Джордж Оруэлл
1984. Дни в Бирме
– В сто первую, – сказал офицер.
Человека вывели, он поплелся, свесив голову и прижимая к себе изувеченную руку, – боевой дух покинул его.
Прошло много времени. Если человека-черепа увели ночью, теперь было утро; если увели утром, был вечер. Уинстон сидел в одиночестве уже несколько часов. Узкая скамья причиняла боль, так что он периодически вставал и прохаживался по камере. Телеэкран не возражал. Хлеб все так же лежал на месте, где его бросил человек-хомяк. Сначала было трудно не смотреть на него, но потом голод пересилила жажда. Во рту было липко и противно. Гудение вентиляции и ровный белый свет вызывали дурноту, ощущение пустоты в голове. Он вставал, когда боль в костях становилась невыносимой, но всякий раз почти сразу садился, чтобы не упасть от головокружения. Когда же удавалось преодолеть физическую слабость, возвращался ужас. Время от времени он с угасающей надеждой думал об О’Брайене и лезвии. Лезвие, наверно, передадут в еде, если его вообще будут кормить. Более смутно думалось о Джулии. Где-то сейчас она страдает. Возможно, ей еще хуже, чем ему. Быть может, в этот самый миг она кричит от боли. «Если бы я мог спасти Джулию, удвоив собственные страдания, решился бы я на это? Да, решился бы». Но это было чисто умственным решением, которое он принял просто потому, что считал правильным. Он не мог его прочувствовать. Здесь вообще невозможно чувствовать ничего, кроме боли и страха перед ней. И потом, можно ли желать при ощущении боли ее усиления, ради чего бы то ни было? На этот вопрос он пока не мог ответить.
Снова послышался топот сапог. Открылась дверь. Вошел О’Брайен.
Уинстон вскочил на ноги. От изумления он лишился всякой предосторожности. Впервые за многие годы он забыл о телеэкране.
– И вас они взяли! – воскликнул он.
– Они меня взяли давным-давно, – сказал О’Брайен чуть иронично, словно бы сожалея.
Он посторонился. В камеру вошел охранник с мощным торсом и длинной черной дубинкой.
– Вам это известно, Уинстон, – сказал О’Брайен. – Не обманывайте себя. Давно известно – всегда было известно.
Да, теперь он это осознал. Но думать было некогда. Все, что он видел, это дубинку в руках охранника. Она могла ударить его куда угодно: по макушке, по краю уха, по плечу, по локтю…
По локтю! Он рухнул на колени, почти парализованный, сжимая разбитый локоть другой рукой. Все взорвалось желтым светом. Непостижимо, непостижимо, чтобы один удар принес такую боль! Свет прояснился, и он смог увидеть двоих людей, смотревших на него сверху. Охранник засмеялся, глядя, как он корчится. Так или иначе один вопрос он себе уяснил. Никогда, ни за что на свете ты не можешь желать усиления боли. От боли можно хотеть только одного – чтобы она кончилась. В мире нет ничего ужаснее физической боли. Перед ее лицом нет героев, никаких героев, думал он снова и снова, корчась на полу и бессмысленно сжимая изувеченную левую руку.
II
Он лежал на чем-то очень напоминавшем койку, только высокую. Его привязали так туго, что он не мог шевелиться. Яркий свет бил ему в лицо. Рядом стоял О’Брайен, пристально глядя на него. С другой стороны стоял человек в белом халате, в руках которого Уинстон увидел шприц для подкожных инъекций.
Даже открыв глаза, Уинстон не сразу сумел воспринять окружающее. Создавалось впечатление, что он вплыл в эту комнату из какого-то совсем другого мира, вроде морского, глубоководного. Сколько он пробыл там, на глубине, он не знал. С тех пор как его арестовали, он не видел ни темноты, ни дневного света. Да и память его зияла провалами. Иногда сознание, смутное подобие сновидческого, исчезало и возвращалось после какого-то интервала. Но сколько занимали эти интервалы – дни, недели или всего лишь секунды, – он не представлял.
С того первого удара по локтю начался кошмар. Позже Уинстон понял, что все случившееся было лишь предварительным, рутинным допросом, которому подвергали большинство заключенных. Имелся длинный список преступлений – шпионаж, саботаж и прочее подобное, – вменявшихся всем в обязательном порядке. Признание было формальностью в отличие от издевательств. Сколько раз его били, сколько продолжались эти избиения, он не помнил. Всегда его избивали пять-шесть человек в черной форме. Избивали кулаками, избивали дубинками, избивали стальными прутьями, избивали сапогами. Бывало, что он катался по полу, потеряв всякий стыд, как животное. Он извивался так и сяк, бесконечно и безнадежно пытаясь увернуться от ударов и только больше их провоцируя: по ребрам, по животу, по локтям, по щиколоткам, по паху, по яйцам, по копчику. Бывало, что это длилось и длилось, и верхом жестокости и непростительной подлости ему казалось не то, что его избивают, а что он не может заставить себя отключиться. Бывало, мужество оставляло его, и Уинстон начинал просить пощады еще до начала избиения, и было достаточно занесенного кулака, чтобы он затараторил признания в реальных и выдуманных преступлениях. Бывало и так, что он решал ни в чем не признаваться, и каждое слово из него вырывали со стонами боли, а бывало, что он малодушно торговался с собой: «Я признаюсь, но не сразу. Я должен держаться, пока могу терпеть боль. Еще три удара, еще два, а потом скажу им, что хотят».
Иногда его, избитого так, что он едва мог стоять на ногах, швыряли на каменный пол камеры, как мешок картошки, и оставляли на несколько часов – отдышаться перед следующим избиением. Впрочем, случались передышки и подольше, но их он осознавал смутно, потому что спал или был в ступоре. Он помнил камеру с дощатой койкой вроде полки, закрепленной на стене, оловянной раковиной, горячим супом, хлебом, иногда кофе. Помнил угрюмого парикмахера, приходившего брить и стричь его, и деловитых неприятных людей в белых халатах, которые считали его пульс, проверяли рефлексы, поднимали веки, ощупывали грубыми пальцами на предмет сломанных ребер и кололи в руку снотворное.
Бить стали реже, все больше угрожая побоями и намекая на возвращение этого ужаса в любую секунду, если он не даст удовлетворительных ответов. Теперь его допрашивали не разбойники в черной форме, а партийные интеллектуалы. Упитанные проворные человечки, сверкавшие очками, обрабатывали его попеременно – как долго, он не был уверен, но казалось, что по десять-двенадцать часов кряду. На этих допросах ему всегда старались причинять легкую боль, хотя боль не была главным средством воздействия. Его били по лицу, выкручивали уши, таскали за волосы, заставляли стоять на одной ноге и не пускали в туалет, направляли резкий свет в глаза, так что катились слезы; но целью всего этого было унизить его, лишив способности спорить и возражать. Их главным оружием стали безжалостные допросы, которые тянулись бесконечно, час за часом, когда они ловили его на слове, загоняли в ловушки, переиначивали сказанное, доказывали на каждом шагу, что он лжет и противоречит себе, и в итоге он начинал плакать от стыда и нервного истощения. Случалось, Уинстон рыдал по пять-шесть раз за допрос. Большую часть времени ему выкрикивали оскорбления и всякий раз, как он начинал колебаться, грозились снова отправить к охранникам. Но иногда они меняли тактику, обращались к нему «товарищ», взывали к нему во имя Ангсоца и Большого Брата и печально недоумевали: неужели он до сих пор не раскаялся перед Партией за все то зло, что причинил ей. После многочасовых допросов нервы его сдавали, и даже такая простая уловка доводила до слез и соплей. В конечном счете, скорбные голоса ломали его быстрее, чем кованые сапоги и зуботычины охранников. Он стал просто ртом, выбалтывавшим все, что требуется, и рукой, подписывавшей все, что скажут. Его единственной заботой стало стремление вовремя догадаться, чего от него хотят, и поскорее сознаться, чтобы прекратить эти издевательства. Он уже признался в убийстве видных членов Партии, в распространении подрывной литературы, в присвоении общественных денег, в выдаче военных секретов и в ином вредительстве. Признался, что работал на разведку Остазии с 1968 года. Признался, что он верующий, поборник капитализма и сексуальный извращенец. Признался, что убил свою жену, хотя следователи должны были знать не хуже его, что она жива. Признался, что много лет подряд поддерживал связь с Голдштейном и был членом подпольной организации, в которую входили едва ли не все, кого он когда-либо знал. Так было проще – признаваться во всем и впутывать всех подряд. Тем более что это было правдой, по большому счету. Он действительно враг Партии, а в глазах Партии нет разницы между мыслью и делом.
Были воспоминания и другого рода. Они выделялись у него в сознании разрозненными сценами, окутанными чернотой.
Он находился в камере – непонятно, темной или светлой – и не видел ничего, кроме пары глаз. Где-то рядом медленно и размеренно тикал какой-то прибор. Глаза становились все больше и лучистей. Неожиданно Уинстон всплыл с места и нырнул в эти глаза, проглотившие его.
Его пристегнули к креслу под слепящим светом. Человек в белом халате считывал показания приборов. Послышался тяжелый топот сапог. Дверь с лязгом открылась. Вошел офицер с восковым лицом, за ним два охранника.
– В сто первую, – произнес офицер.
Человек в белом халате не оборачивался. На Уинстона он тоже не смотрел; он видел только приборы.
Уинстон катился по огромному коридору в километр шириной, залитому чудесным золотым светом. Он громогласно хохотал и во весь голос выкрикивал признания. Он признавался во всем, даже в том, о чем сумел умолчать под пыткой. Он излагал всю свою жизнь аудитории, и без того знавшей ее. Рядом были охранники, другие дознаватели, люди в белых халатах, О’Брайен, Джулия, мистер Чаррингтон – все они катились по коридору и громко хохотали. В будущем было заложено нечто кошмарное, но они все каким-то образом сумели это проскочить, и кошмар уже не случится. Все в порядке, не было больше боли, он выложил последнюю подробность своей жизни, его поняли и простили.
Вздрогнув, он привстал с дощатой лежанки в смутной уверенности, что слышал голос О’Брайена. На всех допросах, хотя он никогда его не видел, у него проскальзывало чувство, что О’Брайен рядом, просто вне поля зрения. Это О’Брайен всем руководил. Это он напускал на него охранников, и он же не давал им забить его до смерти. Это он решал, когда Уинстон закричит от боли, когда получит передышку, когда ему есть, когда ему спать, когда колоть в руку наркотик. Это он задавал вопросы и предлагал ответы. Он был мучителем, он был защитником, он был инквизитором, он был другом. И один раз – Уинстон не мог вспомнить, было ли это в наркотическом сне или в обычном, а может, даже наяву – голос чуть слышно прошептал ему на ухо: «Не волнуйся, Уинстон; ты на моем попечении. Семь лет я наблюдал за тобой. Теперь настал поворотный момент. Я спасу тебя, я тебя сделаю совершенным». Он не был уверен, что голос принадлежал О’Брайену; но именно этот голос семь лет назад сказал ему в другом сне: «Мы встретимся там, где нет темноты».
Он не помнил, как кончались допросы. Наступала чернота, а затем вокруг постепенно возникала камера или комната, в которой он находился сейчас. Он лежал почти навзничь и не мог пошевелиться. Тело его удерживалось во всех ключевых местах. Даже затылок что-то сжимало. На него сверху вниз взирал О’Брайен, хмуро и не без грусти. Лицо его в таком ракурсе казалось грубым и усталым, с мешками под глазами и вялыми складками вокруг рта. Он был старше, чем помнилось Уинстону, – должно быть, лет под пятьдесят. Рука его касалась прибора с рычагом сверху и круговым циферблатом.
– Я говорил вам, – сказал О’Брайен, – что если мы встретимся снова, то здесь.
– Да, – подтвердил Уинстон.
Без всякого предупреждения, не считая легкого движения руки О’Брайена, Уинстона затопила боль. Она вызвала ужас, поскольку он не понимал, в чем дело, но чувствовал, что ему наносят какую-то смертельную травму. Он не знал, реально ли это ощущение или оно вызывается электричеством; тело его кошмарно корчилось, а суставы медленно разрывались. От боли лоб покрылся испариной, но хуже всего был страх, что его хребет вот-вот треснет. Он стиснул зубы и напряженно задышал носом, стараясь как можно дольше не кричать.
– Вы боитесь, – сказал О’Брайен, глядя на его лицо, – что в следующий миг у вас что-нибудь сломается. Особенно опасаетесь за ваш хребет. Вы так и представляете, как позвонки раскалываются и из них сочится спинной мозг. Вы ведь об этом думаете, Уинстон?
Уинстон не отвечал. О’Брайен вернул рычаг на место. Волна боли схлынула почти моментально.
– Это сорок, – пояснил О’Брайен. – Вы видите, что деления на этой шкале доходят до сотни. Извольте помнить в ходе нашей беседы, что в моих силах в любой момент причинить вам боль такой интенсивности, какую я сочту нужной. Если вы хоть в чем-нибудь солжете мне, попытаетесь как-то уклониться от ответа или хотя бы прикинуться менее сообразительным, чем вы есть на самом деле, вы тут же закричите от боли. Вы это понимаете?
– Да, – сказал Уинстон.
Манера О’Брайена чуть смягчилась. Он задумчиво поправил очки и пару раз прошелся по комнате. Когда он заговорил, голос его был мягок и терпелив. Он выглядел врачом, учителем, даже священником, стремившимся скорее убеждать, нежели наказывать.
– Я трачу на вас силы, Уинстон, – сказал он, – потому что вы того стоите. Вы и сами прекрасно знаете, что с вами такое. Вы знаете это уже долгие годы, просто не хотите признавать. Вы умственно больны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не в состоянии запомнить реальных событий и убеждаете себя, что помните вещи, которых никогда не было. К счастью, это лечится. Вы до сих пор не вылечились просто потому, что не хотели. Требовалось небольшое усилие воли, совершить которое вы были не готовы. Даже сейчас – ничуть не сомневаюсь – вы цепляетесь за свою болезнь, считая ее добродетелью. Вот вам такой пример. В данный момент с какой державой воюет Океания?
– Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией.
– С Остазией. Хорошо. Океания всегда воевала с Остазией, верно?
Уинстон поглубже вдохнул. Он открыл рот, собираясь заговорить, но не произнес ни слова. Он не мог отвести глаз от шкалы прибора.
– Правду, пожалуйста, Уинстон. Вашу правду. Скажите мне, что, по вашему мнению, вы помните.
– Я помню, что всего за неделю до моего ареста мы воевали вовсе не с Остазией. Мы были с ней в союзе. Война шла с Евразией. Так было четыре года. До этого…
О’Брайен остановил его движением руки.
– Другой пример, – продолжил он. – Несколько лет назад вы впали в поистине серьезное заблуждение. Вы полагали, что трое человек, одно время состоявших в Партии, которых звали Джонс, Аронсон и Рузерфорд – их казнили за измену и вредительство после самого исчерпывающего признания, – были невиновны во вмененных им преступлениях. Вы полагали, что видели документ, который безусловно доказывал ложность их признаний. Имелась некая фотография, вызвавшая у вас галлюцинацию. Вы полагали, что на самом деле держали ее в руках. Фотография была вроде этой.
В пальцах О’Брайена возникла продолговатая газетная вырезка. Около пяти секунд она была в поле зрения Уинстона. Это оказалась фотография, и он узнал ее безошибочно. ТА САМАЯ фотография. Другой экземпляр изображения Джонса, Аронсона и Рузерфорда на партийных торжествах в Нью-Йорке, на которое он наткнулся одиннадцать лет назад и почти сразу уничтожил. Всего секунду фото было у него перед глазами и снова пропало. Но он увидел его, несомненно увидел! Отчаянным, мучительным усилием он попытался высвободить верхнюю часть тела. Ни в какую сторону невозможно было сдвинуться больше чем на сантиметр. На миг он даже забыл про прибор со шкалой. Он только хотел снова подержать в руках эту вырезку или хотя бы мельком взглянуть на нее.
– Она существует! – воскликнул он.
– Нет, – сказал О’Брайен.
Он пересек комнату. В стене напротив находился провал памяти. О’Брайен поднял решетку. Невидимая жалкая бумажка уносилась прочь в потоке теплого воздуха, чтобы исчезнуть в пламени. О’Брайен отвернулся от стены.
– Пепел, – сказал он. – Даже пепла не распознать. Пыль. Фото не существует. Никогда не существовало.
– Фотография существовала! И существует! Существует в памяти. Я помню ее. Вы помните ее.
– Я не помню ее, – сказал О’Брайен.
Сердце Уинстона упало. Это же двоемыслие. Им овладело чувство мертвящей беспомощности. Если бы он был уверен во лжи О’Брайена, все это не имело бы особого значения. Но было совершенно возможно, что О’Брайен действительно забыл эту фотографию. А если так, значит, он уже забыл и свое отрицание воспоминания, забыл и само забывание. Как можно быть уверенным, что это просто фокус? Может, действительно иногда происходит такой безумный выверт в мозгах, как у него, – вот что приводило Уинстона в отчаяние.
О’Брайен смотрел на него в раздумьях. Больше, чем когда-либо, он напоминал учителя, который не жалеет сил на своенравного, но способного ребенка.
– Есть партийный лозунг, относящийся к управлению прошлым, – сказал он. – Будьте добры повторить его.
– Кто управляет прошлым, управляет будущим; кто управляет настоящим, управляет прошлым, – послушно сказал Уинстон.
– Кто управляет настоящим, управляет прошлым, – повторил за ним О’Брайен, медленно кивая с одобрением. – Считаете ли вы, Уинстон, что прошлое реально существует?
Снова Уинстоном овладело чувство беспомощности. Глаза его метнулись к шкале. Он не только не знал, какой ответ – «да» или «нет» – убережет его от боли; он даже не знал, какой ответ считает верным.
О’Брайен чуть улыбнулся.
– Вы не метафизик, Уинстон, – продолжил он. – До этого момента вы никогда не задумывались, что значит существовать. Выражу мысль точнее. Существует ли прошлое конкретным образом в пространстве? Есть ли где-то такое место, мир твердых объектов, где прошлое все еще происходит?
– Нет.
– Тогда где же прошлое существует, если вообще существует?
– В записях. Оно записано.
– В записях. И?..
– В уме. В человеческой памяти.
– В памяти. Что ж, хорошо. Мы, Партия, управляем всеми записями, как и всей памятью. Значит, мы управляем прошлым, не так ли?
– Но как вы можете заставить людей не помнить чего-то? – выкрикнул Уинстон, снова на миг забыв про шкалу. – Это непроизвольно. Само по себе. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете!
О’Брайен снова посуровел. Он положил руку на рычаг.
– Напротив, – сказал он, – это вы ею не управляете. Поэтому вы здесь и оказались. Вы здесь потому, что вам не хватило смирения и самодисциплины. Вы не стали подчиняться, а за это платят здравомыслием. Вы предпочли стать безумцем, меньшинством в единственном числе. Только дисциплинированный разум, Уинстон, может видеть реальность. Вы полагаете, что реальность – это нечто объективное, внешнее, существующее независимо от вас. Вы также полагаете, что природа реальности самоочевидна. Когда вы впадаете в иллюзию, что видите что-то, вы считаете, что и все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, реальность не вовне. Реальность существует в человеческом разуме и больше нигде. Не в индивидуальном разуме, который может допускать ошибки и в любом случае недолговечен, но только в разуме Партии, коллективном и бессмертном. Что бы Партия ни признала истиной – истинно. Невозможно видеть реальность иначе, кроме как глазами Партии. Этот факт вам придется усвоить, Уинстон. Он требует акта саморазрушения, волевого усилия. Вы должны смириться, прежде чем обретете здравомыслие.
Он ненадолго замолчал, как бы давая время осознать услышанное.
– Вы помните, – продолжил он, – как записали в своем дневнике: «Свобода – это свобода говорить, что дважды два – четыре»?
– Да, – ответил Уинстон.
О’Брайен поднял левую руку тыльной стороной к Уинстону, загнув большой палец и выставив остальные.
– Сколько пальцев я показываю, Уинстон?
– Четыре.
– А если Партия говорит, что не четыре, а пять – тогда сколько?
– Четы…
Он задохнулся от боли. Стрелка на шкале подскочила до пятидесяти пяти. Уинстона по всему телу прошиб пот. Воздух врывался в его легкие и выходил глубокими стонами, которых он не мог сдержать, даже стиснув зубы. О’Брайен наблюдал за ним, все так же выставляя пальцы. Он отвел назад рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре.
Стрелка поднялась до шестидесяти.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, должно быть, поднялась снова, но он не смотрел на нее. Он видел только тяжелое суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед ним, точно колонны – огромные, расплывчатые, словно бы дрожащие, – но их было только четыре.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Хватит, хватит! Как вы можете? Четыре! Четыре!
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Пять! Пять! Пять!
– Нет, Уинстон, так не пойдет. Вы лжете. Вы все еще думаете, что их четыре. Пожалуйста, сколько пальцев?
– Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только хватит, уберите боль!
Внезапно он уже сидел, а О’Брайен обнимал его за плечи. Должно быть, он потерял сознание на несколько секунд. Ослабили ремни, которые его держали. Ему было очень холодно, его била дрожь, зубы стучали, слезы катились по щекам. На миг он как ребенок прильнул к О’Брайену, находя странное утешение в тяжелой руке, обнимавшей его за плечи. У него возникло ощущение, что О’Брайен его защитник, что боль приходила откуда-то со стороны, от другого источника, а О’Брайен спасал его от нее.
– Ты тугодум, Уинстон, – мягко отметил О’Брайен.
– Что я могу поделать? – промямлил он. – Как я могу не видеть того, что у меня перед глазами? Дважды два – четыре.
– Иногда, Уинстон. А иногда – пять. Иногда и три. Иногда все вместе. Ты должен еще постараться. Нелегко обрести здравомыслие.
Он уложил Уинстона на койку. Ремни снова затянулись, но боль угасла, и дрожь прошла, оставив только слабость и холод. О’Брайен кивнул человеку в белом халате, который все это время стоял неподвижно. Человек в халате склонился над Уинстоном и всмотрелся ему в глаза, пощупал пульс, приложил ухо к груди, простукал в разных местах, затем кивнул О’Брайену.
– Еще раз, – сказал О’Брайен.
Боль затопила тело Уинстона. Стрелка достигла, наверное, семидесяти, если не больше. На этот раз он закрыл глаза. Он знал, что пальцы никуда не делись и их по-прежнему четыре. Куда важнее было пережить судороги. Он уже не замечал, плачет или нет. Боль снова уменьшилась. Он открыл глаза. О’Брайен вернул рычаг назад.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре. Я думаю, что четыре. Я бы увидел пять, если б мог. Я пытаюсь увидеть пять.
– Чего вы хотите: убедить меня, что вы видите пять пальцев, или действительно их увидеть?
– Действительно увидеть.
– Еще раз, – сказал О’Брайен.
Стрелка подскочила до восьмидесяти-девяноста. Уинстон не сразу вспомнил, откуда берется боль. За его прищуренными веками мельтешил лес пальцев, качаясь туда-сюда словно в танце, исчезая один за другим и снова появляясь. Он пытался сосчитать их, но уже не помнил зачем. Знал только, что сосчитать их невозможно и что это как-то связано с загадочной тождественностью пяти и четырех. Боль снова отступила. Открыв глаза, он понял, что видит все то же. Бесчисленные пальцы, как шевелящиеся деревья, все так же волновались во всех направлениях, пересекаясь так и сяк. Он снова закрыл глаза.
– Сколько у меня поднято пальцев, Уинстон?
– Я не знаю. Я не знаю. Вы меня убьете, если еще раз так сделаете. Четыре, пять, шесть – честное слово, не знаю.
– Лучше, – сказал О’Брайен.
В руку Уинстону вонзилась игла. Почти тут же по телу разлилось блаженное, целительное тепло. Боль почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на О’Брайена. При виде тяжелого морщинистого лица, такого страшного и такого интеллигентного, сердце его словно перевернулось. Если бы он мог, то протянул бы руку и коснулся руки О’Брайена. Никогда еще он не любил его так сильно, и не только потому, что тот убрал боль. Вернулось прежнее чувство: не так уж важно, друг ему О’Брайен или враг. С ним можно говорить. Человек, быть может, не столько ждет любви, сколько понимания. О’Брайен мучил его, едва не довел до безумия и скоро, по всей вероятности, пошлет на смерть. Это неважно. В каком-то смысле их близость глубже дружбы: так или иначе, пусть даже никто из них вслух этого не признает, где-то существует такое место, где они могут встретиться и поговорить. О’Брайен смотрел на него сверху с выражением, словно думал о том же. И заговорил тоном светской беседы.
– Вы знаете, где находитесь, Уинстон? – сказал он.
– Я не знаю. Могу догадываться. В Министерстве любви.
– Вам известно, как давно вы здесь?
– Я не знаю. Дни, недели, месяцы… Думаю, месяцы.
– А почему, как вы считаете, мы приводим сюда людей?
– Добиться от них признаний.
– Нет, не поэтому. Попробуйте еще.
– Наказать их.
– Нет! – воскликнул О’Брайен и продолжил совершенно изменившимся голосом, с выражением суровой оживленности на лице: – Нет! Не просто, чтобы вытянуть из вас признания, не просто наказать вас. Объяснить вам, зачем мы вас сюда доставили? Чтобы вылечить! Сделать здравомыслящим! Можете вы понять, Уинстон, что никто из доставленных сюда не покидает нас, пока не вылечится? Нам не важны глупые преступления, которые вы совершили. Партии не интересен проступок; мысль – вот все, о чем мы радеем. Мы не просто уничтожаем наших врагов – мы их меняем. Вы понимаете, что я под этим имею в виду?
Он нависал над Уинстоном. Лицо его так приблизилось, что казалось огромным и в таком ракурсе отвратительно страшным. Кроме того, он кипел какой-то экзальтацией, безумной одержимостью. Сердце Уинстона опять сжалось. Будь такое возможно, он бы глубже зарылся в койку. Он не сомневался, что О’Брайен сейчас дернет рычаг из чистого озорства. Однако в следующий миг О’Брайен отвернулся. Он пару раз прошелся по комнате. И продолжил более спокойным тоном:
– Прежде всего вам нужно понять, что здесь не бывает великомучеников. Вы читали о религиозных гонениях прошлого. В Средние века была инквизиция. Провальная затея. Она стремилась истребить ереси, а в итоге увековечила их. На месте каждого сожженного еретика возникали тысячи новых. В чем же дело? В том, что инквизиция убивала своих врагов открыто и без их раскаяния: фактически она их убивала за то, что они не раскаивались. Люди умирали, потому что не отказывались от своих подлинных убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертвам, а весь позор – сжигавшим их инквизиторам. Позднее, в двадцатом веке, возникли тоталитарные режимы, как их называли. Были немецкие нацисты и русские коммунисты. Русские преследовали ересь более безжалостно, чем инквизиция. Они считали, что усвоили ошибки прошлого; по крайней мере, понимали, что нельзя делать из людей мучеников. Прежде чем вывести своих жертв на открытый процесс, они целенаправленно лишали их всякого достоинства. Они изматывали их пыткой и одиночеством, пока не превращали в жалких, презренных тварей, которые признавались во всем, в чем им велели, обливали себя грязью, переваливали вину друг на друга и выгораживались, вымаливая пощаду. Однако через несколько лет случилось то же самое. Мертвые стали мучениками, и их падение забылось. Опять же, почему? Прежде всего потому, что сделанные признания были явно вырваны силой и являлись ложными. Мы не допускаем подобных ошибок. Все признания, которые делают здесь, истинны. Мы делаем их истинными. И самое главное, мы не позволяем мертвым восстать против нас. Вам надо перестать воображать, что будущие поколения оправдают вас, Уинстон. Будущее никогда о вас не услышит. Вы будете начисто изъяты из потока истории. Мы превратим вас в газ и распылим в стратосфере. От вас ничего не останется – ни имени в документах, ни воспоминания в живом мозгу. Вы будете уничтожены как в прошлом, так и в будущем. Вы никогда не будете существовать.
«К чему тогда пытать меня?» – подумал Уинстон, проникшись горьким чувством. О’Брайен остановился, словно бы услышал его. Он приблизил к нему свое крупное страшное лицо, чуть прищурившись.
– Вы думаете, – сказал он, – что раз мы намерены полностью вас уничтожить, не оставив ни малейшего следа от ваших слов и дел, к чему в таком случае нам утруждать себя вашим допросом? Об этом вы думали, разве нет?
– Да, – признался Уинстон.
О’Брайен чуть улыбнулся.
– Вы – изъян в системе, Уинстон. Пятно, которое нужно стереть. Не говорил ли я вам только что, чем мы отличаемся от гонителей прошлого? Мы не довольствуемся вынужденным послушанием и даже самой унизительной покорностью. Когда вы, наконец, нам подчинитесь, то сделаете это добровольно. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам противостоит. Напротив, пока он противостоит, мы его не уничтожаем. Мы обращаем его, проникаем в подсознание, переделываем. Мы выжигаем в нем все зло и заблуждения, перетягиваем на свою сторону, причем не просто внешне, а искренне, всей душой. Прежде чем мы убьем еретика, он должен стать одним из нас. Для нас недопустимо, чтобы где-либо в мире существовала неверная мысль, какой бы тайной и бессильной она ни была. Даже в миг смерти мы не можем допустить ни малейшего отклонения. В старину еретик шел на костер, оставаясь еретиком, проповедуя свою ересь, восторгаясь ею. Даже жертва русских чисток могла хранить непокорность в глубине своего черепа, шагая по коридору в ожидании пули. Мы же, прежде чем вышибить мозги, приводим их в идеальный порядок. Заповеди деспотических режимов прошлого начинались словами: «Не смей». Заповеди тоталитарных режимов – «Ты должен». Наша заповедь – «Ты есть». Все доставленные сюда становятся нашими в полном смысле слова. Всех мы отмываем дочиста. Даже тех троих жалких предателей, в невиновность которых вы когда-то верили, – Джонса, Аронсона и Рузерфорда, – мы в конце концов сломали. Я лично принимал участие в их допросах. Я видел, как их постепенно перетирали, как они скулили, пресмыкались, рыдали, но уже не от боли и страха, а от раскаяния. Когда мы с ними закончили, от них остались лишь оболочки, под которыми не было ничего, кроме раскаяния в содеянном и любви к Большому Брату. Трогательно было видеть, как они возлюбили его. Они умоляли поскорее их расстрелять, пока их разум еще чист.
Голос О’Брайена стал почти мечтательным. Лицо его все так же полнилось экзальтацией и безумным рвением. Он не притворяется, подумал Уинстон, не лицемерит, он верит каждому своему слову. Больше всего Уинстона угнетало сознание своей интеллектуальной немощи. Он смотрел, как грациозно прохаживалась взад-вперед грузная фигура, периодически исчезая из поля его зрения. О’Брайен во всех отношениях превосходил его. Не было и не могло быть в уме Уинстона такой идеи, какую бы О’Брайен не вычислил, рассмотрел и отверг. Его разум полностью вмещал в себя разум Уинстона. Но если так, разве можно считать О’Брайена сумасшедшим? Должно быть, это Уинстон сумасшедший. О’Брайен остановился и взглянул на него сверху. Голос его опять посуровел.
