Дмитрий Казаков
Дети Аллаха
Глава 11
До блокпоста на входе в Белый квартал осталось пять метров, когда на Самира накатил страх. Он попытался напомнить себе: если бы его хотели подстрелить, то сделали бы это давно, пока он шел через площадь, и вообще, если он справился с тем, на что решился сегодня, то бояться ему больше нечего.
Рука поднялась к груди, туда, где всегда висел подаренный отцом крестик, но нащупала лишь майку.
– А ну стой! – окликнули его.
Самир остановился, ему стало холодно, как тогда на кладбище, под изрыгающим жар небом.
Ледяное дуновение он вновь ощутил сегодня, когда пошел туда, где раньше стоял их дом, где погибли мама и сестра и остались только уродливые развалины и дыра в земле. Со дня похорон Самир избегал этого места, но после того, как проворочался две ночи без сна, слушая, как тихо плачут женщины в других «комнатах» старой трапезной, он принял решение.
– Ты кто такой? Чего надо? – спросил автоматчик, выбравшийся из здания блокпоста, жилистый, невысокий, в черной бейсболке задом наперед и вылинявшей рубахе цвета хаки.
– Мир вам, уважаемый, – Самир поклонился. – У меня дела в Белой мечети.
Если хочешь стать сильным, то обратись к тем, кто этой силой владеет, не трать время на тех, кто погружен в умные книги, а сам не в состоянии защитить ни себя, ни близких!
– Да? – обладатель черной бейсболки недоверчиво склонил голову набок, рядом с ним появился второй боец, постарше, с бородой, пухлыми губами и шрамом под глазом.
Самир стоял, глядя на них, и ему было очень страшно. Он знал, что его могут не прогнать, а застрелить прямо здесь, если решат, что он враг или шпион, и что ничего им за это не будет.
Но еще больший страх он чувствовал утром, когда медлил над ямой, которую оставила бомба, кинутая единоверцами с Запада, и держал снятый с шеи кипарисовый крестик.
Одно движение – и он больше не христианин.
Брось крохотный предмет на шнурке, и ты станешь чужим для людей, среди которых вырос, которые помогали тебе, учили тебя и оберегали тебя… все так просто. Откажись от веры отца и матери… ради того, чтобы отомстить за отца с матерью, почувствовать себя любящим сыном, настоящим мужчиной.
Самир понимал, что это выглядит предательством.
– В мечети? – Тот, что со шрамом, улыбнулся. – Что ты там забыл, расскажи нам? Сокровища халифа Харуна аль-Рашида?
Легенду о том, что в одной из старых мечетей города спрятан клад, Самир слышал.
– Ну, нет… – сказал он.
Рассказывать этим двоим о цели визита глупо – они, скорее всего, посмеются.
– Тогда что? – дуло автомата оказалось нацелено на Самира, тот, что со шрамом, подошел ближе, стал ощутим запах жареной требухи. – А ну, подними руки! Быстро!
Самир исполнил приказ, закрыл глаза, ему вспомнился момент, когда он все же собрался с духом, и выкинул крест, швырнул его в темную холодную яму, словно вместе с ним избавляясь от болезненных воспоминаний о тех, кого больше нет и не будет никогда, от боли и горя.
В тот момент страх ушел, на смену ему явилась стальная, твердая решимость.
Сейчас же он подумал, что согрешил, и может быть наказан на месте – его пристрелят, и привяжут тело к столбу для казненных, а на грудь повесят табличку с надписью «Предатель».
Его хлопнули по карманам джинсов, чужие руки поползли ниже, проверяя, не спрятано ли чего-нибудь в брючинах. Что-то холодное коснулось пупка, и двинулось вверх – автоматчик подцепил майку стволом и поднял ее.
– Хм, креста нет, – сказал он удивленно.
– Может быть, спустим с него штаны, убедимся, обрезан ли он? – предложил тот, что со шрамом.
Самир вздрогнул, представив такое унижение… и то, что за ним последует.
– Велик Аллах над нами! – воскликнул первый из бойцов. – Ты с ума сошел? Шевели конечностями, пацан!
Самир вздохнул, ощущая, как судорога отпускает его грудь, заторопился вперед. Если надо, то он пройдет через что угодно, победит кого нужно и отомстит, кому необходимо – так он решил сегодня утром, и от решения не отступит, даже если небо обрушится на землю.
Блокпост остался позади, потянулись улицы Белого квартала, что мало отличался от Рыночного, и даже от Крепостного – те же дома из камня и глины, магазинчики и мастерские, мужчины за кальяном в чайхане, разложенные на столе нарды, лотки с безделушками и обувью, тележки бродячих торговцев, тутовые деревья на перекрестках, кошки на заборах, запахи чеснока и табака.
Разве что женщины носили хиджабы, да всюду – изречения из Корана на вывесках, некоторые наверняка изготовил тот же Валид-хаджи: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!» или «Хвала Аллаху – Господу обитателей миров!».
Самир никогда не бывал здесь, но он шел, ориентируясь на два минарета Белой мечети – они возносились над остальными зданиями как два столба ослепительно-белого пламени, острия башен таяли в прозрачно-голубом небе.
Свернул не там, оказался в тупике, но потом нашел верную дорогу.
Разминулся с патрулем из троих вооруженных «Детей Аллаха», и оказался у одного из входов во двор мечети. И тут вынужден был отступить, давая дорогу погребальной процессии – покойник лежал на носилках без положенного савана и белых лент, серело молодое лицо, бородка, пятна крови на одежде, за ним шли воющие женщины в черных одеждах, мрачные мужчины.
Понятно, шахид, один из тех, кто погиб в бою – такого предают земле прямо так, не смывая крови мученичества.
Женщины остановились, забормотали молитву, мужчины потащили носилки дальше – в сторону кайсанитского кладбища. Оно, как знал Самир, находилось на границе с Черным кварталом.
Он подождал еще немного, а затем с трепещущим сердцем вступил во двор мечети.
Здешний имам был очень высок и сутул, голову его венчал зеленый тюрбан, а на запястье на цепочке висела рука Фатимы – крошечная женская ладошка из серебра. Слушал он Самира, покусывая нижнюю губу, и выглядел не подозрительным, а равнодушным.
Вчера Самир целый день провел в табачной лавке у Рахима, и исподволь расспрашивал того, какие нравы царят у кайсанитов, у «Детей Аллаха», и о том, как там относятся к новообращенным. Горбатый торговец рассказал, наверное, все, что знал, упомянул, что бойцы моджахедам, верящим в четырех имамов, нужны постоянно, и что они рекрутируют молодежь не только в своем квартале.
– Клянусь я местом заката звезд, – пробормотал имам, когда Самир замолчал. – Готов ли ты произнести шахаду? Знаешь ли ты, какие обязанности будут наложены на тебя после этого – пятикратная молитва, закят, пост в должный срок, паломничество?
Неужели все так просто?
Тревога и неуверенность исчезли, сменились радостью, но та выглядела какой-то поверхностной, неестественной, словно он убедил себя в том, что испытывает ее, а не испытал на самом деле.
– Да, – сказал Самир. – Но я не один… У меня есть брат…
На самом деле он Ильяса еще не уговорил, даже не сказал ему о собственных планах, но они ведь семья, и младший всегда должен следовать за старшим, и он не сможет отказаться!
– Он тоже готов принять Закон?
– Э… да… – и Самир истово закивал: он говорит правду, так и есть, так и есть. – Конечно, а как же…
– Ты знаешь кого-нибудь из правоверных? – поинтересовался имам, подняв бровь. – Не то, чтобы это обязательно, но может быть, мне понадобится расспросить этого человека, узнать больше о тебе и твоем брате.
«Вот тебе раз», – подумал Самир.
– Да, знаю… – сказал он, чувствуя, как холодок расползается по внутренностям. – Наджиба…
Во второй раз соврать оказалось легче, чем в первый, хотя эта ложь выглядела более опасной: если сутулый в тюрбане вправду отправится к командиру «Детей Аллаха» и спросит о братьях Абд-аль-Малак, то быстро выяснится, что все знакомство – две встречи на улице.
– Клянусь местом заката звезд, – имам нахмурился, погладил себя по подбородку. – Этого достаточно. Когда вы с братом будете готовы, то приходите прямо сюда, ко мне…
– Да, уважаемый, да, – и Самир поклонился, на этот раз испытывая искреннюю, настоящую, неподдельную радость.
Глава 12
Ильяс смотрел на брата, вытаращив глаза так, словно видел его первый раз в жизни, и будто вовсе не моргал. Они сидели в тени ограды, в дальнем конце кладбища, где никто не мог им помешать, и Самир рассказывал, что именно он узнал и сделал вчера.
Речь его лилась гладко, внутри пузырилось ликование – он, добился, сделал!
– Но ведь они сожгли церковь! – воскликнул Ильяс, когда Самир наконец замолчал.
– Да, но они нам не враги, – отозвался тот. – Разве они убили маму и сестренку?
Насчет отца у него имелись подозрения, но о них Самир решил промолчать – нечего говорить, если сам не уверен.
– Ну, я же… – Ильяс смутился, на это он не знал, что возразить. – Но что тогда? Если мы поступим, как ты хочешь, то нам придется отсюда уйти? Где мы будем жить? Что есть?
– Там поддерживают своих еще лучше, чем у нас. Нам дадут оружие, представь! Нас научат не бояться! – воскликнул Самир, и в этот момент он верил каждому слову. – Тебе не надоело трястись от страха?
Как вообще можно сомневаться, если с одной стороны – покорные, жалкие люди, боящиеся даже поднять голову, способные лишь молиться и ныть, а с другой – отважные и умелые бойцы, готовые схватиться с кем угодно, которых уважают все, даже те, кто не одной с ними веры?
Стоило только вспомнить похороны или то, что он видел, когда их вытащили из-под развалин, – два покрытых тканью тела, ноги в носках с покемонами – как руки сами сжимались в кулаки, сердце наполнялось ненавистью, корежило от желания стиснуть горло того, кто это совершил!
– Ну я же… Оно само… – забормотал Ильяс.
– Само? Вот, смотри! – и Самир задрал майку, показывая, что на нем нет креста.
Ильяс отшатнулся, оттопыренные уши его порозовели, челюсть на самом деле отвисла, глаза стали размером с апельсины.
– Нет!! Как?! – закричал он. – Брат?!
– Да, я сделал это, – проговорил Самир с показной гордостью, хотя ощущал в этот момент скорее неуверенность: может быть, он погорячился, может оно не стоило того. – Что в нем толку, если он помешает нам с тобой отомстить? Ведь ты со мной, ты мне брат?
– Нет, нет, я не могу пойти на такое! Упаси Господь! – Ильяс вскочил, будто вовсе собрался убежать. – Его же папа с мамой на меня повесили! Это же!.. Он же настоящий! Неужели ты не понимаешь?!
– То есть ты бросишь меня?
– Это ты бросаешь меня! Всех нас! Память о родителях! Я тебя… я тебя ударю! – Он плакал, уже не стесняясь, подпрыгивал на месте, маленький, тощий, с длинными руками, но зрелище это не смешило Самира, не удивляло, оно вызывало у него боль.
Подсердечную, тянущую, словно от воткнутого под ребра ножа.
– Вот тебе раз, – сказал он, опуская майку. – Ну что же, я думал, мы всегда…
– Это ты захотел бросить всех! Ты поругался с отцом Григорием! Зачем?! Зачем?! Вернись, брат! – Ильяс и в самом деле замахнулся, точно для удара, но в следующий момент опустил руку. – Я тебя прошу-у… Не уходи-и… Нет! Нет! Что ты делаешь? Пожа-алуйста!
Самир встал, отряхнул штаны.
– Пойдем, – сказал он. – Скоро стемнеет.
Ильяс всхлипнул еще несколько раз, сгорбился и пошел за старшим братом. Проходя мимо могилы родителей и сестры, он перекрестился, бросил на Самира полный надежды взгляд.
Кладбище осталось за спиной, показался остов горелой церкви.
Едва пожар закончился, отец Григорий объявил, что все равно будет служить внутри, что они должны отремонтировать здание, собрать для этого деньги, продать все, если нужно… На недовольный ропот он не обратил внимания, и тут же, не дожидаясь утра, полез в дымящиеся руины – спасать иконы и богослужебную утварь.
С тех пор каждый день он без сна и отдыха возился на пожарище, стараясь придать тому, что осталось, видимость храма.
– Обойдем, – сказал Самир, которому не хотелось встречаться со священником.
Они свернули в переулок и наткнулись на Умм-Насиб, что спешила навстречу с сумкой в руке.
– Вот вы где! Святой Иоанн Милостивец! – воскликнула она. – А я вас ищу! Заходила в трапезную, там сказали, что вы ушли…
Самир вздохнул – наверняка его опять будут уговаривать покаяться перед священником, извиниться и принять наказание, честно поработать во благо общины на том же пожарище. И так все уши прожужжали, и Азра, и остальные, и даже родной брат!
– Великая радость, Господь услышал наши молитвы! – Умм-Насиб перекрестилась. – Есть возможность всем нам уехать в Европу, к единоверцам, туда, где нет войны, где никто не сжигает храмы! Она и раньше была, вот только отец Григорий все возражал! Теперь только сдался! Сначала автобусами до Ливана, а там самолетами, прочь отсюда!
Самир ощутил, что его ударили под ложечку.
Уехать, бросить родину, ту землю, где их предки жили тысячелетиями, проливая пот и кровь? Оказаться на чужбине, где ты никому не нужен, где все иное, незнакомое, где ты человек второго сорта?
«А здесь что, первого?» – спросил голос внутри головы.
«Но здесь у меня есть цель! – возразил Самир сам себе. – Здесь я могу отомстить! Поехав туда, я отдамся в руки людям, которые посылают на мою страну самолеты! Кидают бомбы!».
Умм-Насиб говорила что-то еще, всплескивая руками, но он не слушал.
Бросил взгляд на брата, убедился, что тот слушает с развешенными ушами, губы уточкой, а глаза горят от восторга – как же, вожделенная Европа, где сколько хочешь сладостей и газировки, где можно достать комиксы какие хочешь, а не жалкие обрывки, как в Машрике, и телевизор в каждом доме, и сто программ с мультфильмами, и кино есть, а ведь они там никогда не были!
Отчаяние обварило внутренности, вольготно расположилось в сердце, просунуло толстую лапу в горло.
«Ну что же, придется делать все в одиночку», – подумал Самир.
И такая горечь заполнила его рот, словно он наелся острого зеленого перца.
Глава 13
Из Кошачьего переулка люди уехали всего три года назад, но выглядел он так, словно дома простояли покинутыми сто лет.
Самир оглядел вывеску над дверью, на которой ржавчина доедала остатки краски, и шагнул внутрь. Дверь закрылась за ним с тихим стуком, вспыхнул фонарик, купленный сегодня в Рыночном квартале, луч его уперся в облачко пыли.
Поперек тянулся широкий, обитый жестью прилавок, сбоку, у окна на нем покоился огромный котел. Стену за прилавком украшали многочисленные полки, где некогда громоздились бутылки с оливковым маслом, куски мыла, ведерки с крупами, штабеля из консервных банок.
Самир хорошо помнил «Бакалейную лавку Шуши», где можно было купить все, что угодно, от уксуса и соли до ратля[7] -другого настоящего хорошего кофе из Африки, за которым они с отцом сюда и заходили. Но ему казалось, что это совсем другое помещение, тут никогда не стояли мешки с рисом и чечевицей, в том ящике не лежали бутылки лимонада, закопанные в лед, и здесь всегда царило запустение, властвовали пауки и крысы.
Он обогнул прилавок, убедился, что люк в полу находится там же, где всегда. Подцепил железное кольцо, и потянул так, что захрустело в спине, но ничего не добился, только ободрал кожу на пальце.
В детстве маленькому Самиру казалось, что там, под люком прячутся чудеса: кувшины с джиннами, сундуки с сокровищами – иначе как без того и другого Шуша ухитряется держать в лавке столько разных предметов?
Но Шуша уехал и забрал чудеса с собой, оставив пыль и пустоту.
Такая же затхлая пустота царила и у Самира внутри, она поселилась там после очередного разговора с братом.
Тот, размахивая руками, заявил, что отправится с другими в Европу, что ему вовсе не хочется оставаться там, где нет ничего, кроме могил, развалин и постоянной опасности. Самир тогда с презрением ответил: «Хорошо, как знаешь, только я надеюсь, что ты не предашь родного брата», и ушел, не слушая оправданий.
Ушел готовить убежище, в котором он тихо отсидится, пока остальные не уберутся.
За пределы Крепостного квартала так просто не выйдешь, всюду после нападения поставили дозоры из мужчин, раздали оружие, какое только нашлось в домах, по окраинам пустили патрули. Да и если он ухитрится это сделать, место так легко не найдет, ведь и улицы знает хуже, и пока не нужен там никому, везде его воспримут как чужака и отнесутся враждебно.
Но это именно что пока…
Со второго раза Самир с люком справился, из черного квадратного отверстия пахнуло влагой и гнилыми овощами. Луч фонаря скользнул по ступеням лестницы, по неровному полу, зацепил полуразвалившуюся корзину.
Он осторожно спустился, нашел выключатель на стене, но когда щелкнул им, ничего не произошло.
Ну, ничего, притащить сюда тюфяк, и получится спальня ничуть не хуже, чем в старой трапезной, разве что без соседей за тонкой стенкой, но это он сам выбрал, так что грех жаловаться. Немного еды, пара больших канистр с водой, и можно просидеть хоть сутки, хоть двое, пока им не надоест его искать.
Самир поднялся в лавку, добрался до маленькой раковины в самом темном углу. Когда открыл кран, из него потекла тонкая струйка ржавой жидкости, но не иссякла, продолжила сочиться.
Отлично, будет хотя бы чем умыться.
Возвращаясь с работы, он купил несколько больших упаковок сушеных фиников и пару банок маринованных лимонов. Запихал сначала в рюкзак и решил отнести домой, но затем понял, что такие покупки будут выглядеть подозрительно, и спрятал их в руинах на границе квартала, рядом со старой, неработающей колонкой.
Надо вернуться туда и перетащить все в бывшую лавку Шуши.
Самир услышал голоса и торопливо выключил фонарик, прижался к стене рядом с окном. Голоса стали громче, в Кошачий переулок свернули несколько мужчин: у одного в руках был старый «калаш», явно лежавший в схроне со времен гражданской войны, другой щеголял длинным бедуинским ружьем, а третьим оказался сапожник Бутрос, этот мог похвастаться пистолетом.
Самир затаил дыхание, и патрульные, оживленно болтая, протопали мимо.
Дождавшись, когда их разговор затихнет вдалеке, он выскользнул из дома и отправился в противоположную сторону. Срезал дорогу через заброшенные мастерские, пройдя насквозь, хотя в темноте едва не подвернул лодыжку, угодив в незаметную, но очень коварную рытвину.
Пакет оказался на месте, и Самир перегрузил его содержимое в рюкзак.
Поднатужился, водружая его на спину, и двинулся в обратный путь, во мраке, под почерневшим небом. Идти через мастерские не рискнул, ведь фонарик не зажжешь, а без ноги охромеешь, двинулся в обход, переулками.
И почти тут же дорогу ему загородила бродячая собака.
– Тшшш, – сказал Самир. – Тихо!
– Рррр… – отозвалась собака, а затем и вовсе разразилась заливистым лаем, на который откликнулись псы со всей округи.
Вот тебе раз! Если она не заткнется, сюда сбегутся патрульные!
– Тихо! – повторил Самир сердито.
Затем нагнулся, делая вид, что подбирает камень – вдруг проклятая тварь испугается и убежит? Но та даже не отскочила, продолжила надрываться, а когда он пошел дальше, то потащилась следом, как привязанная.
Самир и вправду швырнул в нее камнем, не попал, а затем перешел на бег.
Рюкзак тяжело колотил по спине, край жестяной банки вонзался в позвоночник. Улица подставляла под ноги выбоины и бугры, а следом бежали, судя по лаю, уже несколько псов.
Он проскочил перекресток, и через миг на мостовую там упали лучи фонарей, послышались голоса патрульных.
Самир из последних сил наддал, повернул в Кошачий переулок – вот она, лавка… Только понял, что дорога вперед перекрыта, у нужного дома стоит Бутрос с приятелями.
И если они только посмотрят в его сторону…
Справа стена, на которую с рюкзаком не забраться, слева дом с закрытыми дверями и окнами, куда так просто не вломиться, за спиной гавкающая свора, спереди и сзади патрули.
Если его поймают, то начнут спрашивать – что он здесь делает, и что в рюкзаке?
Самир едва не задохнулся, паника точно кувалдой ударила по макушке.
– Чего это псы с ума… – начал Бутрос, и тут раздался новый голос, тонкий, дрожащий.
– Мир вам, уважаемые, – сказал Ильяс, возникая из тьмы, словно привидение.
– Клянусь своими усами, ты что здесь делаешь?! – воскликнул сапожник, и патрульные, забыв про собак, уставились на мальчишку, а затем и вовсе пошли к нему.
Самир, оправившись от удивления, сделал несколько крадущихся шагов, а затем нырнул в пролом в стене. Собаки остались на улице, за ним не полезли, отвлеклись на второй патруль, явившийся на шум.
– Э, что тут происходит? – воскликнул кто-то сурово.
– Вот, Абд-аль-Малак, – ответил Бутрос. – Говорит, что пошел гулять и заблудился.
Самир вжался в угол, тяжело дыша и прижав ладонь ко рту, чтобы его не услышали. Патрульные разогнали собак, и последовал разговор, как ему показалось, прямо над ухом, очень громкий, с взываниями к Господу, Пресвятой Деве и чуть ли не всем апостолам, тонкий голос Ильяса был хорошо различим, он оправдывался почтительно, но твердо.
Понятно, никто не верил, что мальчишка в двенадцать лет, выросший в Крепостном квартале, может тут заблудиться, но обвинить его было особенно не в чем. Очевидно, что врет, но зачем и почему – неясно.
– Ладно, проводите его, – велел наконец тот же голос, и на этом все закончилось.
Самир вылез из убежища только минут через пятнадцать, и добрался до лавки Шуши едва не ползком. Избавился от груза, сложив все в котел и припечатав тяжелой крышкой, чтобы крысы не добрались до фиников.
До старой трапезной ухитрился дойти, никого не встретив.
А когда Самир скользнул за занавеску, то его встретил горячий шепот:
– Это ты?
– Да, – ответил он. – Спасибо, выручил меня. Что ты там делал?
– Я не предал тебя! – воскликнул Ильяс. – Я с тобой!
– Тихо-тихо, – Самир приложил палец к губам. – Давай, как раньше… Помнишь?
Между ними и соседями – тонкая занавеска, так что слышно каждое движение, не то что слово.
Но они еще маленькими наловчились по ночам разговаривать так, чтобы не потревожить родителей, а потом и сестру – ведь спали в одной комнате, хоть и большой. Так что Самир улегся на тюфяк, а Ильяс придвинулся к нему, обнял – живой, горячий, настоящий – и даже не зашептал, а заговорил на одном выдохе, без голоса:
– Ну, я же выкинул, куда и ты… Пошел к дому, решил, что не могу тебя оставить… Хочешь, проверь.
Речь наверняка шла о кресте.
Самир помотал головой – нет, брат может с ним не соглашаться, но не обманет! Никогда! Как и он брата! И они всегда будут вместе, они добьются всего и отомстят!
– А потом пошел туда, где ты… Я не подглядывал… Оно само, – продолжил Ильяс. – Я знал, где ты будешь прятаться… И услышал собак, и понял, что надо их отвлечь… Вот…
– Спасибо, – ответил Самир. – А теперь спи. Все будет хорошо. Все получится. Честное слово.
