Джошуа Коулман
Родители и взрослые дети. Как разрешить конфликты и восстановить отношения

Потеряй родителя, обрети себя

Культура сильно влияет на наше восприятие и на то, как мы устанавливаем причинно-следственные связи, интерпретируем значение действий и намерений других людей и самореализуемся по отношению к остальному обществу.

Недавняя статья в HuffPost иллюстрирует нашу культурную озабоченность нарциссизмом в форме нарциссического родителя: то есть родителя, поглощенного своими собственными потребностями в ущерб интересам ребенка^[35]. Вот ее основные тезисы.

КАК «ПОРВАТЬ» С НАРЦИССИЧЕСКИМ РОДИТЕЛЕМ

Во-первых, не вините себя за то, что ваши отношения в таком состоянии.

Иногда любить нарцисса лучше всего на безопасном расстоянии, даже если мы ведем речь о вашем родителе.

Взрослому ребенку предлагались следующие советы:

1. Признайте, что ваше здоровье и благополучие превыше всего.

2. Научитесь отстраняться и создавать границы.

3. Старайтесь не вступать в конфронтацию, но установите четкие границы.

4. Примите тот факт, что ваш родитель может очень сильно сопротивляться разрыву отношений.

5. Не вините себя за подобное состояние отношений.

Важность личных границ, дважды упомянутых авторами статьи в разделе с советами, является частой темой, поднимаемой со мной взрослыми детьми (желающими их укрепления) и их родителями (стремящимися их ослабить). Соблюдение границ важно, если цель – стать личностью, а мы, американцы, очень заботимся о том, чтобы быть личностями. Согласно модели культурных измерений Хофстеде, американцы имеют более высокий рейтинг индивидуализма, чем любая другая нация, если судить по оценке независимости, свободы от внешних влияний, самовыражения и самореализации^[36][37].

Но почему стремление отделиться более крепкими границами от родителей является таким частым запросом современных взрослых детей? Почему так много молодых людей заявляют, что их родители страдают нарциссическим или пограничным расстройствами личности^[38]?

Отчасти это связано с тем, что в последние десятилетия отношения в семьях стали более созависимыми: родители все больше беспокоятся, испытывают больший стресс и более осведомлены о воспитании детей, слишком хорошо понимая, что их ошибки могут помешать успешной взрослой жизни их ребенка^[39]. По крайней мере, так они считают. Современные родители также проводят со своими детьми гораздо больше времени. Все это может создать более напряженную обстановку в семье, чем это наблюдалось у предыдущих поколений, когда детей видели, но не слышали, когда более четко был прописан порядок подчинения, а родители меньше беспокоились о том, что их дети думают об их воспитательных приемах. Кроме того, новые технологии позволяют семьям постоянно находиться на расстоянии не длиннее одного миллисекундного текстового послания друг от друга^[40].

В результате действия всех этих факторов дети знают довольно много о внутренней жизни своих родителей: их мечтах, разочарованиях, неудачах и успехах. Многие родители и взрослые дети понимают друг друга лучше, потому что знают друг друга, возможно, более близко, чем любое другое поколение родителей и взрослых детей за всю историю человечества.

Однако дети заняли в жизни место, которое когда-то занимали сообщество, религия и друзья. Предыдущие поколения родителей, возможно, совершили ошибку, будучи недостаточно вовлеченными в воспитание. По сравнению с ними сегодняшние родители активно участвуют в жизни своих детей^[41]. Это может быть связано с тем, что современные взрослые проводят гораздо меньше времени с друзьями или с кем-либо еще вне семьи. Социолог Пол Амато обнаружил, что пары, родившиеся в 1940-х годах, имели на 51 процент больше друзей, на 39 процентов чаще имели общих друзей с супругом, на 168 процентов чаще участвовали в деятельности организаций и на 133 процента чаще состояли в организации вместе со своим супругом, чем те, кто родился в 1960 году^[42]. Социолог Роберт Патнэм сделал похожее наблюдение в своей повлиявшей на многих книге Bowling Alone («Одиночная игра в боулинг»)^[43]. Я утверждаю, что одна из причин, по которой некоторые взрослые дети разрывают отношения с родителями или заявляют, что у них нарциссические родители, заключается в том, что они воспринимают потребность своих родителей в близких отношениях как нечто большее, чем то, что они способны удовлетворить или даже вынести.

Соблюдение границ важно, если цель – стать личностью.

Дети занимают все более центральное место в родительской системе смыслов и радостей, возможно, еще и потому, что детство является одной из немногих областей, где держится в узде современный климат неучтивости: «Детство стало последним оплотом доброты, последним местом, где мы обнаруживаем, что в мире существует гораздо больше любви, чем кажется, – пишут психоаналитик Адам Филлипс и историк Барбара Тейлор в книге On Kindness («О доброте»). – Действительно, современная одержимость воспитанием детей может быть не больше и не меньше, чем навязчивая идея о возможности доброты в обществе, в котором все труднее и труднее верить в доброту»^[44].

Если когда-то семья и идентичность ее членов существовали в богатой экосистеме, питаемой и пестуемой сообществом поддержки, в настоящее время американские семьи начинают все больше и больше жить обособленно; в результате требуемая от детей степень близости обязательно выше. Это может благоприятно сказаться на маленьких детях и на тех взрослых детях, которые хотели бы продолжительных тесных отношений, но не срабатывает для тех, кто по разным причинам не желает так плотно общаться с родителями. Если родитель жаждет оставаться лучшим другом ребенка на всю жизнь, это вовсе не означает, что взрослый ребенок стремится к тому же.

Поскольку сегодняшние родители часто вкладывают в своих детей больше финансовых и эмоциональных ресурсов, чем предыдущие поколения, они могут чувствовать себя вправе претендовать на определенную их отдачу, что не всегда готовы принять взрослые дети. Подобная уверенность в своем праве может заставить родителей обращаться со взрослым ребенком таким образом, который вызывает ответное сопротивление. Иногда даже возникает петля отрицательной обратной связи: ребенок уходит все дальше и дальше, чтобы избежать чувства вины и ответственности за родителей. Видя, что ребенок становится все более отстраненным или злым, родитель преследует его еще более агрессивно. В исследованиях брака эта петля обратной связи упоминается как «динамика преследователя-дистанцирующегося» и связана со значительным повышением риска развода.

Изменение смысла конфликта

Изменился и смысл семейных неурядиц. Участие в конфликте с членами семьи перестает восприниматься как исключительно стрессовое или болезненное, но все больше является возможностью проявить свободу воли, продемонстрировать независимость и отстоять стремление к счастью. Вопрос поддержания контакта с семьей на протяжении всей жизни теперь основывается не на чувстве долга или ответственности, а скорее на том, как вы себя при этом чувствуете.

Конфликт больше не рассматривается как неизбежный и, возможно, даже необходимый компонент семейной жизни, он оценивается скорее как референдум по каждому конкретному человеку: «Ограничивает ли родитель мой потенциал? Мое счастье? Мою самобытность? Как меня характеризует то, что я продолжаю общаться? Разрываю отношения? Каким человеком это меня делает?»

В наши дни роль родителей в Соединенных Штатах состоит в том, чтобы воспитывать людей, настойчивых и бескомпромиссных в своем стремлении к собственному счастью и утверждении индивидуальности, следовательно, и семейные конфликты приобретают совершенно иное значение, чем в других культурах.

Например, крупное международное исследование почти 2700 родителей старше шестидесяти пяти лет показало, что у родителей в США почти вдвое больше конфликтов со своими взрослыми детьми по сравнению с родителями в Израиле, Германии, Великобритании и Испании. Меррил Сильверстайн, социальный геронтолог из Университета Южной Калифорнии, обобщил результаты своих исследований, заявив, что, по сравнению с отношениями между родителями и взрослыми детьми в других странах, «обстановка внутри американских семей может характеризоваться наличием большего напряжения»^[45].

Различие между американскими семьями и семьями других промышленно развитых стран может корениться в стиле индивидуализма, присущем только Соединенным Штатам. Социолог Эми Шале заметила, что американские методы воспитания детей основаны на идее, что дети учатся становиться взрослыми, усиленно преодолевая наложенные родителями ограничения в отношении власти, секса и потребления алкоголя. Она называет это «конфронтационным индивидуализмом» и противопоставляет голландской практике воспитания детей, когда родители вводят подростков (начиная примерно с шестнадцати лет) во взрослую жизнь, разрешая им приводить на ночь в родительский дом своих парней или подруг, а также умеренно выпивать вместе с родителями^[46].

В то время как американские родители считают, что бунт против семейных правил является нормальной, даже ожидаемой реакцией на пути к взрослению, голландские родители полагают, что подростки должны войти в мир взрослой жизни с их ведома и при их участии, и этот процесс Эми Шале называет «межличностным индивидуализмом». Как отмечает социолог, эти различия проистекают из противопоставления национальных ценностей – свободы в Соединенных Штатах и gezelligheid (уютной близости) в Нидерландах. В то время как дети в США изо всех сил пытаются вырваться из оков родительского принуждения, голландские дети рассчитывают, что, даже став взрослыми, будут продолжать полагаться на своих родителей.

Американские родители считают, что бунт против семейных правил является нормальной реакцией на пути к взрослению.

Меритократия в семье

Родители также уязвимы перед новым видом страданий, когда любовь и внимание взрослого ребенка становятся гораздо более важными для самоощущения, идентичности и чувства их защищенности. В предыдущих поколениях работа родителей, какими бы любящими они ни были, заключалась в том, чтобы отпустить ребенка во взрослую жизнь и отправить идти своей дорогой^[47]. В современной культуре, где высшее стремление и матери, и отца – быть лучшими друзьями своему ребенку на всю жизнь, холодный или отчужденный ребенок означает полный провал. Социолог Карл Боуман отмечает, что в 1985 году, когда Роберт Белла написал свою авторитетную книгу Habits of the Heart («Привычки сердца») о влиянии американского индивидуализма на семью, родители больше всего боялись, что их дети никогда не уйдут из дома^[48]. Теперь они переживают о том, что дети никогда не вернутся.

В то время как определенная степень лояльности и ответственности перед родителями для предыдущих поколений существовала де-юре, сегодняшние родители живут в условиях семейной меритократии, когда для того, чтобы иметь постоянную связь со своими взрослыми детьми, родителям необходимо постоянно улавливать их настроение и потребности. Это требует неслыханного уровня психологической развитости и коммуникативного мастерства.

Британский социолог Энтони Гидденс заметил, что отчасти напряжение современной эпохи является результатом того, что мы отделены от традиционных институтов церкви, местного самоуправления, брака, общины и пола. Место всего этого заняла сугубо личная, каждодневная, ежеминутная оценка себя: своих настроений, желаний, мыслей и устремлений. Эта работа по самооценке требует непрерывного контроля. Как много или как мало общаться с другими людьми – с друзьями, романтическими партнерами? Отвечают ли они нашему стремлению к самоактуализации? «Личностный рост, – пишет Гидденс в своей книге Modernity and Self-Identity: Self and Society in the Late Modern Age («Современность и самоидентификация: личность и общество в эпоху позднего модерна»), – зависит от преодоления эмоциональных блоков и внутренней напряженности, мешающих нам понять, какие мы есть на самом деле»^[49]. Исследование социального психолога Эли Финкеля о том, что требуется для успешного брака в наши дни, также подтверждает наблюдения Гидденса: «Успех обычно подразумевает не только совместимость, но и глубокое понимание сути друг друга, такое понимание, которое помогает нам решить, какой тип поддержки является наиболее предпочтительным при данных обстоятельствах»^[50]. Я говорю, что то же самое верно и для отношений родителей со взрослыми детьми.

Воспитание родственной душой

Многие сегодняшние родители упорно трудились, чтобы воспитать уверенных и сильных людей, бескомпромиссных в стремлении к своей мечте. Тем самым они создали такие условия, при которых предполагается, что они будут вести себя как родственные души: будут чуткими, но не навязчивыми; терпимыми, но не равнодушными; готовыми прийти на помощь, но не доминирующими; прощающими, но не снисходительными; компетентными в вопросах воспитания, однако не педантами; хорошими товарищами по играм, но не пытающимися навязать ребенку собственный сценарий жизни, и хорошими наставниками без упоминания слова наставник.

Многие взрослые дети спокойно критикуют или отвергают своих родителей, потому что делают именно то, чему научили их они сами. В своем исследовании, сравнивая родителей из среднего и рабочего классов, социолог Аннетт Ларо отметила, насколько распространено среди детей из среднего класса предъявление требований к своим родителям и настаивание на том, чтобы те ставили потребности ребенка выше своих^[51]. Большинство молодых людей было воспитано родителями, объяснявшими им, что они могут выбрать любой жизненный путь, что их мнение имеет значение, их мечты жизненно важны, а эмоции являются источником интереса и беспокойства для мамы и папы и неизбежно будут таковыми для мира. Исследование тех же детей десять лет спустя показало, что молодые взрослые дети из среднего класса испытывают гораздо меньше благодарности по отношению к своим родителям, чем дети из рабочей среды. Они также меньше ценят свою расширенную семью, чем молодые люди из рабочего класса.

Однако недавнее исследование социолога Дженнифер Сильвы обнаружило, что в наши дни молодежь из рабочего класса также может очень критически относиться к родителям, изо всех сил пытаясь найти свою идентичность, теперь, когда устоявшиеся пути во взрослую жизнь стали гораздо менее гарантированными. Сильва была удивлена, обнаружив, что взрослые из рабочего класса широко используют язык психотерапии и семейных дисфункций, чтобы объяснить свою неудачу в поиске достойно оплачиваемой работы или интимных отношений. «Многие возводят неумолимые границы между собой и членами своей семьи и друзьями, не способными себя изменить – преодолеть зависимости, экономить деньги, исцелить проблемные отношения, – пишет Сильва в своей книге Coming Up Short: Working-Class Identity in an Age of Uncertainty («Поражение: идентичность рабочего класса в век неопределенности»). – В центре терапевтического нарратива о взрослении стоят уже не традиционные источники идентичности, такие как работа, религия или пол, а семья как источник индивидуальности, источник самобытности и источник неврозов, от которых надлежит освободиться»^[52].

Воспитание не происходит в пустоте. Оно постоянно формируется и управляется экономическими, социальными и культурными силами, находящимися далеко за пределами нашего понимания. Решение разорвать отношения или примириться с родителем, сделать шаг навстречу ребенку или отпустить его претерпевает те же воздействия. В нескольких следующих главах мы рассмотрим общие причины отчуждения и то, как эти социальные силы создают новые возможности, а также новые противоречия в отношениях между родителями и взрослыми детьми.

Взрослые дети из среднего класса испытывают гораздо меньше благодарности по отношению к своим родителям, чем дети из рабочей среды.

Глава 3
Женат, разведен, отчужден

Каждый развод – это уникальная трагедия, потому что каждый развод полагает конец уникальной цивилизации, построенной на тысячах общих переживаний, воспоминаний, надежд и мечтаний.

Э. Мавис Хетерингтон и Джон Келли, For Better or for Worse: Divorce Reconsidered («В радости и в горе: новый взгляд на развод»)

Две взрослые дочери Марка ненавидели его новую жену. У нее было все, чего не было у их матери: молодость и красота, не испорченная долгими годами воспитания детей. Они также ненавидели ее за то, что ошибочно считали любовницей отца в прошлом, еще до развода с их матерью. После развода ни одна из дочерей не отвечала на его сообщения, электронные письма или звонки. Младшая дочь также лишила Марка общения с внуком, с которым он был очень близок.

«Меня убивает то, что меня даже не пригласили на предстоящую свадьбу старшей дочери, – на первом сеансе сказал он мне. – Я умолял их поговорить со мной. Умолял! Я потерял чувство собственного достоинства. Мне плевать. Я увидел на ее странице в социальной сети, что она планирует сделать шафером своего дядю по материнской линии. А раньше он был ей неприятен! Не знаю, смогу ли я пережить отсутствие на ее свадьбе. Никогда в жизни мне не было так грустно».

Положение Марка было сложным. Его бывшая жена, Марта, сказала своим дочерям, что если они захотят, то могут продолжать общаться с отцом, и что она не будет против. Несмотря на это, девушки знали, что общение с ним было бы предательством по отношению к матери. Не то чтобы они говорили или хотя бы думали об этом. Это было просто фактом. До развода обе дочери считали Марка отличным отцом, но пересмотрели свое мнение о нем, когда мать рассказала им некоторые новые моменты: это были намеки на прошлые романы; изображение его как человека эмоционально замкнутого; обвинение в излишней увлеченности работой в ущерб общению с женой и детьми.

Марта периодически жаловалась на Марка на протяжении всего их брака, но эти жалобы сдерживались благодарностью за тот образ жизни, который он создавал для семьи. После развода ее обиды омрачали каждый разговор с дочерьми, превращаясь в нечто гораздо более резкое, выставленное теперь на всеобщее обозрение. Дочери сплотились вокруг матери, движимые желанием защитить ее от позора и унижения, нанесенных уходом из семьи отца. Несмотря на отсутствие запрета на общение, постоянные жалобы матери на бывшего мужа, а также изображение себя в роли жертвы на протяжении всего брака делали близость с отцом совершенно невозможной^[53].

Марк отнюдь не облегчал задачу примирения. К тому времени как этот отвергнутый отец добрался до моего кабинета, он так глубоко загнал себя в угол, что самостоятельно ему уже было оттуда не выбраться. Он сказал своим детям, что их мать – лгунья, написал, как жестоко и эгоистично они себя ведут, напомнил им обо всех полученных благодаря ему преимуществах и обвинил в отчуждении их мать. Горсть за горстью бросал он землю на свою собственную могилу.

Я с сочувствием выслушал этот довольно типичный рассказ. Разобравшись в особенностях характера Марка, душевном складе его бывшей жены и двух дочерей, я перешел к стратегии поведения:

– Итак, во-первых, больше не надо ни в чем обвинять их мать. Ни в чем!

– Но почему? Я просто называю вещи своими именами. Я был хорошим отцом. Я делал для девочек все, – сказал он. – Занимался с ними спортом, помогал с домашними заданиями, путешествовал вместе с ними. Что же мне делать, просто согласиться с их матерью, что я был этаким эгоистичным, неверным мужем и плохим отцом?

– Это ужасное положение, – продолжал я. – Я понимаю. И, похоже, у Марты действительно есть цель очернять вас в глазах ваших дочерей, так что вы имеете полное право жаловаться. Только не им. На данный момент вся власть в руках вашей бывшей, а у вас ее нет. Они с вами не разговаривают, вас не пригласили на свадьбу дочери, и вы не можете заставить их отвечать на ваши сообщения.

– Так что же мне делать? – спросил Марк.

– Я думаю, вам нужно начать с того, чтобы показать им, что вы готовы посмотреть на эту ситуацию их глазами, – ответил я.

Как и всех родителей в моей практике, я попросил его показать все электронные письма или текстовые сообщения. Хотя упреки отчужденных взрослых детей иногда бывают на удивление жестокими и обидными, часто в их попытках установить границы и даже в ультиматумах сквозит горечь на грани с отчаянием. По крайней мере, с этого все начинается. Со временем в ответ на оборонительную позицию или враждебность родителя они становятся более жесткими и отвергающими. Читая письма от обеих дочерей, я видел, что их общение уже скатилось до уровня презрения и угроз. Времени у нас практически не оставалось.

Я сказал Марку, что ему необходимо признать их новый, более резкий взгляд на свой стиль воспитания, даже если он и считал, что эта точка зрения была внушена его бывшей женой. Теперь дочери полагали, что, воспитывая их, он больше заботился о работе, чем о семье, и во время брака с их матерью вел себя эгоистично. Марку требовалось согласиться с их мнением о себе, даже если он считал его неверным.

О том, как решать проблему ошибочной каузальной атрибуции, я понял еще в самом начале своей карьеры, работая в закрытых стационарных психиатрических отделениях (первые два года в Медицинском центре Кеттеринга, штат Огайо, а остальные шесть лет в Калифорнийском Тихоокеанском медицинском центре в Сан-Франциско). Мне приходилось иметь дело ^[54]с пациентами с разной степенью паранойи и другими серьезными расстройствами, и я многое узнал о том, как помогать тем, чье состояние ума и само существование радикально отличается от моего собственного.

Одна из самых важных истин, которую я для себя открыл, заключалась в том, чтобы встречать людей там, где они в данный момент пребывают. Если человек страдает параноидальной шизофренией, я бы никогда не смог убедить его в том, что ЦРУ не устанавливало жучки у него саду или что инопланетяне не посылали ему сообщения, если бы я сначала не принял эти возможности как разумные и правдоподобные. Мне приходилось отказываться от собственного недоверия и знания о вероятности определенных исходов. Прежде всего мне требовалось без тени покровительства говорить: «Звучит ужасно. Почему они вас преследуют? Как они это делают? Как вы думаете, чего они пытаются добиться?» Мне необходимо было представить, что такие вещи могут существовать, ощутить это в своем разуме и теле, чтобы дать больным понять, что я способен войти в их мир, заслужить их доверие, чтобы однажды показать им выход.

Вместо того чтобы утверждать: «Ну, это, конечно, неправда, позвольте мне показать вам, насколько вы неразумны», я научился отвечать: «Ого, если такое происходит, конечно, вы напуганы. Я бы тоже испугался». И я бы действительно был напуган, если бы подобное случилось со мной.

Но как только я смог показать, что способен почувствовать то же, что чувствуют эти люди, мне становилось гораздо легче задавать вопросы вроде: «А есть ли у этого другие возможные объяснения? Каковы шансы, что дело не в этом, а в чем-то другом?» Другими словами, я должен быть в состоянии жить в их мире, пусть даже на самые короткие мгновения, прежде чем смогу предложить им сделать шаг в свой.

Горсть за горстью бросал он землю на свою собственную могилу.

Конечно, получалось не всегда. Но люди, к которым относились со всей серьезностью и эмпатией даже во время ярко выраженных приступов психоза, позднее будут искать тех из нас, кто проявит заботу и готовность войти в их мир, чтобы помочь.

Аналогичный путь принятия требуется пройти и родителям, убежденным, что взрослые дети предъявляют им ошибочные или необоснованные обвинения. Хотя большинство неверных представлений, с которыми сталкиваются родители, и бледнеет по сравнению с фантазией психических больных, психологический настрой должен быть похожим.

Марка, как и многих отчужденных родителей, эта рекомендация беспокоила.

– Разве это не подтвердит заявление жены о том, что я был ужасным отцом, хотя я им не был? Я чувствую, что просто играю ей на руку, чтобы моя бывшая могла сказать: «Видите, он даже сам признает, что был паршивым отцом», – сказал Марк.

– Нет, все совсем не так, – парировал я. – Показывая свою готовность взглянуть на ситуацию с их позиций и находя в ней зерно истины, вы укрепляете свой авторитет. И как бы трагично это ни выглядело, но таково их нынешнее представление о вас, поэтому, говоря им, что они неправы, вы ничего не добьетесь – это лишь еще больше их разозлит и заставит замкнуться в себе. Ваше стремление проявить эмпатию и самоанализ поможет им немного ослабить бдительность и рассмотреть возможность подпустить вас поближе.

– Ну что ж, хорошо, на данный момент мне терять нечего, – сдался отчужденный отец.

Я также сказал Марку, что он должен перестать требовать от дочерей общения с его новой женой. Ее выбрал он, а не они, и им не следует чувствовать себя обязанными проводить с ней время, особенно если дочери видят в этой женщине разлучницу. Он не обязан оставлять ее, но ему не следует настаивать на том, что он и его жена идут в комплекте.

В моем опросе более 1600 отчужденных родителей, примерно 75 процентов из них пережили разрыв отношений со своими детьми после развода. Мой опыт показывает, что развод способен привести к радикальной перестройке устоявшихся уз лояльности, благодарности и чувства долга. Он может заставить детей переосмыслить свою жизнь до развода и пересмотреть свою позицию таким образом, чтобы теперь поддерживать другого родителя. Восприятие ребенком семьи как устоявшейся единицы сменяется взглядом на нее как на свободное объединение индивидов с их собственными относительно сильными и слабыми сторонами.

Развод также может изменить гравитационные траектории, так что со временем члены семьи будут все дальше и дальше удаляться из поля зрения друг друга. В то время как некоторые родители стараются не допустить чрезмерного союза с ребенком, у детей всех возрастов существуют свои собственные потребности, цели и даже планы, способные их побуждать, независимо от предпочтений родителей, вступать в союз с одним из них. И даже самый совестливый родитель солжет себе, если не признает, что в глубине души испытывает легкое удовольствие, слыша, как ребенок пренебрежительно отзывается о другом, как бы громко он ни протестовал против подобных его высказываний.

Немногие дети упускают эти маленькие способы сделать приятное одному из родителей либо возможность интегрировать эту информацию в знания о своем родителе, о том, как лучше всего его поддерживать или использовать эти сведения для улучшения своего положения в семье. К сожалению, прекращение общения с родителем нередко является неотъемлемой частью этой динамики, способом поддержать одного родителя против другого, продемонстрировать свою любовь или лояльность к неотчужденному родителю или обеспечить себе место в жизни этого родителя.