Джоди Пиколт
Новое сердце
Люций
Стоял ранний вечер, приближалось время пересменки, и на первом ярусе было относительно спокойно. Я весь день лежал с высокой температурой, то впадая в забытье, то просыпаясь. Кэллоуэй, обычно игравший со мной в шахматы, предложил сегодня партию Шэю.
– Слон идет на A6! – выкрикнул Кэллоуэй.
Фанатичный расист, он играл, как гроссмейстер, лучше всех, кого я встречал.
Весь день Бэтмен-Робин восседал в его нагрудном кармане, крошечный комочек, не больше кулька карамелек. Иногда птенец заползал Кэллоуэю на плечо и клевал шрамы на его бритой голове. В другое время Рис держал Бэтмена внутри книги в мягкой обложке «Противостояние», которую он приспособил в качестве тайника. Начиная с шестой главы Кэллоуэй украденным бритвенным лезвием вырезал в толще страниц квадрат, и получилось углубление, которое он застелил тряпочками, чтобы сделать постельку. Дрозд питался картофельным пюре. Кэллоуэй выменивал лишние порции на драгоценную липкую ленту, бечевку и даже самодельный ключ от наручников.
– Эй! – сказал Кэллоуэй. – Мы не заключили пари на эту игру.
Крэш рассмеялся:
– Даже Борн не такой тупой, чтобы заключать с тобой пари, когда он проигрывает.
– Что у тебя есть такого, что нужно мне? – спросил вдруг Кэллоуэй.
– Интеллект? – предположил я. – Здравый смысл?
– Отвали, чувак. – Кэллоуэй на миг задумался. – Шоколадное пирожное. Хочу это чертово пирожное.
Пирожное пролежало у Шэя уже два дня. Я сомневался, что оно полезет Кэллоуэю в глотку. Больше всего его привлекала возможность отобрать это пирожное.
– Хорошо, – откликнулся Шэй. – Конь на G6.
Я приподнялся на койке:
– Хорошо? Шэй, да он оставит тебя без штанов.
– Как так выходит, Дефрен, что играть ты не можешь, потому что болен, но при этом во все суешь свой нос?! – возмутился Кэллоуэй. – Это между мной и Борном.
– А если выиграю я? – спросил Шэй. – Что я получу?
– Этого не будет, – рассмеялся Кэллоуэй.
– Птичка.
– Я не отдам тебе Бэтмена…
– Тогда я не дам тебе пирожное.
Повисла тишина.
– Отлично, – сказал Кэллоуэй. – Если выиграешь, получишь птицу. Но ты не выиграешь, потому что мой слон идет на D3. Считай, что тебя поимели.
– Ферзь на H7, – отозвался Шэй. – Шах и мат.
– Что?! – вскрикнул Кэллоуэй.
Я внимательно всматривался в воображаемую шахматную доску – ферзь Шэя появился ниоткуда, спрятавшись за конем. Кэллоуэю некуда было идти.
В этот момент дверь на ярус открылась, впуская двоих офицеров в бронежилетах и шлемах. Они направились к камере Кэллоуэя и, выведя его на галерею, пристегнули наручниками к металлической штанге вдоль дальней стены.
Нет ничего хуже обыска в камере. Все, что у нас здесь было, – это наши вещи. И то, что в них копались, являлось грубым вторжением в личное пространство. Когда это случалось, ты легко мог потерять лучшую заначку – будь то наркота, выпивка, шоколад, художественные принадлежности или спираль из канцелярских скрепок, сделанная для нагревания растворимого кофе.
Охранники пришли с фонарями и зеркалами на длинных ручках и принялись систематически все обследовать. Обычно они обшаривали трещины на стенах, вентиляционные трубы, водопровод. Проверяли, не спрятано ли что-то в шариковых дезодорантах. Встряхивали баночки с присыпкой, чтобы по звуку определить, что может быть внутри. Принюхивались к флаконам с шампунем, вскрывали конверты и вынимали из них письма. Срывали с койки простыни и ощупывали матрасы в поисках дыр или вспоротых швов.
А между тем приходилось быть свидетелем всего этого.
Я не видел, что происходило в камере Кэллоуэя, но по его реакции мог о многом догадаться. Когда проверяли его одеяло – нет ли выдернутых нитей, – он закатил глаза. Когда с конверта отодрали марку, под которой оказалась «черная смола», на его скулах заиграли желваки. Но когда осматривали его книжную полку, Кэллоуэй вздрогнул. Я не смог разглядеть небольшой бугорок в его нагрудном кармане, то есть птичку, и понял, что Бэтмен-Робин сейчас где-то в камере.
Надзиратель взял в руки «Противостояние». Зашелестели страницы, хрустнул корешок, книга ударилась о стену камеры.
– Что это? – спросил он, обратив внимание не на дрозда, которого отбросило в дальний угол, а на нежно-голубые лоскутки, опустившиеся у его ног.
– Пшик, – ответил Кэллоуэй, однако офицер не поверил ему на слово.
Поворошив лоскутки и ничего не найдя, надзиратель конфисковал книгу с вырезанным в ней тайником.
Уитакер сказал что-то об отчете, но Кэллоуэй его не слушал. Не припомню, чтобы видел его таким невменяемым.
Едва его впустили в камеру, как он рванулся к птичке. Раздался какой-то первобытный вой – жестокий человек заплакал.
Послышался треск, отвратительный хруст, словно по камере пронесся разрушительный вихрь, – Кэллоуэй Рис расшвыривал все по сторонам.
Наконец, обессилев, он опустился на пол, баюкая мертвого птенца:
– Как же так, как же так…
– Рис, – заговорил Шэй, – мне нужен мой приз.
Я резко повернул голову. Вряд ли Шэй был настолько тупым, чтобы восстанавливать против себя Кэллоуэя.
– Что? – задохнулся Кэллоуэй. – Что ты сказал?
– Мой приз. Я выиграл партию в шахматы.
– Не сейчас, – зашипел я.
– Нет, сейчас, – возразил Шэй. – Уговор так уговор.
Здесь принято держать слово, и Кэллоуэй – с его уязвимостью члена «Арийского братства» – понимал это лучше любого другого.
– Попробуй только высунуться из своей клетки, – процедил он. – Когда представится случай, я так тебя уделаю, что родная мама не узнает.
Но, даже угрожая Шэю, Кэллоуэй осторожно завернул мертвую птичку в лоскуток и прикрепил крошечный сверток к концу своей удочки.
Когда дрозд добрался до меня, я втащил его через трехдюймовый просвет под дверью камеры. Птенец казался полуживым. Голубые глаза под просвечивающими опущенными веками, одно крыло вывихнуто назад, шея свернута набок.
Шэй тоже забросил удочку, с грузилом из расчески. Я видел, как его руки бережно подтянули лоскутный сверток. Фонари на галерее замигали.
Я часто представлял, что же произошло тогда. Взглядом художника мне нравилось рисовать себе Шэя, сидящего на койке с крошечной птичкой в ладонях. Я воображал нежность человека, так сильно тебя любящего, что ему невмоготу видеть, как ты спишь, – и ты просыпаешься от его прикосновения. В конце концов, не имеет большого значения, как Шэй сделал это. Важен результат: мы все услышали тоненькую трель дрозда, потом Шэй подтолкнул воскресшую птичку под дверь своей камеры на галерею, и она поскакала прямо к протянутой руке Кэллоуэя.
Джун
Если ты мать, то, глядя в лицо своего подросшего ребенка, можешь увидеть вместо этого личико младенца в обрамлении кружевного одеяла. Можно смотреть, как одиннадцатилетняя дочь покрывает ногти лаком, и вспоминать, как она, бывало, цеплялась за твою руку, собираясь перейти улицу. Можно выслушивать слова врача о том, что настоящая опасность таится в подростковом возрасте, потому что неизвестно, как отреагирует сердце на резкое увеличение темпов развития, – и можно сделать вид, что до этого еще целая вечность.
– Лучшие два из трех, – сказала Клэр, снова высовывая кулак из складок больничной рубахи.
Я тоже подняла руку:
– Камень-ножницы-бумага, стреляй.
– Бумага, – улыбнулась Клэр. – Я выиграла.
– Вовсе нет, – возразила я. – Эй? Ножницы?
– Забыла сказать, что идет дождь и ножницы заржавели, так что подсунь под них бумагу и унеси прочь.
Я рассмеялась. Клэр слегка пошевелилась, стараясь не сдвинуть трубки и провода.
– Кто покормит Дадли? – спросила она.
Дадли – наш тринадцатилетний спрингер-спаниель; он, как и я, был ниточкой, связывающей Клэр с ее покойной сестрой. Клэр, конечно, не знала Элизабет, но обе они росли, вешая бусы из искусственного жемчуга на шею Дадли, наряжая его, как сестренку, которой у каждой из них никогда не было.
– Не беспокойся о нем, – сказала я. – Если понадобится, я позову миссис Морриси.
Кивнув, Клэр бросила взгляд на часы:
– Думаю, они должны уже были вернуться.
– Знаю, детка.
– Почему, по-твоему, так долго?
На этот вопрос было много ответов, но мне на ум приходил один: что в какой-то другой больнице, за два округа отсюда, другой матери пришлось попрощаться со своим ребенком, чтобы у меня появился шанс спасти своего.
Официально заболевание Клэр называлось «дилатационная кардиомиопатия». Оно поражало двенадцать миллионов детей в год. При этом заболевании полость сердца увеличена и растянута и сердце не в состоянии эффективно качать кровь. Невозможно излечить или остановить эту болезнь, но, если повезет, можно с ней жить. Если же не повезет, то человек умирает от застойной сердечной недостаточности. Семьдесят девять процентов случаев вызваны неизвестной причиной. Одни специалисты объясняют возникновение этого заболевания миокардитом и прочими вирусными инфекциями, перенесенными в младенчестве, другие считают, что оно наследуется от родителя, являющегося носителем дефектного гена. Я всегда полагала, что у Клэр второй случай. Ребенок, появившийся на свет в атмосфере горя, должен был родиться с больным сердцем.
Поначалу я не знала, что дочь больна. Она уставала быстрее других детей, но я сама, все еще находясь в заторможенном состоянии, не замечала этого. И только в пять лет, когда ее госпитализировали с сильным гриппом, был поставлен диагноз. Доктор Ву сообщил, что у Клэр слабая аритмия, которая может пройти. Он назначил ей каптоприл, лазикс, ланоксин и сказал, что нужно подождать.
В первый день учебы в пятом классе Клэр пожаловалась, что у нее ощущение, будто она проглотила колибри. Я предположила, что это волнение по поводу начала занятий. Но пару часов спустя, подойдя к классной доске, чтобы решить задачу по математике, она потеряла сознание. Прогрессирующая аритмия заставила сердце учащенно биться, и оно не смогло выталкивать кровь. А эти баскетболисты, кажущиеся такими здоровыми и падающие замертво на площадке? Это была фибрилляция желудочков, и она произошла у Клэр. Ей сделали операцию и вживили кардиостимулятор – крошечную скорую помощь, размещенную прямо на сердце и устраняющую возможные аритмии электрошоком. Клэр включили в список на трансплантацию.
Трансплантация – мудреная вещь. Ты получаешь сердце, и начинается отсчет времени, но, вопреки общему мнению, это не означает хеппи-энда. Ждать трансплантата слишком долго, когда начнут отказывать другие системы организма, никому не хочется. Но даже сам трансплантат не является чудом – большинство реципиентов выдерживают новое сердце всего десять-пятнадцать лет, а потом начинаются осложнения или происходит полное отторжение. И все же, по словам доктора Ву, через пятнадцать лет мы сможем приобрести сердце, готовое к эксплуатации, по лучшей цене… Суть его изречения состояла в том, чтобы продлить Клэр жизнь и она смогла бы воспользоваться медицинскими инновациями.
В то утро пейджер, который мы постоянно носили с собой, завибрировал.
«У нас есть сердце, – сказал доктор Ву, когда я позвонила. – Встретимся в больнице».
Последние шесть часов Клэр отмывали, кололи, обследовали, то есть готовили к операции, чтобы к тому моменту, как в изотермическом контейнере доставят чудесный орган, она смогла сразу попасть в операционную. Наступил момент, которого я ждала и страшилась всю жизнь.
Что, если… Я даже не позволяла себе произнести эти слова.
Я просто взяла Клэр за руку и переплела наши пальцы.
Бумага и ножницы, подумала я. Мы сейчас между молотом и наковальней.
Я посмотрела на веер ее ангельских волос на подушке, на бледно-голубой оттенок кожи – на мою девочку, для которой даже ее худенькое тело казалось непосильной ношей. Иногда, глядя на нее, я видела не ее – мне казалось, она…
– Какая она, по-твоему?
Вздрогнув, я заморгала:
– Кто?
– Девочка. Та, что умерла.
– Клэр, давай не будем об этом говорить.
– Почему? Разве мы не должны все о ней знать, если она будет частью меня?
Я прикоснулась к ее голове:
– Мы не знаем даже, девочка ли это.
– Конечно девочка, – откликнулась Клэр. – Ужасно, если у меня будет сердце мальчика.
– Не думаю, что пригодность оценивают исходя из этого.
– А должны бы, – поежилась она и заерзала в постели, чтобы устроиться повыше. – Думаешь, я стану другой?
Наклонившись, я поцеловала дочь:
– Ты очнешься и останешься все той же девочкой, не желающей прибраться в своей комнате, погулять с Дадли или выключить свет, когда спускаешься вниз.
Так или иначе, я сказала Клэр именно это. Но услышала лишь два первых слова: «Ты очнешься».
В палату вошла медсестра.
– Нам только что сообщили, что началась подготовка донорского органа, – произнесла она. – Скоро мы получим более подробную информацию. Доктор Ву разговаривает по телефону с командой врачей.
После того как она ушла, мы с Клэр сидели в молчании. Вдруг все стало реальным. Хирурги были готовы раскрыть грудь Клэр, остановить ее сердце и пришить новое. Мы обе слышали разъяснения многочисленных врачей по поводу рисков и шансов, мы знали, насколько редко встречаются детские доноры. Клэр вся сжалась, натянула одеяло на нос.
– Если я умру, – сказала она, – как думаешь, я стану святой?
– Ты не умрешь.
– Нет, умру. И ты тоже. Просто со мной это может случиться раньше.
Я с трудом сдерживалась, чувствуя, как глаза наполняются слезами. Вытерла их краем больничной простыни. Клэр дотронулась кулачком до моих волос, как делала это в раннем детстве.
– Спорим, мне это понравится, – сказала Клэр. – Быть святой.
Она постоянно читала, и в последнее время ее восхищение Жанной д’Арк перенеслось на всех страждущих существ.
– Ты не будешь святой.
– Но ты ведь не знаешь этого наверняка, – возразила Клэр.
– Прежде всего ты не католичка. И, кроме того, все они умерли страшной смертью.
– Это не всегда так. Тебя могут убить, пока ты здоров, и это важно. Святая Мария Горетти была моего возраста, когда сопротивлялась парню, пытавшемуся ее изнасиловать. Она была убита и стала святой.
– Это ужасно, – сказала я.
– Святой Барбаре выкололи глаза. А ты знала, что существует святой покровитель сердечных больных? Иоанн Божий.
– Вопрос в том, откуда ты знаешь, что есть покровитель сердечных больных?
– А то! – ответила Клэр. – Я читала о нем. Это все, что ты разрешаешь мне делать. – Она откинулась на подушки. – Спорим, святой может играть в софтбол.
– Так же, как и девочка с пересаженным сердцем.
Но Клэр не слушала, поскольку, всю жизнь глядя на меня, усвоила, что надежда подобна призрачному дыму.
– Наверное, я буду святой, – посмотрев на часы, сказала она, словно это было полностью в ее власти. – Тогда никто не забудет тебя, когда тебя не станет.
Похороны полицейского – поразительная вещь. Из каждого города штата и даже из более отдаленных мест приезжают офицеры, пожарные и чиновники. Перед катафалком едет процессия патрульных машин. Они, словно снег, покрывают шоссе.
Я долго вспоминала похороны Курта, потому что в свое время изо всех сил старалась сделать вид, что этого не было. Шеф полиции Ирвин поехал со мной на службу у могилы. Вдоль улиц Линли стояли горожане с самодельными плакатами, на которых было написано: «СЛУЖИТЬ И ЗАЩИЩАТЬ» и «ВЕЛИКАЯ ЖЕРТВА». Было лето, и каблуки моих туфель увязали в асфальте. Меня окружали полицейские, работавшие с Куртом, и сотни тех, кто с ним не работал, – целое море синего. У меня разболелась спина и опухли ноги. Я поймала себя на том, что стараюсь сконцентрироваться на кусте сирени, трепетавшем от ветра. С него дождем сыпались лепестки цветков.
Шеф полиции организовал салют из двадцати одного ружейного залпа, а когда залпы стихли, над отдаленными фиолетовыми горами поднялись пять истребителей. Они прорезали небо параллельными линиями, а потом, пока они летели у нас над головой, крайний справа самолет оторвался от остальных и взмыл в небо, направляясь на восток.
Когда священник перестал говорить – я не услышала ни слова… что он мог рассказать мне о Курте, чего я не знала? – вперед выступили Робби и Вик. Они были ближайшими друзьями Курта из отделения. Как и у всех полицейских Линли, их жетоны были обрамлены черной тканью. Они взялись за флаг, прикрывающий гроб с телом Курта, и принялись складывать его. Их руки в перчатках двигались так быстро, что я подумала о Микки-Маусе и Дональде Даке с их огромными белыми кулаками. Потом Робби вложил треугольник мне в руки – своего рода опора, то, что могло в какой-то степени занять место Курта.
Сквозь шум от полицейских раций пробился голос диспетчера: «Всем подразделениям приготовиться к трансляции. Последнее донесение для офицера Курта Нилона, номер сто сорок четыре. Сто сорок четыре, явиться на Уэст-Мэйн, триста шестьдесят, для выполнения последнего задания».
Это был адрес кладбища.
«Ты переходишь в наилучшие руки. Нам будет очень тебя недоставать… Сто сорок четыре… десять-семь».
Радиокод для окончания смены.
Мне говорили, что после я подошла к гробу Курта. Гроб был сильно отполирован, и я увидела в нем собственное отражение, сжатое и незнакомое. Гроб был специально сделан шире обычного, чтобы в нем поместилась Элизабет.
В свои семь лет она по-прежнему боялась темноты, и Курт, бывало, ложился рядом с ней – этакий слон среди розовых подушек и атласных одеялец, – пока она не уснет, а потом выползал из комнаты и выключал свет. Иногда она с криками просыпалась среди ночи. «Ты его выключила», – рыдала она, уткнувшись мне в плечо, словно я разбила ей сердце.
Распорядитель похорон позволил мне проститься с ними. Курт крепко обнимал мою дочь, Элизабет положила голову ему на грудь. Они выглядели точно так, как теми ночами, когда Курт засыпал сам, дожидаясь, когда заснет Элизабет. Они выглядели так, как хотелось бы выглядеть мне: спокойными и умиротворенными. Предполагалось, что меня должно утешать то, что они вместе. Предполагалось, что это компенсирует тот факт, что я не могу уйти вместе с ними.
– Позаботься о ней, – прошептала я Курту, и сверкающая полировка чуть запотела от моего дыхания. – Позаботься о моей малышке.
И словно я позвала ее, внутри меня зашевелилась Клэр: медленные толчки хрупких ножек, напоминание о том, почему я должна остаться.
Было время, когда я молилась святым. Мне особенно нравилось непритязательное начало их жизни: когда-то они были людьми, и я знала, что они обрели святость совсем не так, как Иисус. Они понимали, что такое разбитые надежды, нарушенные обещания или поруганные чувства. Моей любимой была святая Тереза – та самая, которая считала, что человек может быть совершенно обычным, но великая любовь способна его возвысить. Правда, это было давно. Жизнь умеет расставить все по своим местам и показать человеку, что он обращает внимание на неправильные вещи. Вот тогда я призналась себе, что скорее умерла бы, чем родила ребенка, которому приходится бороться за свою жизнь.
За последние месяцы аритмия Клэр усугубилась. Ее кардиостимулятор срабатывал по шесть раз в сутки. Мне объяснили, что, когда он срабатывает, это ощущается как электрический разряд. Он запускает сердце, но это очень больно. Раз в месяц – это еще куда ни шло, раз в сутки – ослабляет здоровье. А у Клэр, с ее частотой…
Существуют группы поддержки для взрослых с кардиостимуляторами. Ходят рассказы о людях, которые предпочитают жить, рискуя умереть от аритмии, чем знать наверняка, что рано или поздно получат электрошок от устройства. На прошлой неделе я застала Клэр в палате за чтением «Книги рекордов Гиннесса».
– За тридцать шесть лет Роя Салливана семь раз била молния, – прочитала она. – В конце концов он покончил с собой.
Подняв рубашку, она опустила взгляд на шрам у себя на груди.
– Мамочка, – принялась умолять она, – пожалуйста, пусть они его отключат.
Я не знала, насколько у меня хватит сил уговаривать Клэр остаться со мной, раз уж все так получилось.
Открылась дверь в палату, и мы с Клэр сразу же обернулись. Мы ждали медсестру, но это был доктор Ву. Усевшись на край кровати, он обратился прямо к дочери, как будто ей было не одиннадцать, а столько, сколько мне.
– С сердцем, которое мы предназначали для тебя, что-то не так. Хирурги узнали об этом, только когда забрались внутрь… правый желудочек расширен. Если он сейчас не заработает, есть вероятность, что после пересадки сердца будет только хуже.
– Значит, оно не подходит? – спросила Клэр.
– Да. Когда мы пересадим тебе новое сердце, я хочу, чтобы это было самое здоровое сердце на свете, – объяснил врач.
Я оцепенела:
– Я… я не понимаю.
Доктор Ву повернулся ко мне:
– Мне жаль, Джун. Сегодня не ваш день.
– Но на поиски другого донора могут уйти годы… – сказала я и не закончила фразу, так как знала, что Ву все услышал: «Клэр может не дождаться».
– Будем надеяться на лучшее, – ответил он.
После его ухода мы несколько мгновений подавленно молчали. Неужели я это сделала? Неужели страх, который я пыталась скрыть, – страх того, что Клэр не перенесет операцию, – каким-то образом просочился в реальность?
Клэр принялась стаскивать с груди кардиомониторы.
– Ну что ж… – начала она, и я почувствовала, как прерывается ее дыхание в попытке не заплакать. – Эта суббота прошла совсем впустую.
– Знаешь, – сказала я, стараясь говорить ровным голосом, – тебя назвали в честь святой.
– Правда?
Я кивнула:
– Она основала женский монашеский орден, известный как клариссинки.
Клэр взглянула на меня:
– Почему ты выбрала ее?
Потому что в день твоего рождения медсестра, которая принесла тебя мне, покачала головой и сказала: «Она такая светленькая». Так оно и было. И я назвала тебя в честь святой Клары. Я хотела, чтобы ты с самого начала была под ее защитой.
– Мне нравилось, как звучит это имя, – солгала я, помогая Клэр надеть рубашку.
Мы выйдем из больницы, возможно, заглянем в кафе и выпьем по шоколадному коктейлю, а потом посмотрим фильм со счастливым концом. Сделаем вид, что это обычный день. А после того как она уснет, я зароюсь лицом в подушку, дав волю чувствам, которые скрывала в присутствии дочери: стыд от сознания того, что Клэр живет со мной на пять лет дольше, чем прожила Элизабет; чувство вины оттого, что испытала облегчение, когда пересадка не состоялась, поскольку это могло как спасти Клэр, так убить и ее.
Клэр засунула ноги в высокие розовые кеды «Конверс».
– Может быть, я стану клариссинкой.
– Но все же ты не можешь стать святой, – сказала я.
И добавила про себя: «Потому что я не позволю тебе умереть».
