Дмитрий Дроздов
Вороний Яр
– Э-эх! До чего ж люблю я погулять! Мотька, давай, выходи, едрёна корень!
Встала и Матрёна, подбоченилась левой рукой, правой сняла повязанную на шее косынку и, размахивая ею, поплыла вокруг пляшущего Тимофея. Начальник, качая из стороны в сторону головой, прихлопывал в ладоши. Ворон не плясал, видать, не был обучен. Взгромоздясь на спинку стула, он с интересом наблюдал за весельем. Родион решил присоединиться к дискотеке. Он попытался встать с кресла, однако какая-то неведомая сила усадила его обратно. Сделав ещё пару неудачных попыток и едва не свалившись на пол, он решил, что на сей раз лучше побыть зрителем. Однако вскоре почувствовал, что и это удаётся ему с немалым трудом. Видимо сказалось количество выпитого дома, в поезде и здесь. К тому же и вечер, и ночь выдались весьма нескучными. Веки его потяжелели, а голова стала клониться к груди.
– Притомился с дороги хлопец, – сказал дядя Ваня, когда закончились “Валенки”, – Давай-ка, Тимоха, спроводи его в опочивальню, у него усталый вид. В домике у котельной его положи.
– Бу сделано, Иваныч! – Тимофей ткнул себя пятернёй в висок, подошёл к Родиону, подхватил его под мышки и поднял с кресла. Затем закинул его руку себе на шею и повёл к двери. Другой рукой он подхватил висящий на спинке кресла бушлат с надписью: “Минмонтажспецстрой”. Родион шёл шаткой походкой, пол под ним раскачивался, как палуба утлого судёнышка во время девятибалльного шторма.
– Спокойной ночи, господа, – сказал он заплетающимся языком, – Всем спасибо за фуршет.
Он, не оборачиваясь, помахал всем свободной рукой.
Вышли на задний двор. Свежий воздух и падающие на лицо снежинки немного взбодрили Родиона.
– Пусти, Тимофей, я сам пойду.
– А что, попробуй, – ответил тот, снял с себя родионову руку и, на всякий случай, прислонил его к сосне. Вдыхая морозный воздух, Родион оглядывал двор.
В нескольких шагах от них, у стены стояла собачья будка. Возле неё сидел пёс, похожий не то на лайку, не то на волка. Увидев пьяную парочку, он лениво гавкнул, но тут же завилял хвостом, крутясь перед Тимофеем.
– Это он нас поздравляет, – сказал Тимофей, потрепав пса за холку, – И тебя, Волчок, с праздничком! Сейчас Мотька косточек вынесет.
– А что ж его разговаривать не научили? – спросил Родион, – Это явное упущение.
Свежий зимний воздух немного привёл его в чувство. Он отлип от сосны и, слегка покачиваясь и щуря один глаз, продолжил осмотр двора. Шагах в двадцати прямо перед ним возвышалась, судя по строению, баня. В дальнем углу располагался нужник с маленьким окошком ромбиком. В обе стороны от него вдоль забора громоздились какие-то сараи, а рядом с вокзалом дымило невысокой трубой небольшое кирпичное здание с двумя зарешеченными окнами. Возле входа в здание возвышалась гора угля, а чуть поодаль располагался бревенчатый домик с покрытой шифером двускатной крышей.
– А вот и твои палаты, – Тимофей указал пальцем на домик, – Пойдём.
Он вразвалку зашагал к домику, за ним потрусил Волчок, последним неуверенной походкой поплёлся Родион. Тимофей взошёл на крыльцо, толкнул дверь и шагнул в темноту сеней. Там, пошарив по полкам и погремев каким-то хламом, зажёг электрический фонарик.
– Недавно домик срубили, свет ещё не провели, – пояснил он, – Ходи сюды.
Он толкнул следующую дверь и скрылся за ней. Родион, придерживаясь за стенки, последовал за ним. Они оказались в квадратном коридоре с четырьмя дверьми.
– Это у нас навроде гостиницы. С леспромхозу иногда Иваныч привозит то моториста, то электрика, то плотников. Всем место надо, где голову преклонить. Жить будешь здесь, – он толкнул одну из дверей, – Эта самая лучшая.
Они вошли в тёмную комнату. Родион почувствовал приятное тепло.
– Здесь, видать, печка топится? – спросил он.
– Печка там, – Тимофей указал пальцем в окно, – а здесь вот… Сюда смотри.
Он посветил фонариком под окно. Родион увидел две окрашенные белой краской трубы водяного отопления.
– Научно-технический прогресс, – прокомментировал Тимофей, – Понимать надо. Сейчас люминацию включим.
Он подошёл к столу, на котором стояла керосиновая лампа, чиркнул спичкой. Комната наполнилась мягким оранжевым светом. Родион оглядел апартаменты. Не “Хилтон”, конечно, однако обстановка показалась ему вполне уютной. Стены были бревенчатые, потолок и пол дощатые. Промежутки между брёвнами проложены по-таёжному, мохом. Возле двери вешалка для верхней одежды с тремя крючками. Рядом табурет с оцинкованным бачком с водой, на бортике висит ковшик. На небольшом, разрисованном морозными рисунками окне плотные цветастые занавески. Возле окна крепкий деревянный стол, два стула. В углу деревянная же кровать с толстым мягким матрасом, покрытая ватным одеялом. Возле кровати шкура, судя по окраске барсучья. Под потолком и по стенам подвешены связки каких-то трав, источающих едва уловимый приятный летний аромат. И вся эта нехитрая и небогатая обстановка вместе с наполняющим комнату теплом настолько располагала к немедленному отдыху, что Родион, не дожидаясь приглашения, скинул ботинки, повесил на крюк бушлат и во весь рост растянулся на кровати. Уставшее от приключений тело застонало от радости.
– Нравится мне здесь, Тимофей, – сказал он, с хрустом потягиваясь, – Очень нравится.
– Ну, ещё бы, – согласился тот, – Бельишко постельное завтра у Мотьки возьмёшь, сегодня уж так давай. В коридоре умывальник. Мыло, полотенце – всё там найдёшь. А сейчас отдыхай, Родька, сил набирайся. Завтра будешь в новую жизнь входить. Лампу сам погасишь, если что – вот тебе спички. А мне ещё надо до начальника дойти. Спокойной ночи!
Он положил на стол коробок спичек и пошёл к двери.
– Спасибо, Тимофей! И тебе хорошо отдохнуть, – ответил Родион, слушая, как стихают за дверью шаги.
Наступила тишина. Тихо тикали на стене гиревые часы. Стрелки показывали десять минут четвёртого. Родион хотел поразмыслить над всем, что с ним сегодня произошло, однако почувствовал, как проваливается в забытьё. “Утро вечера мудренее”, – сказал он себе, привстал на кровати и, потянувшись к лампе, затянул фитиль. Затем повернулся на бок и через несколько минут тихо засопел.
Проснулся он от того, что трещала голова и жутко хотелось пить. И ещё от какого-то странного чувства чьего-то присутствия в комнате. Он поднялся, подошёл к баку, зачерпнул ковшом воды, напился. Остатки вылил на голову. Затем вернулся к кровати, поправил повыше подушку, устроился полусидя-полулёжа и вдруг увидел сидящую на стуле за столом женщину. Её лицо в полосе бледного лунного света, пробивающегося между занавесками, показалось ему до боли знакомым. Она молча смотрела на него, поблёскивая красивыми глазами, и, казалось, едва заметно улыбалась. Две волны шелковистых тёмных волос спадали ей на плечи. “Проводница! – осенило вдруг Родиона, – Ей-богу она! Но как же она сюда попала?” Некоторое время они молча разглядывали друг друга.
– Доброй ночи, сударыня! – сказал, наконец, Родион, – Или уже с добрым утром! Меня Родионом зовут, можно просто Родя. А вы кто будете, и какими судьбами ко мне в гости?
– Анфиса я, – тихо ответила она тихим приятным полушёпотом, – Остальное узнаешь ещё, не время пока.
Родиону вдруг показалось, что в выразительных глазах её появилась какая-то нестерпимая грусть. Она встала, тихо подошла к двери и, повернувшись к Родиону, сказала:
– Ты спасёшь меня, Родя. Это трудно, но ты сможешь. Только ты. Если же решишь, что не по плечу тебе, то бежать тебе отсюда надо, добрый молодец. Тогда я тебе помогу.
Сказав это, она бесшумно выскользнула за дверь. Родион схватил со стола спички и босиком выскочил в коридор.
– Да погодите, куда же вы!
Он чиркнул спичкой. Пляшущий свет маленького пламени озарил коридор: в нём никого не было. Родион быстро прошёл в сени: и там никого. Он, поёживаясь, вышел на крыльцо, припорошённое тонким слоем снега. Никого. И, главное, никаких следов. Он, плавя босыми пятками снег, подошёл к краю крыльца, отлил. Оглядел залитый щедрым лунным светом белый двор. Никаких признаков жизни. Только лежавший возле будки Волчок приподнял голову с треугольными ушами и снова положил её на вытянутые перед собой лапы. Родион зачерпнул горсть снега и припечатал её на коротко стриженую голову. Несколько холодных струек потекли за шиворот. Он потряс головой, стряхнул ладонью остатки снега и пошёл в избушку. В сенях снова зажёг спичку и проверил двери трёх, бывших, вроде бы, свободными, комнаты. Все три оказались закрытыми.
“Вот оно что! – подумал он, – Игра в напёрсток: угадай, в какой из них шарик”. Он в раздумье походил по коридору.
“Да не больно-то и хотелось. Пойду, досплю, может башка пройдёт”.
Он вернулся в свою комнату, завалился на кровать, накрылся с головой одеялом, выгоняя из себя уличный холод. Ему всё-таки отрадно было осознавать, что в домике он не один, а в столь приятном обществе. А голова, тем временем трезвела и начинала нудно думать.
“Где я, и кто они все? Что они здесь делают, и что буду делать я? Кто она, эта милая, загадочная женщина, и чем я могу ей помочь? Бежать? С этим я, пожалуй, торопиться не буду. Ведь с виду, вроде бы, все они – душевные ребята. Хотя, конечно, есть много непонятного во всём, что со мной вчера произошло. Взять хотя бы ворона. Исключительно загадочная птичка. Да и ворон ли он вообще? Вопросы, вопросы, а кто ответы даст? А даст их мне Тимоха. Судя по всему, душа у него добрая, открытая. Вот с него мы и начнём опрос общественного мнения…”
Так размышлял Родион, глядя в окно между занавесками, и, наблюдая, как чёрное небо постепенно приобретало тёмно-синий цвет. Первый день нового года вытеснял в небытие затянувшуюся новогоднюю ночь.
Глава 3
Тёплым и благодатным выдалось лето 1944 года в Красных Ёлках, щедрое и сытное. С обильными ливнями и грозами, после которых безбрежными зелёными морями наливались и колыхались под ласковыми ветрами луга и поля. Словно сама Царица Небесная вступилась за горемычный лесной народ, каждый день встречавший и провожавший солнце кто с сохой, кто с косой, кто с топором в тайге. За баб, с замирающим сердцем встречавших на пороге почтальоншу Варю, за малолетних детишек, с картошки на репу перебивавшихся, за стариков и старух, больных и согбенных, тех, что доживали на печках тяжкие свои дни, и тех, что, будучи ещё в силах, стучали в тайге топорами да били лесного зверя, вместо сыновей своих, где-то далеко, там, где заходит солнце, бивших зверя иноземного. Щедрыми, кишащими комьями серебрились в бреднях у дедов с внуками щука и пескарь, вёдрами растекаясь затем по изголодавшимся за весну деревенским дворам. Сплошь и рядом истоптаны были звериные тропы зайцем и барсуком, взрыты копытами кабарги, северного оленя и лося. Сказочными рубиновыми россыпями осыпала Заступница таёжные деляны земляникой и брусникой, малиной и смородиной. Волна за волной, всё больше чистые, без червоточины, шли по оврагам и косогорам моховик, подосиновик и груздь, быстро и полновесно наполняя бабьи лукошки и короба. А в самом конце лета прошёлся по верхушкам кедровника лихой и задиристый северный ветер и к утру засыпал моховые ковры под кедрами налитыми смолистыми шишками. Забросив на время все дела и заботы, вереницами потянулся таёжный люд в тайгу: торопись, пока сезон. Кто с мешками через плечо, кто с самодельными скрипучими тачками да тележками, а кто и на старой костлявой лошадёнке, по возрасту и здоровью комиссованной от военной службы. Всей деревней отправились люди собирать Богом посланное – летом день год кормит.
Ещё с вечера, носом почуяв свежие порывы с севера, тринадцатилетний Колька Федотов велел соседским девчонкам Насте и Анютке готовить мешки. Ночью то и дело просыпался и, прислушиваясь к шуму за окном, предвкушал предстоящую добычу. А встав ещё до солнца, влез в овчинную кацавейку без рукавов, напялил на голову связанную матерью шапку и вышел во двор. Ветер стихал, слегка покачивая макушку кудрявившейся в углу двора берёзы. Колька подошёл к соседскому плетню и, перевесившись через него, оглядел окна. Тишина.
“Ведомо, спят ещё, – недовольно подумал Колька, – свяжешься с бабьём”.
Он сунул два пальца в рот и пронзительно, залихватски засвистел.
– Эй вы, белки сонные! Царство небесное проспите! – крикнул он в соседский двор, старательно, насколько мог, придавая голосу мужицкую хрипотцу.
Оконные створки распахнулись. В окне появилась бойкая, немного заспанная Настя.
– Ну чего орёшь, Федот, кривой рот, – сказала она громким шёпотом, – Матушка спит ещё. Сейчас выйдем.
– Я вот тебе задам кривой рот, – буркнул Колька и показал Насте кулак. Девчонка хихикнула и затворила окно.
Через пару минут, с холщовым мешком через худенькое плечико, двенадцатилетняя Настя появилась на крыльце. За ней, тихо прикрыв за собой дверь, сестрёнка её Анютка. Темноволосые и кареглазые, с острыми, подвижными плечиками, сёстры-двойняшки настолько же сильно походили друг на друга внешне, насколько и отличались непохожестью характеров. Бойкая, юркая, языкастая Настя редкую минуту сидела на месте, то и дело подшучивая и задирая соседского Кольку, да и других деревенских мальчишек, за что ей частенько от них перепадало. Тихая и задумчивая, как мать, Анюта была полной противоположностью сестры. Подолгу могла, лаская, разговаривать со всей дворовой живностью, от кошки до коровёнки. Зачитывала до дыр книжки со сказками, что брала в избе-читальне. Компаний деревенских мальчишек и девчонок не чуждалась, но держала себя как-то по-особому: мало говорила, всё больше прислушивалась. Среди деревенской пацанвы обе сестры, особенно Анюта, пользовались повышенным вниманием. Колька же на правах ближнего соседа и, будучи не по годам рослым и длинноруким, внимание то, по мере своих возможностей, постоянно пытался унимать. Этаким молодым петушком ходил между двух сестрёнок, пытаясь ухлёстывать за обеими.
– Кольк, а Кольк, ты на ком из нас женишься, когда вырастешь? – заливалась смехом хохотушка Настя по дороге в кедровник.
– И вправду, Коля, – подхватывала, тихо улыбаясь, Анюта, – Не на обеих же зараз. Тебе бы выбрать надобно.
Колька делано задумывался.
– Я, пожалуй что, Анюту выберу, добрая она. Я её к океану увезу, в дальние страны ходить с нею будем.
– А я нешто злая, Коля? Как же я-то без тебя? Пропаду ведь, утоплюсь с тоски.
– Ты не злая, ты вредная бываешь, – отвечал Колька, – Ну, ничего, ты у меня в запасе будешь. Избу тебе на берегу срублю, ждать нас с Анюткой будешь.
– А поспеешь за двумя-то, моряк, с печки бряк? – не унималась Настя.
– Поспею, не велика хитрость.
К обеду, набив два мешка крепкой, спелой кедровой шишкой, покрытой росинками смолы, шли они через дышащее мёдом трав поле, по пыльной дороге в деревню. Впереди Колька, придерживая обеими руками взваленный на загривок мешок. Чуть позади вдвоём волокли свой мешок девчонки, держа его одна за узелок, другая за нижний угол. Рассыпавшись по лугу пёстрым чёрно-бело-рыжим бисером, паслось невдалеке домашнее стадо. Спал где-то под ракитой у ручья деревенский дурачок, пастушок Сенька. По меркам военного времени люди здесь, в таёжной глуши, жили, можно сказать зажиточно. Хлеба, сахара, здесь и по большим праздникам мало кто видывал. Хлеб большею частью картошка заменяла, если ещё урождалась. Соль, спички, муку ржаную берегли. Зато куры почти у всех, коровёнка почти в каждом третьем дворе, поросят, даже по нескольку. О корме особо не заботились: выгоняли матку с поросятами по весне на вольные хлеба и до осени перепахивали они рылом сытный лес, набивая брюхо травами, кореньями да грибами. Возвращалась по холодам от силы половина, но те, кто возвращался, сполна возмещали нагулянным салом потери. Да и лесную дичь били, без особой оглядки на власть.
Остановились передохнуть. Девчонки уселись на свой мешок, Колька разлёгся на траве, вытирая пот со лба, глядел в синее облакастое небо.
– Ой, Коль, – опасливо сказала Настя, дёргая Кольку за рукав, – Битюг то, кажись, на нас пялится, поглянь.
Колька приподнял голову, поглядел в сторону стада. Племенной бык-трёхлетка Битюг, центнеров шести весом, краса и гордость леспромхоза, поднялся с лёжки и угрюмо смотрел на детей.
– Да и пусть себе пялится, – нарочито спокойно сказал Колька, почёсывая за ухом, – Ну, вы как, отдохнули, поди? Пошли помаленьку.
Встал, взвалил на шею мешок и зашагал к дороге. За ним, подхватив свою ношу, потянулись девчонки.
– Коль, а Коль, а он, кажись до нас идёт, – беспокойно оглядываясь, сказала Настя, – Чё делать то будем?
Оглянулся и Колька. Бык, мерно переставляя копыта и играя мускулами, неспешно, но целенаправленно брёл за детьми, кивая рогатой головой. Даже с расстояния сотни метров Колька ощутил какую-то чудовищную и беспощадную мощь его тела.
– За мной ходите, – сказал он, свернув с дороги в направлении видневшегося невдалеке маленького берёзового колка. – Только не бегите и не орите.
Всё ещё не бросая мешки, дети быстрым шагом устремились к перелеску. Однако, расстояние до него не оставляло им никакой надежды. Вновь оглянувшись, Колька увидел, что бык перешёл на бег.
– Анютка, Настька! – крикнул он, – Мешок бросайте! Тикайте к колку, на сколь духу хватит!
Сбросив наземь мешок, он быстро развязал узел, вытряхнул на траву шишку, надеясь хоть ненадолго отвлечь внимание рассвирепевшего быка, и рванул вслед за девчонками. Приостановившись и наскоро обнюхав Колькин гостинец, Битюг вновь устремился за детьми. Подобрав подол и сверкая коленками, впереди всех бежала Настя. За ней, постоянно оглядываясь и приостанавливаясь, едва поспевал Колька, не зная, чем помочь отстававшей Анютке. Остановились вышедшие из кедровника и спускавшиеся с увала бабы с детьми и старики, побросали мешки и тачки, в немом бессилии и страхе наблюдали за происходящей вдали погоней. Дрогнуло и замерло в груди сердце Агафьи, полоскавшей в ручье бельё. Бросив в воду рубашку, бросилась она туда, откуда, как ей показалось, донёс ветер крик её дочери.
Анютка бежала, не поспевая за сестрой и Колькой, не крича и не оглядываясь, слыша сквозь стук своего сердца нарастающий и настигающий топот бычьих копыт. Казалось ей, как будто огромная, набитая тяжёлыми камнями бочка, глухо сотрясая землю и подпрыгивая на кочках, вот-вот настигнет её, со страшным, гибельным хрустом придавит к земле и прокатится дальше, оставив лежать её в траве, такую маленькую и беззащитную, окровавленную и бездыханную. В отчаянии остановилась она, повернулась лицом к догоняющему зверю и вытянула вперёд руки с растопыренными тонкими пальчиками, словно пытаясь оградить себя от надвигающейся неминуемой гибели. И увидели Настя и Колька и люд, застывший на увале, и бегущая с ручья со сбившимся на бок платком и размётанными ветром волосами Агафья, как споткнулся Битюг, перешёл на шаг, как остановился в двух шагах от Анютки, наклонив к земле тяжёлую широколобую башку со страшными, острыми, вразлёт, вилами и выдул ноздрями с земли два взрыва пыли. Как, медленно развернувшись, побрёл он вспять, а, услыхав хлёсткий щелчок бича подоспевшего на коне Сеньки, трусцой поспешил к стаду. Словно крыльями птица обняла своих дочерей подбежавшая со сбившимся дыханием Агафья. И Колька, подойдя, по-взрослому положил ей руку на запястье:
– Не плачь, тётя Агаша, всё же хорошо. Вон он уже где, собака. Пойдёмте лучше шишку соберём…
Вечером, в сумерках, подкараулив у плетня вышедшую во двор Анютку, Колька тихо позвал её:
– Анюта, подь сюды.
Анюта подошла, остановившись в двух шагах, ласково, но как-то испытующе глядя на него.
– Чего тебе, Колюня?
Колька перемахнул через плетень, порывисто подошёл к девчонке, глядя прямо в глаза, сказал:
– Я ведь не сдрейфил, ты же знаешь.
– Конечно знаю, Коль.
Колька опустил глаза, немного помолчал.
– Он ведь огромный был, как фашистский танк в том кино. Помнишь, приезжали, показывали?
– Помню, Коль. Да что ты? – Анюта улыбнулась.
Колька опять замолчал, переминаясь с ноги на ногу, слушал стрекот кузнечиков да свист перепелов.
– А ты ведь колдовка, Анютка? – спросил вдруг негромко, – Скажи, колдовка? Как ты его поворотила то? Я бы не смог. Да и никто бы не смог.
– Анютка, ты где? – раздался с крыльца голос Насти, – матушка зовёт.
– Колдовка и есть, Колюня, правильно размышляешь. А ты не из трусливых. Никогда так про себя не думай. Я не думаю, и ты не думай. Спать иди, темно уже. Завтра увидимся.
Она шагнула к нему, погладила по вихрастой голове. И, повернувшись, побежала к крыльцу.
На рассвете, тихим, туманным сентябрьским утром 1945 года, рассекая зеркало спящего речного залива и поднимая из сизой дымки стаи всполошённых уток, подошла к берегу Илети моторная лодка. Сидевший на корме представитель местной власти майор НКВД Морозов бросил в воду докуренную папиросу и заглушил мотор. Лодка, наплывом, тихо проскользила ещё несколько метров и уткнулась носом в береговую отмель.
– Приехали, – майор снял с головы фуражку, опустил в воду ладонь, провёл ею по редеющей седой шевелюре, по толстой мясистой шее.
– Тихо, как в раю, – сказал сидевший на носу лет тридцати красноармеец в погонах рядового, – Сколь годков минуло, а всё как встарь, не поменялось ничего, – Вон там, за камышом, видишь, коряга торчит? – показал пальцем капитану, – Нас с браткой, мальцами ещё, молния едва не зашибла, перемёт в грозу проверяли.
– Вишь ты чё, – усмехнулся капитан, – Стало быть, тогда ещё Бог ваш или ангел, или кто там у вас ещё, берёг тебя. Егора не уберёг, а ты вон через что прошёл. Знать, долго жить будешь, пострел.
– Как знать, Николай Анисимович. Все под ним ходим, – красноармеец взглянул на небо, – Хотелось бы, конечно. Лиха-то полным ковшиком хлебнул, а пожить толком не довелось ещё.
– Вот и живи теперь, какие твои годы. Работы в леспромхозе хоть отбавляй, сам знаешь, как теперь с мужиками. Лес валить тебе по здоровью твоему заказано, а рыбопромысел, поди, потянешь. Баб вдовых – в каждой второй избе. Женись, семьёй обзаведись. Главное не шали больше, Афанасий. Прямо сегодня до коменданта дойди. Капитоныч мужик хозяйственный, с головой. Чего-нибудь для тебя сообразит, небось. Через неделю заеду, проверю. А теперь давай. Пора мне. Подтолкни-ка лодку.
Красноармеец подхватил вещмешок, размахнувшись, закинул на берег. Немного неуклюже перешагнул через борт, едва не зачерпнув сапогом воды, навалился на лодку, оттолкнул. Майор дёрнул верёвку стартера, мотор лениво заурчал.
– Удачи тебе, Афанасий! – крикнул майор сквозь речной туман, – Делай, что сказал, через неделю приеду, проверю!
Афанасий постоял на берегу, пока не стихли вдали последние звуки лодочного мотора. Затем закинул за плечо вещмешок и, не спеша, прихрамывая, пошагал по тропинке вверх по береговому откосу в сторону родной деревни.
Спецпоселение Красные Ёлки возникло здесь весной тридцатого года. Афанасий не любил вспоминать то страшное время. Два месяца везли их сюда, двести раскулаченных семей, с родной Тамбовской губернии. Везли сначала в теплушках до Красноярска, затем на перегруженном, просевшем ниже ватерлинии пароходе. Половину ещё в пути забрали голод и тиф. Наскоро выкапывали конвоиры могилы на полустанках и разъездах, чуть присыпая тела землёй. Остались где-то далеко в степи вдоль железной дороги дед его Аким с бабкой Харитиной, два младших брата. Высадили их на дикий таёжный берег, в ста верстах от ближайшего посёлка Пески в середине мая. Это и спасло многих. Инструментом обеспечили. Те, кто выжили и держались на ногах, рыли землянки, рубили лес, ставили бараки и даже избы, заготавливали дрова. Провианту было кот наплакал, однако ж спасала тайга и река. Били и ловили зверя, ловили рыбу, ели и заготавливали всё, что хоть немного было похоже на еду. К холодам худо-бедно обосновались. После зимы крестов на расчищенном от леса погосте стало больше чем жильцов в поселении. Однако ж уже в следующее лето жить стало легче. Отстроилось поселение, окрепло. Организовался леспромхоз, стали сплавлять лес по Илети, план выполняли. Государство в ответ стало регулярно снабжать поселенцев провизией и самым необходимым в хозяйстве. Построили клуб с избой-читальней, каждую неделю приезжали киномеханик, фельдшер и даже учитель для детишек, стали рожать бабы. И потекла мал-помалу нелёгкая во все века крестьянская жизнь.
Афанасий неспешно подходил к своей усадьбе. Горланили петухи, томно перебиралось через ручей подгоняемое пастухом стадо, в сером небе шумно кружила несметная стая грачей. Вот и родной двор. Отсюда когда-то, целую вечность тому назад, уводил его со двора под конвоем тот самый Морозов.
“Десять лет минуло, а как будто вся жизнь прошла, и не было её никогда, – думал Афанасий, глядя на почерневшие, поросшие мхом, бревенчатые стены отчего дома, на закрытые ставнями и заколоченные крест-накрест досками окна, – Ни отца, ни матери, ни семьи, брата война забрала. Сам на деревяшке ковыляю. Что дальше то?”
Сел на треснувшую, покосившуюся скамейку у крыльца, сорвал соломину, прикусил зубами.
“Ну, ничего, ничего. На войне то похуже было. Покурю вот сейчас, да до коменданта пойду”.
Развязал вещмешок, достал курительную шкатулку, игрушку трофейную, что прихватил в конце войны в немецком замке, закурил. Окутал голову хмельной махорочный дым, сизым облаком застелился по траве. Кольнуло не больно сердце, задрожжала в пожелтевших пальцах немецкая папироса, и поволокла память вспять по годам в то далёкое, но не забытое ещё время, где добрые, пахнущие молоком и сеном руки матери защищали его, подгулявшего шестнадцатилетнего пацана, от крепких и суровых рук отца. Где немного насмешливо, но сочувствующе и ласково улыбалась ему первая деревенская красавица Агаша, невеста старшего брата, ту, что любил больше жизни, но уступил, да и не мог не уступить двадцатилетнему Егору. Свадьбу сыграли быстро, без проволочек. Родительское благословение и совет да любовь. Любил жену Егор, да погуливал, лют был до девок, за что, бывало, бит был отцом. Тихо грустила Агафья, но верна была мужу. Тихо страдал, украдкой заглядываясь на неё, Афонька.
Глеб Гудилин и оба его сына, Егор и Афанасий, работали в рыбопромысловой бригаде. Рослый и сильный Егор тянул вместе со всеми сети, набитые неркой, сёмгой и муксуном, а каждый месяц возил накопленную вяленую и засоленную в бочках рыбу в заготконтору, в райцентр Пески, что верстах в восьмидесяти вниз по Илети. Связывали из сплавных брёвен плот, загружали рыбой и сплавлялся Егор с помощником до песковского причала, где встречал их приёмщик Степаныч с бригадой грузчиков. Сдав товар, шли они на местный рынок, продавали недорого прихваченный с собой деревенский провиант: копчёное сало и мясо, кожу да пушнину, сушёные грибы и ягоды, солонину. Затем закупали всё необходимое в хозяйстве и для добычи имущество, подарки родным, и возвращались домой. Если везло с оказией – на попутной моторке с начальником, но чаще пешком. Две ночи и день по тайге, вдоль берега Илети – и дома.
В то памятное лето, поговорив с комендантом, решил Егор сменить помощника. И стал брать с собой шестнадцатилетнего, не по годам возмужавшего младшего брата Афоньку. Прежний, большой, но спокойный и добрый, как телок, Аверка, не то чтобы хил был в работе или ленив, но духом не дюж и в драке не изворотлив. Афонька же, не то чтобы амбал, но крепкий, ловкий и нахрапистый, слыл среди сверстников первым кулачным бойцом. А драться Егору доводилось нередко – доставала местная блатная шпана. Начинали ещё на рынке, частенько подкарауливали по дороге домой. Заправлял шайкой Валька Крендель, дважды судимый за грабёж. Сначала трибуналом, за злоупотребления во время продразвёрстки. Тогда сошло ему с рук, помогло происхождение. Затем судом уже уголовным, отправившем его на пять лет на сибирский лесоповал, где он окончательно и бесповоротно приобрёл стойкое отвращение к какому-либо труду. Освободившись из лагеря и осев в ближайшем посёлке, основным своим жизненным лозунгом Крендель избрал: “Грабь награбленное”. Собрав вокруг себя небольшую, но злую и преданную идее группу единомышленников, Крендель промышлял на местном рынке. Заставлял делиться “излишками” заезжих торгашей: аборигенов-охотников да кулаков-выселенцев из таёжных посёлков, коих немало выросло в те годы по берегам Илети. Местная милиция не спешила заступаться за классовых врагов, да и жалоб-то не поступало. Кто делился, кто, если мог, отбивался, бывало, пропадали люди и с той, и с другой стороны. Крендель, мало кто о том не знал, состоял с местной властью не только в товарищеских, но и в сугубо деловых отношениях. Так и шло помаленьку: до царя далеко, до Бога высоко.
Они подошли всемером в конце дня, когда пустел рынок и последние торговцы, завидев знакомую компанию, спешно рассовывали непроданное по мешкам. Наглые, холёные, сапоги в гармошку, кто лузгая семечки, кто попыхивая папиросой, ухмыляясь, вразвалку направились прямо к их прилавку. Впереди Крендель: кепка козырьком на бровях, руки в карманах брюк. Афонька укладывал в мешок остатки товара. Егор, не спеша, пересчитывал деньги. Окружили брата, на Афоньку не обращая особого внимания.
– Пересчитать не помочь, гражданин нэпман? – Крендель плюнул под ноги Егору окурок.
– Не обломится тебе сегодня, – спокойно сказал Егор, засовывая в карман комок недосчитанных купюр, – В прошлый раз рыбой хорошо взял, забыл нечто? Нынче отзынь, не буди лиха.
Крендель переглянулся с дружками, устало улыбнулся.
– А вот грубить не надо, кулацкая рожа. Мы ж с тобой ласково. Хрусты тащи из кармана. Народ мы не богатый, но с пониманием, всё не заберём.
Егор вытащил руку из кармана, сложил кукиш, сунул под нос Кренделю.
– Вечная история, – философски произнёс Крендель, задумчиво глядя на сложенную из пальцев фигуру, – Полное непонимание и дисгармония классовых отношений. Ладно, пошли, пацаны.
Крендель развернулся, как бы собираясь уходить, затем вдруг вытащил из кармана руку с кастетом и с разворота, наотмашь ударил Егора в висок. Упал брат, закрыл в полусознании голову руками. Замер от неожиданности Афонька, оцепенел. Шайка, не обращая на него внимания, окружила лежащего Егора.
– Ша, пацаны, я сам, – прошипел Крендель и начал не спеша, размашисто, с подпрыжкой пинать Егора по рёбрам.
– Стой! Не бей его, сука! – прохрипел Афонька не своим голосом, – Вот деньги! На, возьми!
Растолкав шайку, подскочил к Кренделю, пригнулся, выхватил из голенища взятый без спросу отцовский обоюдозато-
ченный охотничий нож, коротко, без замаха, снизу вверх всадил под рёбра по самую рукоятку. Тёплое и липкое хлынуло по пальцам. Толкнул вперёд, выдернул.
“Хорошо попал, – подумал, глядя на вмиг побледневшего, рухнувшего наземь Кренделя, крепко, что было сил, сжал скользкую рукоятку, – Только бы не уронить!”
