Вот-вот покажется лицо.
Но лица у мужчины не было. Вместо головы – пустая пещера капюшона. Как безмолвно кричащая пасть, отороченная мохнатыми губами искусственного меха.
Руки Алла держала в карманах и теперь ущипнула себя сквозь подкладку и кофту, чтобы зловещая фигура исчезла или чтобы в капюшоне появилось лицо.
Но ни того, ни другого не произошло.
Огородное пугало возвышалось над ней, шурша синтепоном (так пленка шуршит в диктофоне).
Потому что…
«Потому что, – подсказал рассудок, – это подросток дурачится, шугает прохожих, натянув куртку на макушку, и голова его вон, где грудь, за молнией».
– Очень смешно, – скривилась Алла, проходя мимо. К подъезду, к свету, к голосам телевизионных дикторов.
А шутник так и остался стоять на пустыре, в метели.
Аппетит пропал. Алла посчитала до ста, до пятидесяти, снова до ста и набрала номер из старой записной книжки: трижды перечеркнутый, подписанный зелеными чернилами: «СМЕРТЬ».
– Вы сможете отвезти меня в тайгу на выходных?
Человек, раздавивший ее дочь, кажется, обрадовался.
– Да, конечно. Положитесь на меня.
Алла грохнула трубкой по рычажкам.
Ночью приснился жигуль, несущийся из мрака, но за рулем сидел не Шорин, а безголовый. Во сне капюшон синей куртки оброс клыками, похожими на сосульки. Он чавкал алчно. Тормоза визжали.
К субботе погода устаканилась, вышло солнце, позолотило просторы.
Шорин прибыл на болотного цвета «Ниве». Жигуль он продал.
Сергей Шорин был высоким, атлетического строения брюнетом. За два года в курчавых волосах завелась седина, под свитером крупной вязки очертилось брюшко. Говорили, он пьет так, что невеста бросила, но к Алле приехал свежим, трезвым, бодрым.
Иногда, напившись, Шорин Алле звонил. Хныкал пьяно или вовсе молчал. Вина, как многотонная плита, расплющила сильного и веселого тридцатипятилетнего мужчину. То роковое утро снилось ему не реже, чем Алле, и он платил, расплачивался, ковырял рану. Нет бы забыть – он, в конце концов, ничего не нарушил. Гнал на зеленый свет, а когда Даша выскочила под колеса, пытался свернуть.
