Джина Шэй
Частичка тебя. Мое счастье
1. Ник
Из медпункта Юля выходит вовремя. Не торопясь запирает за собой дверь, легко сбегает по ступенькам медпункта, ныряет в машину.
– Приве-е-ет, – она тянет с теплом, и лезет обниматься. Отстраняется от меня с удивленным видом.
– Все в порядке? Ты какой-то…
– Какой?
– Усталый, – наконец ставит диагноз Юла, – и загруженный. Много работы сегодня было?
– Много, – соглашаюсь, отчасти потому что так оно и есть, ну и на самом деле – так проще. Проще не пояснять, почему я ощущаю себя пропущенным через мясорубку. – Ты хорошо себя чувствуешь?
Она чуть замирает, будто не понимая о чем я говорю.
– Два часа назад тебе стало плохо. Ты даже не смогла прийти оказать помощь Анжеле.
– А, да, прости, – Юла морщится досадливо, хлопая себя по лбу, – совсем у меня мысли расплываются со всеми этими гормонами. Да, мне лучше. Правда я почти час не отходила от белого друга. Нужно сменить витамины.
– Сменим, – киваю на автомате и завожу мотор. Внутри будто стадно отвела душу стая котов. Изодрали душу в лохмотья, пометили все что только можно. И настроение – подозревать всех и вся. Слышать странные нотки фальши даже там, где их нет.
Нет.
День был сложный.
Не удивительно, что мне даже в голосе невесты слышится что-то не то.
– Боже мой, – Юла подскакивает, когда на проходной я приостанавливаюсь, чтобы пропустить машину полиции, – откуда у нас здесь?..
– Я вызывал, – пожимаю плечами, – сегодня кто-то запер Анжелу в одном стойле с больной, взвинченной лошадью. Это тянет или на хулиганство, или на кое-что похуже. К тебе не заходили?
Юла качает головой, закусив губу и отчаянно цепляясь в свои колени.
– Значит, завтра зайдут, они обещали провести детальное расследование. Эндж правда нельзя сейчас беспокоить, а без её показаний будет сложнее, но записи с камер у конюшни уже сняли.
– Она там пострадала? – Юла звучит потрясенно. – Сильно?
– Нет, она просто перенервничала, – я решаю никак не комментировать события после конюшни, – сильно перенервничала. В её положении и это может быть фатальным.
– Да…
Юля замолкает, переваривая, да и мне говорить не особенно хочется. Наговорился сегодня вдосталь, разъясняя приехавшему следователю, зачем я их вызвал.
– Жалко её, – неожиданно произносит Юла, – она одна, совсем одна, беременная… Теперь еще и в больнице. Ты говорил, что родных у неё нет.
– Не помню, чтобы я это говорил, – лишь озвучив, понимаю, что опять докапываюсь до несущественного, – мало. Отец и мать погибли, из более-менее близких – только тетя.
– Грустно, – Юля задумчиво перебирает пальцами по животу, – одна, в больнице и навещать-то почти некому. Ей, наверное, очень тоскливо там. Может, стоить её проведать?
– Плохая идея.
Я помню, насколько убийственные глаза были у Эндж, когда я вынудил её ехать с нами в одной машине. Её идея добираться общественным транстпортом была паршивой, но моя тоже не отличалась особой гениальностью.
– Почему? – Юля удивленно разворачивается ко мне. – Мы коллеги, я ей сочувствую, почему мне нельзя навестить её?
Потому что…
Объяснить это сложно даже для самого себя.
Она двигается дальше – это я уже понял. Она игнорирует то, что между нами было, так же старательно, как и я.
Но я сомневаюсь, что хоть когда-нибудь она будет находить встречу с моей невестой ободряющей.
Вот только объяснить последней причины этого… Оказывается куда сложнее, чем я ожидал.
– Анжела очень закрытый человек, – надеюсь, что формулировал ответ не слишком долго для подозрений, – и со всеми своими коллегами она предпочитает держать дистанцию. Это помогает в её руководящей деятельности. А ты, как ни крути, её подчиненная.
Юля принимает мой ответ, недовольно поджимая губы. И молчит довольно долго, явно обижаясь на меня за мой отказ. Я несколько раз пытаюсь её разговорить, потом – решаю не дергать. И самому есть что обдумать.
– А тебя я навещала, – бурчит Юля уже на подъезде к моему дому, – и пироги носила. Помнишь?
– Помню, – я болезненно морщусь, припоминая то феерическое приключение, – но мы не были коллегами тогда. А вы с Энджи – коллеги. Не мешай рабочее и личное.
– Ладно, – Юла соглашается демонстративно неохотно и даже смотрит на меня исподлобья, – я не буду беспокоить нашу драгоценную Анжелу Леонидовну. Ты счастлив?
– Я заеду в магазин, что-то нужно купить?
– Погоди, – Юля отстегивается и разворачивается ко мне, – в смысле купить? Ты один поедешь?
– У меня есть еще дела, – я чуть покачиваю головой, – путь неблизкий, тебе со мной мотаться необязательно. Отдыхай.
– Что за дела? – Юла подозрительно щурится.
Ох, черт. Это уже начинает слегка раздражать. Или это нетерпение?
– Мой друг недавно вернулся из Лондона, – говорю как можно беззаботней, – хочу его навестить и передать приглашение на свадьбу.
Не люблю врать, но искренний ответ прозвучит как-то…
Прости, дорогая, хочу узнать, не могу ли я быть отцом ребенка женщины, с которой я тебе изменил. Пожелай мне удачи, пожалуйста.
Провожаю взглядом идущую к дверям подъезда Юлу, которая кутается в широкий плащ, скрадывающий фигуру. Мою невесту, которая вынашивает моего ребенка. Девушку, которая за день десять раз может признаться мне в любви.
Которой я изменил, которую я обманываю, на которой я не могу сосредоточить свое внимание.
Я буду гореть в аду. Чертову вечность.
Что ж, это неизбежно.
Но сейчас у меня есть время заехать к Лексу насчет экспертизы. Выбросить эту затею из головы я не смог. Ровно как и платки, пропитанные кровью Энджи.
Алекс не удивляется моему приезду. Его вообще сложно удивить, даже самым идиотским поведением. Правда везу я ему совсем не приглашение на свадьбу. А зиплок-пакет, в который очень аккуратно упаковал свою “добычу”.
– Ты говорил, что можно сделать генетическую экспертизу по крови матери?
– Можно, – Лекс кивает и задумчиво смотрит на выложенный перед ним пакет, – вот только скажи мне, что тут за кровь? Девчонка что-то сломала и ты зажимал?
Я объясняю, откуда дровишки. Рассказываю про Эндж, про причины, по которым она легла в больницу, как мне досталось это “кровавое наследство”. Лекс пару минут смотрит на меня в упор, а потом начинает ржать. Настолько откровенно, что я сентиментально припоминаю, как один раз все-таки дал этому поганцу в нос. Хороший был день, приятный. Солнечный!
– У меня нет других вариантов, Лекс, – усталость моя кажется уже бесконечной, – она не согласится сделать эту экспертизу по моей просьбе. Поэтому просто скажи, с этим материалом работать можно?
Он ржет еще сильнее, заметив выражение моего лица – с хохотом сползает под стол, от греха подальше.
– Ну что ж, нельзя так нельзя, – разочарование от откровения оказывается неожиданно сильным, я поднимаюсь на ноги и направляюсь на выход.
Да, я выставил себя идиотом, но… Плевать. Когда цепляешься за соломинку, по умолчанию выставляешь себя идиотом. Я отношусь к этому спокойно. Но теперь нужно найти другой способ добыть материал для экспертизы.
– Да сядь ты, – останавливает меня Лекс, – и уймись. Мне что, поржать по-твоему, нельзя?
– Обязательно ржать надо мной в моем присутствии? – отвечаю я едко, но тем не менее – останавливаюсь и возвращаюсь в то кресло, в котором сидел.
– В этом самый смак, – Лекс фыркает и шумно выдыхает, успокаиваясь. Снова смотрит на меня изучающе.
– Можно один вопрос? На хрена оно тебе нужно? Чего ты бегаешь вокруг этой девчонки? Чего тебе неймется? Ведь речь не о твоей невесте, так?
Ответ на этот вопрос дается мне нелегко. В конце концов, это лишнее доказательство того, что ни черта-то я не положительный герой. Положительные герои не напиваются в лоскуты и не тащат в постель женщину, которой и без того уже испортили жизнь. И утром после ночи они её тоже не посылают.
И знать о себе такие вещи мне неприятно, это сверлит меня ежедневно. А тут еще и признавать вслух.
– Да, речь не о моей невесте, – я произношу это на одном дыхании, – и если эта информация хоть как-то просочится за эти стены, Лекс…
– Я – могила, ты же знаешь, – мой приятель категорично встряхивает головой, – да и нет у меня повода наушничать твоей невесте.
– Ну посмотрим, – бросаю на приятеля оценивающий взгляд. В принципе, у него хорошая репутация. Если бы не она – я бы не пришел к нему и в первый раз.
– Так зачем тебе все это, Ник? – настырно наседает Лекс. – Если это не твоя невеста, девчонка, с которой ты переспал, которая утверждает, что беременна она не от тебя. Зачем ты в этом сомневаешься? На кой тебе сдалась эта экспертиза?
– Хочу знать правду.
– Зачем?
– Хочу! – я хлопаю ладонью по подлокотнику, выражая все свое отношение к этому допросу. – Хочу и все, Лекс. Это вполне нормально.
– Возможно, – мой приятель смотрит на меня чуть насмешливо, – вот только спонтанность – это не то, что нормально для тебя. Ты – мистер Четкость и Спланированность, Ольшанский. Так всегда было. Мне интересно, что поменялось сейчас.
– Я предполагал, что ты можешь мне помочь, – я снова поднимаюсь на ноги, – но если все что ты хочешь – это задавать бессмысленные вопросы, прости, Лекс, но я не хочу в этом участвовать. Развлекись с кем-то еще.
– Тебе нужна венозная кровь, – Лекс произносит это, когда я берусь за ручку двери, – и чистая, в нормальном количестве. Ясно?
– Где бы её еще взять без ведома Энджи, – сквозь зубы выдыхаю я. Потому что вопрос “предложить ей сделать тест на отцовство” по-прежнему поднимать не стоит.
– А в какой больнице она лежит? – неожиданно деловито спрашивает Лекс.
2. Энджи
Что делают правильные “рабочие лошадки”, когда в их жизни случается трэш? Когда парень, которым ты уже весьма неслабо увлеклась, оказывается тем еще козлом, будто тебе предыдущего разочарования мало было?
Правильно. Правильные “рабочие лошадки” берутся за работу “с новой силой”, хотя на самом деле – это не сила. Это боль, обращенная в энергию. Потому что никакого другого верного способа пережить эту боль нет. Ну, если говорить о социально-одобряемых методах.
Можно, конечно, взять кирпич и разбить фару на его гелендвагене, или нацарапать ему гвоздем какой он козел, но…
Зачем?
У него для этого есть два десятка уже разочарованных и все еще ожидающих его повторного внимания дур. Не хочу быть двадцать первой. Хотя определенно мысль разбить что-нибудь, расхреначить вдребезги, в мельчайшие осколки – мне кажется заманчивой. Даже очень.
Я лежу на кровати и под завывания пустоты внутри пересчитываю трещины на больничном потолке. Делаю это третий раз, потому что первые два у меня не сошлись.
Времени шесть тридцать – Анжела проснулась от богатырского храпа соседки по палате. Третья девочка была, видимо, уже привычная, лежала не первый день, поэтому она просто сопела, отвернувшись к стенке. А вот я заснуть уже не смогла.
Так и лежу. Перевариваю вчерашний день. Жду просветления.
Просветление не наступает – оно, видимо, не очень хорошо относится в звяканью металлических кастрюль в коридоре.
Господи, как давно я не лежала в государственной больнице. Наверное, лет в двенадцать в последний раз. Когда умудрилась обзавестись двухсторонней пневмонией.
Такое ощущение, что за пятнадцать лет ничего не изменилось.
– Просыпаемся, мамочки, меряем температуру, – медсестра с безразличным лицом входит в палату и оставляет у каждой на тумбочке ртутный градусник. Ртутный! А чего не просто в лобик поцеловать, или как там в доисторические времена температуру меряли?
Потрясающе. Надеюсь, среди моих соседок нет криворуких? А то не хотелось бы травануться с малышом за компанию.
Соседки по палате оказываются разными.
Пухленькая возрастная Ирина на шестом месяце – у неё это уже третья беременность. И пока я просто чищу зубы – она успевает рассказать свою краткую биографию, про трех мужей, и вдобавок кучу баек о том, как у неё все было с первым сыном, с дочкой, и чем успела ознаменоваться эта беременность.
– Врачи пугают, что у старородящих больше шансов на генетические аномалии у ребенка, – бодро хрупая яблоком, рассказывает она, – буквально на каждом приеме. Муж уже предлагает со мной ходить, чтоб им всем не давать трепать мне нервы.
– Заботливый он у вас, – меланхолично замечаю я, сплевывая пасту.
Ангелина вчера не смогла доехать до больницы и завезти мне вещи, поэтому футболку для сна, зубную щетку и чашку пришлось докупать в местном магазинчике. Когда уже стало ясно, что от больницы мне не отбиться.
– Это у него первый ребенок, потому и заботливый, – фыркает Ирина и занимает мое место.
На третьей кровати все так же спиной к нам, носом к стене лежит третья девочка. Худенькая, молчаливая – мне виден только её затылок, коротко-стриженный, взлохмаченный.
– У тебя все в порядке? – честно говоря, я вижу, что она не спит, и её неподвижность меня напрягает. – Врача не надо позвать?
– Не надо ей никого звать, – подает голос Ирина, – у неё замершая. Она чистку ждет.
Ох, черт.
Ну, как можно быть такой нетактичной?
Наверное, можно, если ни разу в жизни не узнавал о себе такого. Что внутри тебя умер человечек. Встречу с которым ты предвкушала, боялась, но предвкушала, четко зная, что после неё твоя жизнь навсегда изменится.
И нет, на таких бестактных людей не злятся. Просто желают удачи. Чтобы это знание так и осталось для них обычным фактом "так бывает". Потому что когда это случается с тобой…
У меня опускаются руки. Глядеть в спину этой молчащей девочки, внутри которой вдруг перестало биться маленькое сердце становится еще тяжелее.
И все-таки я шагаю ко второй своей соседке поближе, касаюсь чуть дрогнувшего плеча.
– Соболезную, – тихонько шепчу, и замечаю как вздрагивают темные ресницы безмолвной девушки. Да, соболезнованиями ничего не поправишь. Но когда я выходила из больницы с похожей пустотой внутри – мне было дико больно, что скорблю одна только я. Весь мир должен был плакать.
Вот так вот и понимаешь, что у тебя даже не горюшко. Так. Фигня на ровном месте.
Так или иначе, мои глаза постоянно возвращаются к ней – к девушке, лежащей в углу палаты.
Раз за разом я видела в ней себя.
Двенадцать попыток ЭКО за три года. На меня врачи смотрели как на безнадежную.
Не все попытки были отрицательными по результатам проведения процедуры.
Два раза эмбрион приживался, но не выдерживал в моем организме больше трех месяцев.
И я была такой.
Лежащей в углу, пусть в одиночной палате частной высококлассной клиники, но примерно такой же, раздавленной, потерянной, уничтоженной. Когда ничего не остается, только свернуться клубочком и беззвучно сглатывать слезы. Беззвучно, потому что выть во всю мощь легких уже сил не осталось. А потом – встать, собрать себя воедино из тысячи осколков – опять – и заставить себя верить. В чудо. Вопреки всем поражениям, что снова и снова отшвырнут тебя в угол.
И хочется подойти, обнять её крепко-крепко, хотя бы потому, что я помню – как холодно бывает после такого удара.
Но я так не умею. И это кажется таким вопиющим нарушением чужого личного пространства…
М-да, стоит ли удивляться, что в моей жизни из друзей была только Крис, которая на мне ездила, и Ник, под начальством которого я впахивала. Оба они сами все за меня решили. Крис – плюхнулась за мою парту классе этак в десятом. Ник… Забавно с ним было. Я даже сама не поняла, как так вышло, что от вежливых отказов поужинать где-нибудь после работы мы докатились до совместного обсуждения Фрая за обедом. Я вроде как была тверда и непоколебима, а он… Тоже. Тверд и непоколебим. Это я потом поняла, что отбиться от Ольшанского в принципе сложно. Если ему что-то взбредет в голову – он это сделает. Это было неожиданное открытие, потому что внешне он кажется таким интеллигентным, дипломатичным. И никак не догадаешься, что твердолобость у него – воистину ослиная.
Вшивый, чуть что, будет говорить про баню, а Анжелочка из раза в раз скатывается мыслями к Ольшанскому. И зачем, спрашивается? Все это в прошлом, никому не нужном, отправленном на свалку.
Вот только думать больше ни о чем не хочется. Не о Тимирязеве же, да?
В груди снова начинает болезненно ныть при одной только мысли.
Все-таки он туда пролез.
Вот надо было все пресекать на корню, посылать его к черту с самого начала, не позволять себе видеть в нем никого, кроме босса.
Нет ведь, Анж захотелось себя пожалеть, почувствовать себя главным призом для интересного мужчины. Кто ж теперь виноват, что мне прилетело ответочкой?
Не знаю, как у кого, но лично для меня время, проведенное в больнице, имеет такой же вязкий, невыразительный вкус, как и местная еда, которую даже не пытаются сделать съедобной.
Из всех развлечений – только медицинские процедуры и вот эта вот удивительная викторина. Из чего и каким образом сделана та полезная гадость, которую мне принесли на завтрак.
Овсяная каша с запахом подгорелой капусты. Нет, ну правда, на каком этапе готовки эти две субстанции умудрились так крепко въесться друг в друга?
Мне выдают таблеточки – две покатые и белые. Я с подозрением кошусь на них, и интересуюсь, какая из них откроет мне путь в Матрицу. Дежурная медсестра на меня смотрит как на невыносимо умничающего человека и сообщает, что это просто магний, витаминчик для всяких психованных. Безвредный и неопасный. И в матрицу мне нужно выдвигаться как-то своим ходом.
Приходит врач – пожилая женщина с усталыми, но все-таки добрыми глазами. Мне она делает мягкий выговор, замечая, что нервы в моем положении – штука очень опасная. Выписывает мне посещение психолога и кучу анализов до кучи.
Блин, и почему у меня нет внутри этого волшебного рубильника, чтоб отключить к чертовой матери все эмоции?
Врач отходит в дальний угол, и я сама ощущаю, как напрягаются мои уши.
– Ну как ты, Катерина, готова? – ласково и сочувственно врачица касается плеча лежащей. Та ничего не отвечает, кажется – качает головой из стороны в сторону.
– Ну ничего, ничего, у тебя все еще будет, девочка… – врач делает то, что так отчаянно хотелось сделать мне – треплет девушку по плечу, – ты здоровая, молодая, все у тебя будет.
Если бы вселенная собирала петиции за счастье для этой незнакомой мне Кати – я бы прямо сейчас поставила подпись.
В какой-то момент я понимаю, что беспокойно тереблю телефон.
Пустота внутри прорывается наружу, и раз за разом тянет ручки к телефону, разблокировывает его, открывает мессенджеры, проверяет социальные сети, журнал вызовов.
Он…
Он вообще не собирается мне звонить?
И писать тоже?
Вообще ничего? Даже чего-то вроде “возвращайся скорее, мы без твоего главнокомандования загнемся”?
Нет.
Я ужасно злюсь на саму себя, но четыре раза подряд я ловлю себя буквально с поличным. Уже открывшей мессенджер и набравшей Артему заготовку сообщения.
И лишь с третьего раза, разозлившись и выйдя в меню, чтобы к черту вычистить весь диалог с ним, я понимаю, что у меня вообще-то висит несколько не отвеченных.
Алена: “Там с тобой все в порядке? Мои официанты делают ставки, насколько ты загремела в больницу. Я поставила три сотни на то, что ты сбежишь через неделю”.
Нет, определенно эта рыжая ехидная мне по-прежнему нравится.
Улыбаюсь как-то сама по себе и набираю ответ.
“Боюсь стать причиной твоего разорения, но я останусь в больнице до тех самых пор, пока меня врач отсюда не выпишет. Сама не побегу. Слишком боюсь за своего пузожителя.”
Почти мгновенно мне капает сообщение: “Ну, что ж, хорошо хоть не всю премию поставила. А ведь казалось, что это будут легкие деньги”.
“Передай всем своим, кто будет по мне плохо скучать – всех депремирую”, – шлю в ответ и немножко с грустью улыбаюсь. Вряд ли будут скучать. Впрочем – это и не важно. Лишь бы не разболтались. Конечно, я прорабатываю вопрос дисциплины так, чтобы с моим уходом система продолжала функционировать – в этом и весь смысл. Но с учетом того, что работаю я в Артемисе недолго – не так долго они без меня и продержатся.
“Я забегу к тебе в выходные”, – неожиданно обещает Алена и тут же добавляет: “Если ты не против, конечно”.
Я не против.
В обычной жизни я не особо рада вести все эти “неуставные отношения”, мне постоянно кажется, что они скажутся на работе, но…
Мне не нравится, куда ведет меня эта политика.
Я слишком давно одна.
Устала.
Мы переписываемся минут пятнадцать, потом Алена убегает по рабочим делам, угрожает написать, как только она вечером доберется до дома, и мне снова становится пустовато. Но есть еще неотвеченные сообщения, поэтому мне есть чем занять беспокойные пальцы.
О моем самочувствии справляется Олеся, еще несколько сотрудниц. Всем отвечаю примерно одно и то же в нейтральных формулировках.
Абонент “Шура” – самый неожиданный из написавших. Я помню её вчера – сидящую напротив меня в машине, объедающую ногти под корень и смотрящую на меня расширенными зрачками.
“Анжела Леонидовна, как вы?”
“Я в порядке, Шура, но в больнице”.
Мне кажется, что после такого ответа диалог должен загнуться, но с удивлением вижу три точечки “абонент набирает сообщение”.
“Анжела Леонидовна, а правда, что вас вчера в конюшне заперли?”
Перед ответом на это сообщение я зависаю, постукивая по колену пальцами. Мне не хочется, чтобы об этом судачили. Это, мягко говоря, роняет мой имидж руководителя. В то же время… Свидетели у этой истории есть. И враньем я могу только усугубить свою ситуацию.
Пока я висну, от Шуры успевает прилететь.
“У нас вчера и сегодня работали полицейские, спрашивали про этот случай. Говорят, что расследуют. Камеры смотрели, всех допрашивали”.
Ох, черт.
Вот это ничего себе!
Интересно, кто такой деловитый?
Хотя вариантов у меня немного. Это Ольшанский. Он меня услышал про “толчок”, он решил разобраться. Но зачем привлек полицию? Могли ведь тишком разобраться сами!
“Ну и чего они насмотрели на камерах, не говорили?” – набираю я, прикидывая общий урон, нанесенный моей репутации. Колоссальный урон. Теперь по всему клубу будут ходить сплетни, одна другой краше.
Ладно, разберусь с этим по факту. Самый пик сплетен я всяко пролежу.
“Парни из охраны говорят, на видео сложно понять, кто”, – Шура совершенно неожиданно оказывается неплохим источником информации.
Правда информация эта меня печалит, но все-таки теперь я знаю.
А камеры у нас и правда паршивые. Понятия не имею, в каком веке их закупали.
“Так все-таки это правда, да?” – спрашивает настырная Шура.
“А меня что, на камерах не видно?” – пишу насмешливо, а потом все-таки решаю не изводить девочку своим ехидством и просто добавляю: “Да, правда. Веста меня не тронула, но честно говоря, шансов на это было мало”.
Шурочка начинает снова что-то набирать, но дверь палаты хлопает, и ко мне бодрым шагом направляется дежурная медсестра. Опускает мне на ладошку пузыречек с еще двумя таблетками магния и дергает головой.
– К тебе пришли, Морозова. Целых два папаши по цене одного. Мы их правда не пустили, хотя господин полицейский и ужасно грозно махал на меня корочками. Выйди в холл, сделай одолжение.
Я встаю, терзаясь догадками, что же там за “два папаши”, и почему именно папаши, или тут всякий мужик, приходящий к лежащей беременной, автоматически записывается в эту категорию?
По дороге заглядываю в телефон, чтобы прочитать, что там мне написала Шурочка, но… Не вижу ничего. Видимо, она передумала. Странно, конечно, но и сама Шура немножко чудная и совсем молодая. Чего с неё взять?
